Тропология или учение о реальностях?

Розин Вадим Маркович доктор философских наук главный научный сотрудник, Институт философии, Российская академия наук 109240, Россия, Московская область, г. Москва, ул. Гончарная, 12 стр.1, каб. 310 Rozin Vadim Markovich Doctor of Philosophy Chief Scientific Associate, Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences  109240, Russia, Moskovskaya oblast', g. Moscow, ul. Goncharnaya, 12 str.1, kab. 310 rozinvm@gmail.com Другие публикации этого автора

Светлана Неретина пытается продвигать и обновить средневековый дискурс и способ мышления – учение о тропах (тропологию). В книге «Ни одно слово не лучше другого. Философия и литеретура» она обсуждает работу А.В. Корчинского «Форматы мысли: Литература и философский дискурс» и в частности пишет. «Я исхожу из других посылок. Во-первых, из идеи произведения (философского ли, литературного)¸ под которым, повторю, понимается овладение временем и которое не есть производство (Хайдеггер, Библер – каждый дал блестящую дифференциацию между произведением и продуктом), а есть желание через этот опус преобразить существо человека-творца, постигающего в нем свой личный смысл.

Я исхожу, во-вторых, из логики тропов, поворотов, необходимых на пути желания вырваться из традиционной, обыденной жизни, события которой абсурдны и случайны. Логические повороты предполагают не только волнообразный переход, но и крутую смену событий…». ^{[2, c. 336-337]} При этом Неретина возражает против отождествления тропов с реальностями, говоря, что «перенос и поворот не всегда предполагают замену реальностей…реальность, res, предполагает единство слова-вещи-дела, а троп к тому же и долженствует (Петр Коместор писал: пропология определяет то, что должно), т.е. обязывает к разъяснению того же самого». ^{[2, c. 338-339]}

Для дальнейшего пока отмечу два момента: не просто дискурс, а «желания вырваться из традиционной, обыденной жизни, события которой абсурдны и случайны» и то, что троп обязывает к разъяснению того же самого. Эти моменты обсудим дальше, пока же обращу внимание, что Светлана Сергеевна мельком отмечает, что в новое время «термин «троп» применительно к обыденной речи почему-то перестал употребляться…». ^{[2, c.26]}

Я согласен с первым положением, что произведение есть способ преображения человека, плохо пока понимаю идею тропологии (буду именно в данной работе уяснять этот замысел), а там, где Неретина говорит о тропах и поворотах, обычно употребляю выражение «смена реальностей» или «смена событий в определенной реальности» ^{[4; 8]}. Одна из моих задач понять области употребления этих разных концептов (тропологии и учения о реальностях), может быть, они дополнительны, возможно, просто разные.

Сначала замечу, что по происхождению концепт тропологии средневековый, а Неретина рассуждает о тропах, как будто речь идет о современном, работающем понятии. Поэтому я задал Светлане Сергеевне такой вопрос. «Получается, что Августин или Боэций почти наши современники, они мыслят более правильно, чем многие современные философы. Но ведь они думали иначе, чем ты или я. Или ты мыслишь как Августин?». На что Неретина мне ответила: «Думаю, так оно и есть. Философия чужда в этом смысле времени, в ней времена одновременны: Гегель, а с ним с ним Мак Таггарт правы ‒ у нас феномены иные, отношение иное, заботы иные, но забота о смысле та же, мы можем игнорировать истину ‒ ей от этого ни горячо, ни холодно, но мы же продолжаем СРАВНИВАТЬ, а значит, что-то оттуда схватывать, не говоря уже о желании все пристегнуть к себе. Другое дело, языковые значения неузнаваемы и, не исключено, что мы заняты и видим уже совсем иные начала, но они остаются началами ‒ в них смысл».

Такой ответ в отношении тропов и тропологии можно понять в том смысле, что эти понятия работающие, но возможно, чтобы их ввести в современный дискурс, их необходимо осмыслить и проговорить заново, что Неретина и делает в своих книгах и статьях. Тогда в чем их содержание? Основное: не просто поворот и смена позиции, но меняющие видение и мышление, дальше, смена основной реальности (был Бог, стало Слово, потом мир, сотворенный по Слову), и еще, поворот понимается также операционально, просто как кардинальный поворот, не обязательно как смена основной реальности.

«Идея тропологики, – пишет Светлана Сергеевна, – как осознанная идея возникла в Средневековье…читая о творении в Библии, мы обнаруживаем чистый Божественный акт. Бог сказал и сделал, где “сказал” значит то же, что и сделал. Произнесенное Слово, однако, – это не вполне то Слово, которое было в Бога и было самим Богом: выброшенное из молчания вовне, оно стало тропом, поворотом, оно имело другую субстанцию, чем Бог…». ^{[2, c.27]}

Творение, ставшее тропом, точнее может быть, «в форме тропа», характерно не только для Творца и появления основной реальности, но и для творчества человека и создаваемого им мира. «Это легко сравнить с тем фактом христианского творения мира по Слову, о котором мы вели речь в начале статьи, с той разницей, что здесь слово и дело принадлежат не единственному Творцу, а – повторю слова Вирно – любому говорящему…». ^{[2, c. 50]}

Что Неретина эмпирически относит к тропам? «Основная пятерка тропов: метафора, метонимия…разновидность метонимии – синекдоха…оксюморон…ирония и все другое – эпитет, аллегория, сарказм…». ^{[2, c. 26]} Вроде бы вполне земные представления художественного творчества, где тропы, действительно, выступают условием поворота смыслов и понимания. Но как это соотносится с идеей кардинального поворота, меняющего основную реальность (вспомним, «желания вырваться из традиционной, обыденной жизни, события которой абсурдны и случайны»)? Вероятно, Светлана Сергеевна считает, что любое подлинное творчество – это всегда со-общаемость, если не с Богом, то высшими началами, как бы их не понимать, мистически или рационально. Как недавно она мне сказала: «Я полагаю все же, что поэзия ‒ лучшее, высшее; напряженное слово проходит через человека как электричество ‒ ты ее приемник. …Я все-таки думаю, что не мы ‒ творцы слова».

Здесь для меня два вопроса: неужели любое хорошее творчество предполагает такую сообщаемость, и существует ли в настоящее время основная реальность, похожая на средневековую? Может быть, больше правы постмодернисты, утверждающие, что нет ни каких метанарративов, и каждый художник и даже ученый выстраивает языковую игру по собственным правилам ^[1]. Ведь если нет такой одной метареальности (Бог, Природа, Культура, Социум, «Космобиосоциальная реальность» в одной из последних книг автора ^[3], История и др.), то не поворот в рамках пути в этой метареальности, а просто смена нарративов и реальностей (не тропы, а «мышление-навигатор в действительности разных реальностей»).

Предложу теперь анализ двух художественных текстов, в которых явно были использованы метафоры, с целью продемонстрировать реконструкцию с использованием понятий учения о реальностях, а также испытать возможности тропологии. Первый текст – фрагмент из романа израильского писателя Меира Шалева «Эсав». «Отец главного героя Авраам Леви, пекарь, когда был еще молодым, возвращаясь с войны в свой родной город Иерусалим, попал в семью русских переселенцев и полюбил Сару, единственную девушку в семье (еще были отец, мать и братья). Он женится на ней и увозит ее в Иерусалим, где она рожает ему двух сыновей близнецов. Воспитанная в любви и свободе и, по сути, на хуторе, далеко от больших городов, Сара не может ужиться с традиционным иерусалимским обществом. Не выдержав отношения к ней, в том числе свекрови, она забирает детей и насильно мужа, крадет коляску греческого патриарха¸ впрягается в нее как лошадь и бежит через Израиль в поисках места, где бы могла жить с семьей» ^{[5, c. 35]}.

«Двенадцатого июля 1927 года около трех часов ночи из Яффских ворот внезапно вырвался «Так» – шикарная легкая коляска, принадлежавшая греческой патриархии. Ей недоставало, однако, привычной группы – самого патриарха, его арабского кучера да белого липицианского коня. Вместо седока и кучера на козлах, сжимая в руках поводья, восседали двое детишек, а вместо коня в деревянные оглобли была впряжена высокая, светловолосая, широкоплечая и красивая молодая женщина (Сара, героиня романа, мать двух близнецов. – В.Р.)… Покрытый пустыми мешками из-под муки и пеной бессильной ярости, маленький щуплый Авраам проклинал тот день, когда он привез свою жену из Галилеи в Иерусалим. У него уже не осталось ни сил, ни терпения выносить ее манеры – эти повадки влюбленной кобылы, как говорили соседки, – из-за которых он стал посмешищем во дворах Еврейского квартала, да и всего Иерусалима тоже… Булиса Леви, госпожа Леви, сварливая мать Авраама, тоже не могла сомкнуть глаз. “Невесточка у меня – коли сыра у нее не купишь, так непременно тумаки получишь, – вздыхала она. – Говорю тебе, Авраам, эта женщина, которую ты привел в дом, – раньше я увижу белых ворон, чем мне будет покой от нее”…

“Подумаешь, принцесса де Сутлач, весь год у нее праздник, – возмущались родственницы и дворовые дамы, собравшись у колодца. – Целыми днями пьет одно только молоко, даже если не больна”.

Проходя по каменным переулкам в сопровождении верного и злобного гуся, привезенного ею из Галилеи, Сара прокладывала путь через хитросплетения обычаев и чащобу приличий, ощущая на себе испытующие взгляды, которыми мерили ее с ног до головы и буравили кожу. Взгляды удивленные, похотливые, любопытствующие, враждебные. Прохожие расступались перед ней, прижимаясь к стенам. Кто с гаденькой мокрой улыбкой, кто с затаенным вздохом вожделения, а кто – брызжа проклятьями. Она с растерянной гримасой, дрожащей в уголках губ, горбилась и вбирала свои широкие плечи, будто пыталась уменьшиться в размерах…

Было три часа утра. Молодая женщина остановила коляску у городской стены и с опаской осмотрелась вокруг. Ее взгляд задержался на нескольких феллахах, которые засветло пришли в город и теперь ждали открытия рынков… Внезапно ослы взревели, замотали шеями и запрыгали на месте в непонятном страхе. Феллахи, бросившиеся их успокоить, увидели коляску и молодую светловолосую женщину, застывшую между ее оглоблями. Их охватил ужас…

Молодая женщина опустила оглобли коляски на землю и, пытаясь расчистить себе дорогу, яростно топнула ногой, высоко запрокинула голову и издала жуткий волчий вой. В ответ ей тотчас раздалось страшное громыхание из самых глубин земли. С вершины городской стены вдруг покатились могучие камни, со всех сторон послышались испуганные вопли людей, крик петухов и собачий вой, стаи голубей и летучих мышей поднялись из городских щелей, из трещин в башнях, из потрясенных подземелий…

– Лезьте внутрь, – крикнула женщина маленьким близнецам. Она и сама на миг ужаснулась, подумав было, что ее вопль разомкнул оковы земли, но тут же пришла в себя – глаза застыли гневно и упрямо, и между бровями пролегла глубокая складка. Рыжий мальчик испугался, торопливо заполз внутрь коляски и спрятался за матерчатым пологом возле связанного отца. Но его брат лишь пошире раскрыл темные глаза и остался на кучерском сиденье.

Молодая мать поплотнее приладила упряжь к плечам, снова подхватила оглобли и стиснула их с удвоенной силой. Потом сделала глубокий вдох и пустилась бегом. Несясь мимо рушащихся стен, под дождем камней и воплей, она глотала дорогу длинными легкими шагами, упруго перепрыгивала через раскрывавшиеся под ее ногами расщелины и разрывала телом саван запахов, окутавших город, испарений, что поднялись над горящими пекарнями, над лопнувшими банками пряностей, над смрадными нечистотами, вырвавшимися из канализационных стоков, над лужами растекшегося кофе, оставшегося от тех, кто загодя пришел на утреннюю молитву. Она, которая всю жизнь пила лишь молоко, ненавидела иерусалимский обычай начинать день с чашки кофе и сейчас радовалась несчастью всех своих ненавистников…

Женщина повернула голову к городу и плюнула со злостью. Потом довольно улыбнулась, завернула кверху подол платья, затолкала его за пояс и снова пустилась в свой легкий бег. Ее босые ноги двигались в темноте с бесшумной уверенностью, точно сильные белые крылья той совы, что жила на кладбище караимов, де лос караим, и которой нас, бывало, пугали в детстве. Сквозь маленькие прорехи в матерчатом пологе до меня (речь идет о воспоминаниях второго сына Сары. ‒ В.Р.) доносились завистливые и поощрительные крики душевнобольных – завидев нас, они прижались к решеткам своих окон и сопровождали наше бегство тоскливыми и жадными взглядами. Я видел пятно удаляющегося Иерусалима, лицо своего брата-близнеца Якова, со смехом вцепившегося в материнские поводья, видел длинные, без устали движущиеся крылья ее бедер, вдыхал ее обильный пот, слышал гул ее розовых легких, стук могучего сердца, вгоняющего кровь в ее неукротимое тело. Я представлял себе в мыслях сильные сухожилия ее колен, упругие подушечки пяток, бицепсы, дышавшие под кожей ее бедер, всю ее – мою мать, обращенную Сару Леви, “белую ведьму”, “желтоволосую еврейку”, Сару Леви из рода Назаровых» ^[9].

«Не стоит особенно упражняться в построении аналогий, они довольно очевидны, просто перечислю их. Сара, запряженная в коляску и бегущая легко по израильской земле, напоминает прекрасного кентавра. Вот она «яростно топнула ногой, высоко запрокинула голову и издала жуткий волчий вой», тут же посыпались камни и задрожала земля. Перед нами не просто человек-конь, но мистическое существо, что тоже характерно для кентавра. В сравнении с иерусалимскими горожанами Сара, действительно, дикий человек, и охраняет ее дикий гусь, подчеркивая справедливость приклеившейся к ней клички «белая ведьма». С точки зрения городской политкорректности реакция Сары на незнакомых людей, которые угрожают ее семье, тоже дикая» ^{[5, c. 37]}.

С точки зрения учения о реальностях в данном тексте можно выделить три реальности: художественную реальность романа, где Сара ведет себя как кентавр, хотя она все равно остается женщиной, матерью близнецов и женой своего мужа, реальность образа женщины-кентавра и реальность обычной молодой женщины с крутым, независимым характером. События этих трех реальностей имеют свои особенности, подчиняются разной логике, но за счет единого нарратива-образа порождается новая «предметность» – Сара в романе Шалева ведет себя и как кентавр, и как человек (может бегом пересечь с коляской всю страну, вызвать землетрясение, испугать феллахов, заботиться о детях, в дальнейших частях романа грозно защищать своих детей, любить мужа, который к ней равнодушен, однако, при нужде связать его, чтобы перевезти в новый дом).

Догадываюсь, как был создан образ Сары. В одном интервью Шалев говорит: «В греческой мифологии есть нимфа по имени Аталанта. Насколько я могу судить, героини, похожие на нее, то и дело появляются в моих книгах: в «Эсаве», в «Фонтанелле», в меньшей степени в «Русском романе». Это женщина физически сильная, могучего сложения, огромного роста. Я думаю о ней с тех пор, как впервые, лет в 15, прочитал «Золотое руно» Роберта Грейвза — а Аталанта, как вы помните, была единственной женщиной среди аргонавтов. Наверное, у меня что-то вроде фиксации. Никогда не встречал ее в жизни, но не перестаю мечтать о ней» ^[10].

Чтение романа показывает, что Шалеву нужен был образ, напоминающий тот, о котором он мечтал. Решая эту задачу, Шалев создает две схемы, два образа (женщина с крутым характером, любящая своего мужа и детей, независимая, находящаяся в конфликте с иерусалимским обществом, решающая начать самостоятельную жизнь; и она же, похитившая коляску, бегущая как прекрасная лошадь через всю страну, защищающая своих детей и семью как дикий зверь). Эти схемы задают реальность, в которой и живет Сара, реальность, события которой проживают и переживают читатели. При этом можно предположить, что они будут восхищаться Сарой, если сами мечтали о чем-то похожем, ну пусть не мечтали, а восхищались личностью с подобными чертами.

Если теперь фиксацию-мечту Шалева взять за невидимое, отчасти трансцендентальное содержание, а созданные им схемы и образы за его «речь» (историю, которую он сочиняет), то перипетии (повороты) судьбы и решений Сары можно истолковать в тропической логике. Но если следовать предложенному нами анализу, то можно обойтись без этого, считая, что все можно осмыслить в логике учения о реальности. Перейдем ко второму тексту. В 2008 году я написал своей жене на день св. Валентина следующее стихотворение.

Мне сон приснился странный,

Что умерли мы оба,

И словно птицы легкие

Поднялись в небеса.

В сияющих чертогах

Предстали перед Господом,

Там ангелов хранителей

Звучали голоса.

«Покайтесь, мои путники» -

Сказал Творец спокойно.

И книгу судеб толстую

Из шкафчика достал.

«Грехов различной тяжести

За жизнь скопилось много» -

Страницу за страницей Он

Задумчиво листал.

И пели хоры ангелов,

Так страшно и прекрасно.

Внимая нам и Господу,

Склоняя к долу взгляд.

Что мы как на концерте

Заслушались невольно,

Забыв, зачем поспешно

Явились в этот град.

Очнулись мы от голоса

Ангела-хранителя.

«Позволь замолвить слово» -

Он Господа просил.

Творец кивнул приветливо,

Захлопнул книгу скорбную,

И голову прекрасную

На облака склонил.

«Прости, Отец Небесный,

Грехи не отрицаем.

О них мы сами ведаем,

Страдаем и корим

Себя за равнодушие,

За тех, кого забыли,

Кому не помогали

Хотя и были с ним.

Но, может быть, достойны

Мы все же нисхожденья,

Поскольку честно жили

В терпенье и трудах.

Детей поднять сумели,

Хотя они, конечно,

Ну, не совсем, конечно,

Как бы хотелось – Ах!»

«Идите с Богом дети, -

Творец ответил ангелу, -

Грехи любовь смывает,

Как чистая вода.

Любили вы родителей,

Детей своих и внуков,

Любили вы друг друга,

Жалели вы всегда.

Нас ангел взял за руки

На облако поставил.

Оно как шар воздушный

По небу поплыло.

«Теперь вы сами ангелы» -

Сказал хранитель грустно.

И, перья растопырив,

Легли мы на крыло.

Здесь больше самостоятельных реальностей: во-первых, реальность моего общения с супругой на день всех влюбленных (я ей сочиняю стихотворение, она его традиционно ожидает, приготовилась читать и расколдовывать), во-вторых, реальность сновидения, события которого могут быть самыми необычными (в данном случае, уход из жизни, полет на небо, встреча с Богом, преображение в ангелов), в-третьих, фантастическая реальность общения с Творцом, в-четвертых, обычная человеческая реальность (слушаем концерт ангелов), в-пятых, реальность осмысления прожитой жизни и переживание вины (дети не совсем, как хотелось, были равнодушны и пр.), в-шестых, реальность мечты о вечной жизни.

Опять же было содержание, которое раскрывалось в этом стихотворении (в этой речи, как пишет Неретина). У меня есть книга, посвященная творчеству и личности Эмануэля Сведенборга ^[6]. В его учении есть такой сюжет: каждый человек ‒ дух; тот, кто любит добро после смерти (это даже не смерть, а преображение) становится ангелом и поднимается на небеса, чтобы служить Богу, а те, кто тяготеет к злу, становятся демонами и опускаются в ад. То есть опять яркая метафора. Почему бы, подумал я, не представить, что мы с женой умерли и стали ангелами, претерпев преображение после исповеди перед Богом? Ну да, нам приснился такой сон, и мы не просто ангелы как у Сведенборга, а после исповеди. Начал выстраивать реальность, одновременно согласуя события между собой, поддерживая одни другими, укрепляя ритмом и строфами. Ритм и рифмы выбрал после нескольких проб, и все время воспроизводил их, повторяя про себя одно и то же много раз. Разворачивать задуманную длинную историю было трудно, поэтому я разбил ее на отдельные фрагменты, начиная и завершая каждый раз отдельной темой и строфами. Чтобы сделать все убедительней и реалистичней, придумал концерт ангелов, наполнил содержанием исповедь, ввел в игру ангела-хранителя. Старался увидеть каждого как живого и знакомого, примерно так вышел на образ Бога, положившего голову на облака, или нас с женой как птиц (“легли мы на крыло”).

В книге Светланы Сергеевной приводится такой пример тропа: «король имел два тела: божественное и мирское, был и «милостью Божией» и «первый среди равных». Это и обескураживает…» ^{[2, c. 134]}. На эту двойственность можно взглянуть с двух точек зрения. Если нас интересует смена представлений о короле и его поведении, то перед нами, действительно, троп. Но если, как меня, интересует, в том числе, особенность средневекового короля как субъекта, как особой новой предметности, сформировавшейся именно потому, что взаимодействуют две разные реальности – сакральная и профанная – то в этом случае это не троп, а именно новая предметность. Аналогично, Сара как целостная личность суммирует в себе характеристики и черты двух реальностей – кентаврической и сугубо человеческой. Заботясь о детях, она любящая мать, но когда она издала жуткий волчий вой и так топнула, что посыпались камни и началось землетрясение, перед нами действие тропа. Мы с супругой как герои стихотворения соединяем в своем поведение и личности сразу шесть реальностей (т.е. я сконструировал новую предметность), но если мне будут интересны повороты – от сна к смерти, от смерти к полету на небо, от полета к концерту ангелов, от концерта к беседе Бога с ангелом-хранителем, от этой беседы к преображению, то в этом случае вряд ли есть лучшее средство для осмысления, чем тропология.

В этом месте внимательный читатель может возразить: речь в данном случае идет только о таком понимании тропа как поворот, кардинальная смена, а как же основная реальность («желания вырваться из традиционной, обыденной жизни»)? Если в первом вашем примере, о короле, троп – это и просто поворот, и поворот в рамках христианского мировоззрения, то второй пример указывает на реальность, которую трудно идентифицировать с основной (в силу того, что мы в настоящее время или утратили ее понимание или имеем дело с многими, разными реальностями при отсутствии основной). В третьем примере говорится или о сколке с христианской предельной реальности, все же один из главных героев – Бог, или просто о мыслимой и воображаемой реальности, осуществить которую натурально весьма проблематично. Думаю, это замечание верное. В настоящее время на роль основной реальности выдвигаются разные представления, однако, по поводу них нет всеобщего консенсуса, они не становятся предельной онтологией мира, которую готовы принять вместе Бога или Природы, или Культуры (Социума), или Истории. Можно понять «желание вырваться из традиционной, обыденной жизни, события которой абсурдны и случайны», но вопрос как это сделать, и возможно ли это вообще.

Не знаю, как читатели, но лично я разобрался в первом приближении в том, что такое тропология, поняв, что дискурс тропологии дополнителен к авторскому дискурсу учения о реальностях.