Лирика А.А. Фета в интерпретации Вл. Соловьева: к вопросу о методологии

Анохина Юлия Юрьевна ORCID: 0000-0001-8917-5445 кандидат филологических наук старший научный сотрудник, Институт мировой литературы имени А.М. Горького РАН 121069, Россия, Московская область, г. Москва, ул. Поварская, 25, оф. а Anokhina Yuliya Yur'evna PhD in Philology Senior researcher, A.M. Gorky Institute of World Literature of the Russian Academy of Sciences 121069, Russia, Moscow region, Moscow, Povarskaya str., 25, office a jul.anokhin@gmail.com

Исследование выполнено в Институте мировой литературы им. А.М. Горького РАН при финансовой поддержке Российского научного фонда (РНФ, проект № 23-28-00800).
The research was carriedout at the A. M. Gorky Institute of World Literature of the Russian Academy of Sciences (IWL RAS)funded by a grant from the Russian Science Foundation (RSF, Project No. 23-28-00800).

Среди созданных Владимиром Сергеевичем Соловьевым трудов особое влияние на процесс формирования русской религиозно-философской эстетики оказали его теоретические статьи об искусстве, а также цикл работ о писателях и поэтах ^[8]. Большинство этих работ были опубликованы при жизни философа, в основном в журнале «Вестник Европы». Некоторые из этих статей (например, статья о М.Ю. Лермонтове) при жизни Соловьева не печатались, но их объединяет взаимосвязь с эстетической программой философа, реализованный в них метод интерпретации и то, что они были написаны в последний период творчества философа. В основной корпус статей, позволяющих судить о подходе философа к русским поэтам, входят следующие работы: «Судьба Пушкина», «Лермонтов», «Поэзия Ф.И. Тютчева», «Поэзия гр. А.К. Толстого», «О лирической поэзии», «Буддийское настроение в поэзии».

Труды Соловьева о литературе составляют часть его философско-эстетической концепции, развернутой против позитивизма, «который исключил религию из сферы человеческой жизни» <перевод с англ. здесь и далее по тексту мой – Ю.А.> ^{[27, с. 75]}, и обращенной к утверждению всеединства. «Философ поставил своей жизненной задачей облечь вечное содержание христианства в современную богословскую форму и через оправдание веры разумом помочь мыслящему русскому обществу вновь приобрести христианское мировоззрение», – пишет о философии Владимира Соловьева М. Аксенов-Меерсон в статье «Владимир Соловьев в наши дни» (1977), служащей своего рода предисловием к брюссельскому переизданию книги С.М. Соловьева «Жизнь и творческая эволюция Владимира Соловьева» ^{[22, с. XI]}. Эта краткая формула показательна тем, что в ней на первый план выводится диалектический принцип философского творчества Соловьева, сделан акцент на стремлении философа к синтезу «вечного» содержания» и «современной формы».

Ориентация на обнаружение процесса раскрытия «вечного», абсолютного в завершенной форме художественного произведения проявляется и в работах Соловьева о поэтах, ведь, с его точки зрения, истинная поэзия – та, что воплощает вечные истины. Недаром Р.А. Гальцева и И.Б. Роднянская во вступительной статье к собранию литературной критики философа отмечают: «Ведущая мысль Соловьева – о свете преображения, которым будет пронизан и претворен весь тварный мир» ^{[21, с. 9]}. Показательно и сформулированное Гальцевой и Роднянской соотношение диалектических оснований эстетики Гегеля и эстетики Соловьева: если для Гегеля, по мысли исследовательниц, завершенное, «мир воплощенных форм» второстепенны по отношению к Абсолюту, то соловьевская эстетика зиждется на идее реального блага «воплощенной красоты» ^{[21, с. 10]}. Отсюда и представление о литературно-критическом цикле Соловьева как эстетическом проекте, имеющем теургическое значение. В таком ключе этот цикл рассматривает современная исследовательница его творческого наследия философа Н.П. Крохина: «В своих статьях о великих русских поэтах Соловьёв размышляет о сущности поэзии и художественного творчества. Именно в поэзии Соловьёв видит воплощение искомого им всеединства и целого <…>» ^{[11, с. 154]}.

Между тем, в научных работах о Соловьеве фигурируют различные характеристики корпуса его статей о литературе: их определяют как «критику философа» ^{[2, с. 32]}, как часть «эстетики» ^{[5; 13; 23]} и как «герменевтику». Рассматривая статьи Соловьева о писателях и поэтах как литературную критику, Д.М. Магомедова отмечает, что они представляли собой утопический проект, поскольку философ в них механически перенес отвлеченную теорию на материал индивидуально-личных творческих судеб писателей и поэтов: «В применении к реальным человеческим судьбам, к психологии человеческих поступков “теургическая” теория религиозного соединения искусства и жизни оборачивалась тем самым нравоучительным дидактизмом, которого Соловьев старался избегать в эстетических трактатах» ^{[12, с. 761]}. Подход к этим работам как разрабатывающим герменевтическую методологию возник совсем недавно. Так, Н.К. Бонецкая, развивающая проект «русская герменевтика», предположила, что статьи Соловьева о поэтах и писателях отражают неудачную попытку герменевтического прочтения литературных произведений ^[4]. Напротив, Н.П. Крохина полагает, что именно Соловьева следует считать основателем отечественной герменевтики ^[11]. Сосуществование различных подходов к статьям философа о поэтах побуждает к исследованию методологии Соловьева, к выявлению ее аналитического инструментария. В связи с этим данная статья подчинена задаче проанализировать особенности методологии Соловьева как интерпретатора поэзии Фета и в частности, рассмотреть вопрос о том, как им задействуются диалектические принципы.

Проблема «Фет и Соловьев» не относится к числу малоизученных вопросов: освещался вопрос личных взаимоотношений философа и мыслителя ^[20], рассматривались отдельные аспекты влияния Фета на Соловьева-поэта ^[23], а также особенности восприятия лирики Фета в литературной критике философа ^[19]. При этом интересующий нас ракурс еще не получил освещения в научной литературе. Особое место литературно-критических высказываний Соловьева о Фете определяется, конечно же, не суммарным объемом сказанного философом о поэте, а в первую очередь биографическим фоном, на котором возникали литературно-критические и поэтические выступления мыслителя. С одной стороны, этот фон составляли личные отношения дружеского характера (Фет, по слову А.П. Козырева, был Соловьеву «многолетним интимным другом» ^{[10, c. 393]},). С другой стороны, дружба была наполнена и совместной работой над творческими проектами, будь то перевод «Энеиды» Вергилия ^[9] или подготовка к изданию поэтического сборника «Вечерние огни» ^[15]. Специфику взаимоотношений Фета и Соловьева удачно определяет Г.В. Петрова, опубликовавшая в 2013 г. часть писем Соловьева Фету: «За десятилетие они <отношения – прим. Ю.А.> не только не распались, но с каждым годом углублялись и становились все более устойчивыми. Судя по всему, Фет осознавался Соловьевым как одна из важных фигур, непосредственно предвосхищающих новую культурную и духовную эпоху, наступление которой он сам предчувствовал и предуготавливал. Художественное сознание Фета “открылось” Вл. Соловьеву как почва для произрастания новых философско-эстетических и религиозных побегов мысли» ^{[14, с. 363]}. Характеристика, сформулированная Петровой, позволяет понять тот фон, на котором рождалось понимание Соловьевым особенностей поэзии Фета.

Наиболее явственно диалектические принципы в подходе к лирике Фета прослеживаются в статье Соловьева «О лирической поэзии. По поводу последних стихотворений Фета и Полонского» – из всех статей философа о поэтах именно эта содержит наиболее развернутое из его высказываний о поэзии Фета. Эта статья, как известно, вышла в журнале «Русское обозрение» в 12 номере за 1890 г., ее возникновение было инспирировано появлением цикла «Вечерние огни» Фета и сборника стихотворений Полонского «Вечерний звон». В то же время, надо думать, что прагматика этой работы носила комплексный характер. С одной стороны, статья, как отмечают Гальцева и Роднянская в комментариях к ней, «отражала эстетическую платформу нового издания», которое провозглашало «надпартийность в искусстве» и «пропагандировало чистую лирику» ^{[21, с. 673–674]}. С другой стороны, как показывает К.В. Сарычева, в этой статье творчество Фета получило новаторскую трактовку, и в то же время его поэзия стала отправной точкой для становления соловьевского взгляда на сущность лирики как таковой: «В ней впервые высказана мысль о Фете как поэте, прозревающем метафизическую истину. На основе своих представлений о творчестве Фета Соловьев формулирует концепцию лирической поэзии» ^{[19, с. 57]}. Вместе с тем, представляется, что теоретические представления Соловьева о лирической поэзии не только определяются восприятием произведений Фета, но и базируются на классической эстетике, а также учитывают эстетические выкладки старших современников – литературных критиков. В теоретической части статьи, как предполагает Н.Г. Юрина, сильно влияние идей П.В. Анненкова и А.В. Дружинина – сторонников «эстетической критики» ^{[24, с. 11]} и вместе с тем – подхода «реального критика» Н.Г. Чернышевского ^{[24, с. 11]}.

В статье «О лирической поэзии» анализ поэтического сборника Фета предваряется обширным теоретическим вступлением, призванным обозначить те философско-эстетические основания, исходя из которых философ анализирует стихотворения поэта. Композиция первой части статьи – той, в которой излагается «учение о лирике», – определяется, по-видимому, идущей от Аристотеля традицией «познания причинных основ» ^{[1, с. 27]}. Недаром здесь Соловьев последовательно отвечает на вопросы: что такое «лирическая поэзия»? каков ее предмет? чем она отличается от других видов искусства? какова ее прагматика? При этом логика, которая прослеживается в ответах на эти общетеоретические вопросы, базируется на диалектических принципах.

Определяя природу лирической поэзии, Соловьев выводит такую формулу: «Лирическая поэзия после музыки представляет самое прямое откровение человеческой души» ^{[21, с. 399]}. Эта формула зиждется на диалектике «открытости / завершенности». Ключом к пониманию того, как в этом определении взаимодействуют названные свойства, является, главным образом, контекстуальная семантика слова «откровение». В данном случае это слово связано не с идеей мистического прозрения, не со значением «внутреннее постижение чего-л.» ^{[18, c. 211]}, но скорее выражает процесс по значению глагола «открыть» в устойчивом словосочетании «открыть душу», то есть, согласно дефиниции из «Семантического словаря» Н.Ю. Шведовой, «высказать откровенно самое заветное» ^{[18, c. 207]}. Душа – следуя логике соловьевского определения – как таковая закрыта, поскольку процесс откровения ее содержания предполагает то «иное» по отношению к душе, чем она не является – «лирическую поэзию» или «музыку». Одним из свойств лирической поэзии, по Соловьеву, является завершенность, о чем свидетельствует ход его рассуждений при определении предмета поэзии: «<…> субъективные состояния, как таковые <курсив Вл. Сол.>, вообще не допускают поэтического выражения; чтобы можно было облечь их в определенную форму <курсив мой – Ю.А.>, нужно, чтоб они стали предметом <курсив Вл. Сол.>» мысли. В контексте предложения словосочетание «определенная форма» функционирует как перифраза словосочетания «поэтическое выражение». Лирическая поэзия оказывается не только «инструментом» откровения души, но и тем, в чем процесс откровения находит «завершение».

В представленном в этой статье размышлении Соловьева о «предмете» лирической поэзии прослеживается диалектика и иного плана. Определяя «материал» лирической поэзии, философ остается приверженцем калокагатии (он постулирует незыблемость триады Истина, Добро, Красота). Основой поэтического произведения не могут быть «темные» стороны психики и бытовые подробности: «Как мы сказали, лирика есть подлинное откровение души человеческой; но случайное поверхностное содержание той или другой человеческой души и без того явно во всей своей непривлекательности и нуждается не столько в откровении и увековечении, сколько в сокровении <курсив мой – Ю.А.> и забвении» ^{[21, с. 401]}. Представление философа о содержании психики антиномично: психические состояния делятся на «непривлекательные» и «прекрасные». И поскольку по мысли Соловьева, первые a priori открыты, нет нужды в их творческом перевоплощении, в их диалектическом развитии. Существительному «сокрывание», более точно выражающему значение «действия и состояние по знач. глаг. сокрывать и сокрываться» ^{[3, с. 648]}, философ предпочел другую его форму – «сокровение», созвучную слову «откровение», но более редкую, восходящую к церковнославянскому. (В церковнославянском значение слова «сокровение» не абстрактно, а предметно, оно обозначает «запас, провиант» ^{[17, c. 633]}). Несмотря на это, представляется, что актуализация антонимов «откровение» / «сокровение» оказывается не просто стилистическим приемом, но задает диалектическую перспективу в определении природы лирической поэзии, отчуждает от лирики «непривлекательные», «поверхностные» состояния психики, а также подспудно утверждает мысль о возможности воплощения в поэтическом слове душевной красоты. В основе соловьевского определения понятия «душевной красоты» лежит единство антиномий закрытого, внутреннего и универсального, внешнего, открытого: «В поэтическом откровении нуждаются не болезненные наросты и не пыль и грязь житейская, а лишь внутренняя красота души человеческой <курсив мой – Ю.А.>, состоящая в ее созвучии с объективным смыслом вселенной <курсив мой – Ю.А.>, в ее способности индивидуально воспринимать и воплощать этот всеобщий существенный смысл мира и жизни» ^{[21, c. 401]}. О красоте души Соловьев размышлял как о творческой способности к освоению положительного смысла внешнего мира, к воссозданию его в новых формах. Именно диалектика внутреннего, частного и внешнего, общего отличает, по Соловьеву, лирику от других искусств: «Лирика останавливается на более простых, единичных и вместе с тем более глубоких моментах созвучия художественной души с истинным смыслом мировых и жизненных явлений» ^{[21, c. 401]}. Современный исследователь русской философии О. Смит, автор монографии о философии В. Соловьева, так характеризует соловьевскую концепцию «поэтического виденья»: «Разница между поэтическим видением и повседневным восприятием заключается не в сущности, а в качестве: глаз художника видит и чувствует то же самое, что и прозаик, но “духовное восприятие” первого является исключительным, поскольку оно проникает в чисто феноменальное, чтобы придать объекту доступную идеальную форму к ней через созерцание и вдохновение» ^{[29, с. 220]}.

Состояния единства души с мировым логосом, а также способность души к таким состояниям, Соловьев называет «лирическим настроением» или «лирическим чувством». О чувстве как источнике творчества, Соловьев рассуждал еще в «Философских началах цельного знания» (1877), на что указывает Т. Немет, анализируя эту работу философа: «Подобно тому, как мышление служит субъективной основой познания, а активная воля — субъективной основой практической деятельности, так и чувство служит основой творчества» ^{[26, с. 129]}. Понятие «лирическое настроение», наряду с такими понятиями, как «откровение души»», «красота души», «созвучие души с истинным смыслом явлений», — одно из ключевых в его «учении о лирике». Оно позволяет Соловьеву объяснить источник лирической поэзии, или, по Аристотелю, ее «начало движения». Объясняя, что именно он называет «лирическим настроением», философ в качестве аналогии приводит немецкое понятие «Innerlichkeit»: «Это есть первый признак лирической поэзии, ее задушевность или по-немецки Innerlichkeit. Но это лишь особенность лирического настроения, доступного и простым смертным, особенно так называемым “поэтам в душе”». В «Полном немецко-русском словаре» 1887 г. дефиниции существительного «Innerlichkeit» нет, но приведено значение прилагательного «Innerliсh» – «внутренний, мысленный, тайный, сокровенный» ^{[16, с. 385]}. Соловьев, по-видимому, отсылал не столько к непосредственному значению слова, сколько к философскому понятию, обозначаемому этим словом: «внутренняя, сокровенная сущность; внутренняя жизни; душевность, искренность» ^{[7, с. 96]}.

Еще одним гносеологическим «инструментом», к которому обращается Соловьев в своем «учении о лирике» служит диалектика формы и содержания. Если относительно идеи субъективности лирики Соловьев полемизирует с Гегелем, то, выдвигая тезис о единстве формы и содержания как условии истинной поэзии, русский философ предстает последователем немецкого. Разница, правда, состоит в том, что для Гегеля тождество формы и содержания – признак любого истинного искусства («Только те произведения искусства, в которых содержание и форма тождественны, представляют собой истинные произведения искусства» ^{[6, с. 299]}), а для Соловьева – это тождество является сущностной характеристикой лирической поэзии, в отличие и от поэзии «прикладной», и от других искусств: «В истинно лирическом стихотворении нет вовсе содержания отдельного от формы, чего нельзя сказать о других родах поэзии. Стихотворение, которого содержание может быть толково и связно рассказано своими словами в прозе, или не принадлежит к чистой лирике, или никуда не годится» ^{[21, c. 402]}. Лирическое произведение рассматривается как синтез формы и замысла: «Что касается особенности лирического произведения, то она состоит в совершенной слитности содержания и словесного выражения» ^{[21, с. 402]}. В общетеоретических построениях Соловьева истинно-лирическое произведение рассматривается как развернутое к абсолюту, принципиально открытое – в силу своей обращенности к «истинному смыслу мировых и жизненных явлений» ^{[21, с. 401]} и в то же время завершенное – в силу конечности формы.

Немаловажным аспектом изложенной в статье «О лирической поэзии» теории является и проблема прагматики лирического произведения, или, иными словами – вопрос о том, в чем состоит «благо» лирической поэзии. Отвечая на этот вопрос, философ резко разошелся с эстетической критикой с ее лозунгом «искусство для искусства». Чистая лирика, по Соловьеву, не только самоценна, но и решает онтологические «задачи». Представление философа о прагматике поэзии сопряжено с идеей взаимодействия антиномий «обновления» и «ветхости». По мысли философа, «чистая лирика», в отличие от «прикладной», обращена вовсе не к «историческому» и «временному», а к поиску соответствия между индивидуально-личным и абсолютным, но и у нее есть своя «задача». Эту задачу Соловьев определяет, ориентируясь на учение Аристотеля о трагедии, о катарсисе: «Если от жизненной тревоги он <поэт – прим. Ю.А.> уходит в мир вдохновенного созерцания, то ведь он возвращается не с пустыми руками: то, что он оттуда приносит, позволяет и простым смертным “вздохнуть на мгновение чистым и свободным воздухом поэзии”. А едва ли можно сомневаться, что такое освежение полезно и для самой жизненной борьбы. Не одна только трагедия служит к очищению (καδάρσις) души: быть может, еще более прямое и сильное действие в этом направлении производит чистая лирика на всех, кто к ней восприимчив» ^{[21, с. 404]}. Здесь душа понимается как то, что в процессе жизненного пути может ветшать под воздействием бытовых обстоятельств и обновляться в процессе приобщения к вечности. Один из путей, ведущих душу к «приобщению» абсолюту, — истинная поэзия: душа, воспринимающая произведение искусства, освобождается от «всяческих житейских скорбей» ^{[21, с. 403]}. «Благо» лирической поэзии, ее «польза», таким образом, состоит в том, что освоение лирического произведения позволяет воспринимающей его душе освободиться от временного, приобщиться к вечности и через это приобщение обновиться. Поэтическое творчество и восприятие поэзии предстают способами «свободного участия человека в деле Божием» ^{[28, c. 148]}. Интересно отметить, что если в приведенном выше высказывании Соловьева возникает метафора поэтического творчества как «ухода в мир вдохновенного созерцания», то в стихотворении «А.А. Фету, 19 октября 1884» структурообразующим элементом оказывается развернутая метафора путешествия поэта-переводчика во времени и пространстве: Перелетев на крыльях лебединых / Двойную грань пространства и веков, / Послушал ты на царственных вершинах / Живую песнь умолкнувших певцов. Стихотворение было написано по случаю вручения Фету первой Пушкинской премии за полный перевод Горация. В нем образ поэта-переводчика обрамлен мотивами «путешествия» (к «царственным вершинам», образ которых ассоциируется с «золотым веком», мифической Аркадией) и «возвращения» («на наши берега»). Идея осуществления перевода и обогащения культуры новым переложением Горация связана с образом «пышного лавра», с мотивом его цветения: И пышный лавр средь степи нелюдимой / На песнь твою расцвел и зашумел. Образ лавра, цветущего среди «степи», – это аллегория, основанная на синтезе антиномий – античности (воспринятой как время расцвета культуры, колыбели поэзии) и современности (к поэзии уже охладевшей). Поэт-переводчик рассматривается как проводник, как медиум, сумевший «воскресить» для современной культуры забытые «песнопения». Созданный в этом стихотворении образ Фета-переводчика соотносится с теоретическим представлением Соловьева о поэте, который «приносит с другого брега» живое слово, позволяющее тому, кто его воспринимает приобщиться к универсуму.

Так, в основе структуры теоретического вступления Соловьева – гносеологические принципы, идущие от учения Аристотеля «о причинах», а логика его рассуждения зиждется на диалектическом взаимодействии таких свойств и категорий, как «открытость» / «завершенность»; «форма» / «содержание»; «обновление» / «ветхость». Такое восприятие лирики определяет подход философа к конкретным лирическим произведениям Фета. Стихотворения Соловьев анализирует сквозь призму представления о лирическом произведении как синтезирующем открытость к универсальным духовным законам и завершенность формы.

Рассуждая о лирике Фета, Соловьев выбирает 33 стихотворения из цикла «Вечерние огни». Сначала рассматриваются те стихотворения, которые, по мысли философа, отражают мироощущение поэта: «Кому венец: богине ль красоты...», «Я видел твой млечный, младенческий волос...», «Добро и зло» («Два мира властвуют от века...»), «Не тем, Господь, могуч, непостижим...», «Поэт» («Сердце трепещет отрадно и больно...»), «Одним толчком согнать ладью живую...», «Всё, всё мое, что есть и прежде было...», «Я потрясён, когда кругом...», «Как беден наш язык! — Хочу и не могу...», «Только в мире и есть, что тенистый...». Затем философ цитирует произведения, выражающие характер «лирического настроения» поэта: «Как мошки зарею...», «Сны и тени...», «Сновиденье, Пробужденье...», Фредерику Шопену («Ты мелькнула, ты предстала...»), Романс («Злая песнь! Как больно возмутила…»), «Что ты, голубчик, задумчив сидишь...». И наконец, философ отмечает стихотворения, наиболее показательные с точки зрения проблемно-тематического диапазона сборника: «Ты отстрадала, я ещё страдаю...», «Томительно-призывно и напрасно...», «Alter ego» («Как лилея глядится в нагорный ручей...»), «Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали...», «В страданьи блаженства стою пред тобою...», «Кровию сердца пишу я к тебе эти строки...», «Страницы милые опять персты раскрыли...», «Не вижу ни красы души твоей нетленной...», «Нет, я не изменил. До старости глубокой...», «Во сне» («Как вешний день, твой лик приснился снова...»), «Жду я тревогой объят...», «В степной глуши, над влагой молчаливой...», «Майская ночь», «Месяц зеркальный плывет по лазурной пустыне...», «Море и звезды», «Сонет» («Когда от хмелю преступлений...»), «На смерть Мити Боткина» («Тебя любили мы за резвость молодую…»). В рамках каждой из названных перспектив («мироощущение», «лирическое настроение» и «проблемно-тематический диапазон») логика философа тоже обнаруживает диалектичность. Так, например, к числу «постулатов», на которых зиждется мироощущение Фета, Соловьев относит примат духовного внутреннего мира над внешним материальным: «Внутренний духовный мир еще более реален и бесконечно более значителен для поэта, чем мир материального бытия» ^{[21, с. 405]}. Примером, иллюстрирующим этот тезис, служит стихотворение Фета «Не тем, Господь, могуч непостижим…»: в этом произведении противопоставляется внешняя ограниченность человека, его «мгновенность», безграничности духовного мира, временнОй и пространственной свободе, безотносительности. Имплицитная диалектика интерпретации Соловьева определяется тем, что «духовное» и «материальное» в этом стихотворении предстают антиномичными свойствами, утрачивающими автономию в единстве лирического «я».

Проанализировав специфику воплощения в стихотворениях Фета «лирического настроения», Соловьев пришел к выводу о том, что изначальный импульс поэта к творчеству связан с его стремлением придать форму мистическим состояниям души, когда она обращена к сверхбытийному. В стихотворениях «Сны и тени...» и «Сновиденье, Пробужденье...» философ увидел попытку отразить источник истинной поэзии – еще не обретшие разрешенность в слове переживания: «Здесь, – писал философ о стихотворении «Сны и тени…», – поэт как бы открывает нам самые корни лирического творчества, которые сравнительно с цветущим растением, конечно, темны, бледны и бесформенны» ^{[21, с. 409]}. Обращает на себя внимание на то, что Соловьев в соответствии с выдвинутой им в начале статьи формулой лирической поэзии рассматривает стихотворение как «откровение»: в произведении «открывается» тот таинственный и сложно фиксируемый опыт, за которым следует творческий акт. Бесформенности проживаемого душой опыта противопоставлена оформленность художественного произведения, в котором переживание находит воплощение и разрешение. Интересно в этой связи, что сама форма стихотворения «Сны и тени…» нацелена на приобщение читателя к опыту поэта. На это указывает современная исследовательница творчества Фета,: «<…> строфическая организация стихотворения помогает превратить его чтение в своеобразное переживание» ^{[25, с. 281]}.

Исследуя проблемно-тематический диапазон «Вечерних огней», Соловьев исходит из того, что поэтическая душа воспринимает истинный смысл мира через эстетические впечатления, полученные в ходе созерцания красоты природы и, с другой стороны, через исходящие из внутренних сил души любовные переживания: «Эти две темы: вечная красота природы и бесконечная сила любви – и составляют главное содержание чистой лирики» ^{[21, c. 412]}. Лирическая поэзия здесь понимается философом как результат процесса воплощения феноменов, свободных от условностей времени (красота природы) и пространства (любовь), произведения чистого поэтического искусства в своих завершенных формах фиксируют опыты соприкосновения души с вечностью. В то же время сами эти аксиологические доминанты – красота природы и любовь – могут, с точки зрения философа, находить различные пути отражения в стихотворениях Фета. Особенности воплощения этих тем рассматриваются в перспективе диалектики частного и общего: «Истинный смысл вселенной – индивидуальное воплощение мировой жизни, живое равновесие между единичным и общим, или присутствие всего в одном, – этот смысл, находящий себе самое сосредоточенное выражение для внутреннего чувства в половой любви, он же для созерцания является как красота природы» ^{[21, c. 418]}. Объяснение космологии Соловьева дает современный американский исследователь русской философии Р. Пул, с точки зрения которого метафизика всеединства связана с пониманием «космоса как проявления божественного абсолюта в процессе его собственного становления или самореализации» ^{[28, c. 132]}. В этом смысле Соловьев по-гегелевски связывает становление абсолюта с его участием в жизни каждого элемента космоса, в том числе и в процессе художественного творчества. И хотя в статье «О лирической поэзии» слова «всеединство» нет, приведенное выше высказывание философа свидетельствует о том, что Соловьев как интерпретатор лирики Фета обращал внимание на те стихотворения «Вечерних огней», в которых особенно явственно выражается интуиция о единстве индивидуального и общего, единичность и множественность, мгновенность и бесконечность. Рассуждая о любовной лирике Фета, он отметил, что в ней воплотилось «индивидуально-духовное отношение, сосредоточенное в своем единственном предмете, внутренно-бесконечное и ничем не сокрушимое» ^{[21, с. 413]}. При этом общим для любовных стихотворений Фета считает то, что все они становятся выражением, оформлением любви как вечной ценности: «<…> настоящая любовь, над которою бессильны время и смерть, не остается только в сердечной думе поэта, она воплощается в ощутительные образы и звуки и своею посмертною силой захватывает все его существо» ^{[21, с. 415]}. Аналогичный подход обнаруживается и в интерпретации натурфилософской лирики Фета. Продолжая отрицать идею Гегеля о «субъективности» лирики, Соловьев подчеркивает, что в некоторых произведениях Фета красота природы передается настолько точно, что личность поэта отступает на второй план: «Есть лирические стихотворения, в которых красота и жизнь природы прямо отражаются в поэтической душе, как в зеркале, не оставляя никакого места для ее субъективности: видишь образ, овладевший поэтом, а самого поэта совсем не видно» ^{[21, с. 420]}. Стихотворения о природе рассматриваются как синтезирующие объективное (природа) и субъективное (личное восприятие поэта).

Проведенный имманентный анализ статьи Соловьева «О лирической поэзии», показывает, что диалектика таких свойств, как «открытость» / «завершенность», «единичность» / «множественность», «субъективность» / «объекивность» оказывается одним из инструментов интерпретации Соловьевым лирики Фета. Соловьев рассматривает ее как метафизическое откровение, стихотворения Фета предстают развернутыми к вневременному. Обращение к диалектике позволяет философу показать, как именно, с его точки зрения, в стихотворениях Фета утверждается вечно-истинное духовное над временным материальным. Вместе с тем, именно «материальное», завершенное в построениях Соловьева предстает и ключом к «духовному», и посредником между откровением и читателем. Актуализация диалектики в качестве одной из оптик анализа лирики сближает метод интерпретации Соловьева с его философской программой «положительной эстетики» в целом и, с другой стороны, позволяет по-новому взглянуть на проблему взаимосвязи интерпретативной стратегии философа с герменевтической традицией. Теоретические рассуждения Соловьева о том, чем является лирическая поэзия как таковая, композиционно и риторически восходят к учению Аристотеля о «причинах», а сама система идей выстроена в неоплатонической парадигме и базируется на традициях классической эстетики и русской литературной критике. Проведенный анализ задает и новые исследовательские перспективы, в частности обнаруживает необходимость изучения диалектических принципов в подходе Соловьева к лирике других русских поэтов.