Человек путешествующий: прошлое как символический ресурс и идентификационные риски

Головашина Оксана Владимировна кандидат исторических наук доцент, Тамбовский государственный университет им. Г.Р. Державина, Финансовый университет при Правительстве РФ 392000, Россия, Тамбовская область, г. Тамбов, ул. Интернациональная, 33 Golovashina Oksana Vladimirovna PhD in History Scientific Associate, Financial University under the Government of the Russian Federation; Docent, the department of Philosophy and Methodology of Science, Tambov State University named after G. R. Derzhavin 392000, Russia, Tambovskaya oblast', g. Tambov, ul. Internatsional'naya, 33 ovgolovashina@mail.ru Другие публикации этого автора

Статья подготовлена по результатам работ, поддержанных грантом РНФ № 17-78-20149

Обоснование многомерности коммеморативного пространства современной культуры (А. Ассман, Дж. Олик, Э. Халас и др ^[1-4].) выдвигает на первый план исследование социальных контекстов, в которых происходят трансформации практик памяти. Одним из таких контекстов является коммерциализация прошлого, развитие «индустрии памяти», в которой представления о прошлом выступают в качестве «символического ресурса» (П. Бурдье), представляющего собой «капитал в любой его форме, представляемой (т.е. воспринимаемой) символически в связи с неким знанием или, точнее, узнаванием или неузнаванием» ^{[5, с. 61]}. Так как символические ресурсы могут принести вполне осязаемый экономический доход ^[6], прошлое становится востребованным различными политическими или экономическими акторами ради получения материальной прибыли, легитимизации власти, оправдания определенных направлений политики. Бурдье вообще отрицает возможность существования гуманитарных наук вне политического контекста ^{[7, с. 520-521]}, так как символические ресурсы, лежащие в основе, например, истории, не могут не быть использованы акторами.

Сейчас все чаще прошлое используется не только в политических, но и экономических целях, как один их источников получения коммерческой прибыли. Фляжка или пилотка в канун Дня Победы стоят в разы больше, чем в любой другой день, а производство «памятных» сувениров становится доходной индустрией. Можно купить «вкус детства», «счастливые воспоминания», благородных предков (или хотя бы сертификат о том, что они когда-то были) и даже альтернативную историю. И если нельзя изменить того, что было, то можно скорректировать воспоминания об этом. Однако прошлое рассматривается исследователями (начиная еще от Джона Локка ^[8]) в качестве источника идентификации, и его все более интенсивное коммерческое использование может нести существенные риски для сообществ и индивидов, которые с ними соотносятся.

В данной статье будут проанализированы некоторые риски коммерциализации прошлого на примере туристической индустрии. Туризм будет рассмотрен как одно из проявлений постоянно увеличивающейся мобильности, трансформации социального пространства, расширенного потребления. Источниками для статьи послужили материалы социальных сетей, фотографии, блоги путешественников, статистические данные (наиболее популярные места, количество посещающих различные достопримечательности и т.д.).

Теоретико-методологической основой стала концепция объективизации К. Кнорр-Цетины, в соответствии с которой «окружение определяет идентичность индивида точно также, как прежде ее определяли общины и семьи; оно благоприятствует возникновению новых видов социальности, подпитываемых объектами» ^{[9, с. 268]}. По мнению Кнорр-Цетины, вещи все чаще заменяют людей в качестве посредников при идентификации. Мы не идентифицируем себя с вещами, но вещи необходимы нам для фундамента идентичности. Однако, объекты не существуют сами по себе, а оказываются связанными различными отношениями с другими объектами, при этом те или иные связи могут менять качества вещи (акторно-сетевая теория). Если К. Кнорр-Цетина рассматривает повышающую роль объектов в социальном мире как один из этапов развития общества, то основоположник АСТ Б. Латур строит новую онтологию, в которой вещи имеют точно такой же статус, как люди ^{[10, 11]}. Сам объект влияет на другие объекты и испытывает влияние, независимо от своей природы – и турист, и руины Карфагена, которые он посещает, могут стать акторами, то есть действующими, в определенной сети. При анализе туристической индустрии необходимо также учитывать влияние текста как нарратива, который определяет место того или иного объекта («ничего не существует вне текста» (Ж. Деррида) «текстуальность» Р. Барта). Термин «индустрии» в данной статье употребляется вслед за понятием «индустрия культуры», которое ввели Т. Адорно и М. Хоркхаймер в своей известной работе «Диалектика просвещения» ^[12]. По мнению авторов, современная им культура представляет собой гигантский конвейер по производству стандартизированных продуктов. Такое производство представляет собой бизнес, направленный на получение экономической прибыли, а не совершенствование человека, выработку ценностных ориентиров и т.д. «Индустрия культуры» производит только товар, не имеющий ничего общего с тем, что было принято понимать под искусством, и в этом состоит основное отличие современного этапа от культуры прошлого. Чтобы избежать отрицательных последствий коммерциализации культуры Адорно и Хоркхаймер призывали к критическому мышлению, самостоятельному осмыслению реальности. Однако призыв немецких философов потерялся среди стандартизированного производства смыслов. Позже Ж. Бодрийар опишет «общество потребления» как следствие индустрии культуры, направленной на получение прибыли, когда человек, если и совершенствуется, то исключительно в качестве потребителя, ценность заменила стоимость, а успех определяется количеством – и иногда – качеством потребляемого ^[13].

Представляя собой «интерпретативный нарративизм, овладевший повседневной реальностью» ^[14], история оказывается меньше, чем прошлое.

Даже самое подробное описание какого-либо события не позволяет его реконструировать, и нет возможности убедиться в том, насколько историческая трактовка события соответствует самому событию, поэтому не важно, есть прошлое «на самом деле» или его нет, но узнать, каким оно было, мы действительно не можем. А без трактовки, интерпретации, прошлое представляет собой никому не нужный анахронизмом. Поэтому значение приобретает не верификация, тем более, не фальсификация, а убедительность той или иной трактовки, причем убедительность понимается не как обоснованность репрезентативными источниками, методологией, логичностью выводов, а в качестве эмоционально принятого соответствия уже понятному нарративу ^[15].

Традиция показывала, что прошлое есть, оно такое же реальное, как то, что происходит здесь и сейчас. Восход Солнца сегодня доказывает реальность вчерашнего восхода и является гарантией этого завтра. В устной традиции прошлое (кроме каких-нибудь космологичных мифов, которые все равно не про время, а про вечность) становилось настоящим естественно, без рефлексии интерпретаторов, так как память ограничивалась несколькими поколениями, а язык, с помощью которого строилось описание, мог быть только языком настоящего. Повторение рассказанных поколению назад мифов, их точное воспроизведение обеспечивало стабильность идентичности.

История сделала прошлое стерильным, превратила пере-живание, часто и проживание в рассказ, существующую здесь-и-сейчас традицию в когда-то произошедшее, актуальность которого зависит от интерпретации владеющих информацией и способов ее трансляции, «жизненный мир» (А. Шюц ^[16]) в его постоянно меняющееся описание. Само слова традиция вместо определенной последовательности действий превратилась в проявление коллективной идентичности. Чтобы, по совету Б. Кроче, «освободиться от рабства событий прошлого», мы сделали его чуждым. Историк пересказывает сложившееся у него по доступным и субъективно понятым источникам представление о событии словами, читатели пытаются представить его в меру своего понимания использованных историком слов – где-то тут само событие теряется, перестает иметь смысл (практически в делезовском значении этого слова). Однако потенциал описательности ограничен, но акторы нуждались в интерпретации, а не в каком-то объективном отражении. Прошлое в истории перестало осознаваться как ценность, но приобрело цену; убедительность и стиль стоили дороже, чем верность фактам, впрочем, сам факт стал подвергаться сомнению также, как его интерпретация. История становится нарративом, в котором интересность и убедительность умеет больше значения, чем достоверность и последовательность. «Нарративные интерпретации не имеют экзистенциальной нагрузки» ^[17] и можно было заметить все меньше разницы между историей и текстом об истории.

Однако информация становилась все более демократичной, и если возможностью производства смыслов обладали немногие, иллюзия этого была доступна всем. Прошлое все больше казалось интерпретацией интерпретации, не тем, что с нами было, а, тем, что мы сделали с тем, что с нами было (У. Джеймс). Конечно, прошлого не существовало в той форме, в какой мы его себе представляем по рекламным буклетам из туристических агентств, приглашающих нас в очередной раз «прикоснуться к истории», однако «здравый смысл и чувство самосохранения требуют, чтобы мы поверили в это» ^{[18, с. 22]}.

Таким образом, можно выделить несколько основных проявлений «индустрии прошлого» в туризме.

1. В основном, туристы видят в себе как представителей определенного «центра», а место отдыха в этом контексте представляется «перифирией». Поэтому турист требует от места посещения соответствия своим представлениям, образу, который сложился благодаря самым разным источникам – от рекламных буклетов туристических агентств до картинок в школьных учебниках истории. Принимающая сторона, заинтересованная в притоке туристов, пытается удовлетворить их потребности. Наибольшие риски здесь связаны с коллективной памятью как основой идентичности. Прошлое уже успело стать частью стереотипов – отечественное образование с Пальмирой на обложках учебников и пол-страничным рассказом о чем-то вроде как великом, который хороший ученик должен выучить наизусть, способствовало этому, и теперь то, что что показывается туристам, должно соответствовать сложившимся у них представлениям. И соответствует, потому что клиент должен остаться довольным. Туристы из европейских стран, привыкшие к нарративной интерпретации прошлого, именно такую и ожидают услышать на экскурсии к историческим памятникам, в какой бы азиатской или африканской стране они не находились, а местные жители готовы им ее предложить как более понятную, а потому – продаваемую. Сейчас туризм – это, прежде всего, индустрия, и во многих странах в этой индустрии занята значительная часть местных жителей. Наиболее продаваемая трактовка истории навязывается не только туристам, но и местным жителям, транслирующим ее. «Индустрия памяти» таким образом превращает носителей иной культуры в экспонаты, а саму культуру – в сувениры, выступая продолжением колониализма. Акцентируя наиболее продаваемое, люди теряют то, что делает их действительно самобытными, а не экзотичными и популярными – антропологи могут рассказать много подобных историй.

2. Турист оценивает прошлое как товар, а рассказ о нем воспринимает как услугу. Среди списка наиболее посещаемых мест исторические памятники идут вперемежку с Диснейлендами, что в общем, понятно. Экскурсия «в прошлое», как и поход в Диснейленд, является определенным видом потребления – и судя по блогам путешественников – развлечения. Можно покататься на Восточном экспрессе или автобусах прошлого, а можно на американских горках; при изрядной доли воображения или талантливости гида посещение Акрополя или Помпей становится таким же знакомством с новым миром, как визит в Океанариум. Лучше, конечно, продается экскурсия в этнографическую деревню (там, как правило, присутствуют и развлечения и потребление прошлого) и стоит дороже, но в России данный вид услуги пока представлен незначительно. Да и кто пойдет смотреть быт крестьянской семьи, если живы еще воспоминания бабушки из деревни. Поэтому турагентства предлагают данный сервис в далекий странах – например, полюбоваться на женщин с длинными шеями из племени каренов в Таиланде проездом между покупкой тайской косметики и катанием на слонах.

Конечно, история живет еще в книгах, архивах, археологических раскопках, но люди привыкли потреблять прошлое в комфортных условиях. Копия Акрополя в Нэшвилле не имеет такого высокого подъема, чтобы не отпугивать посетителей, а многочисленные парки с уменьшенными копиями известных достопримечательностей (практически в каждом более-менее посещаемом месте) вполне соответствуют современному образу жизни. Под качественной услугой имеется в виду та услуга, оказание которой происходит при сохранении удобства, и конечно, в последнюю очередь потребители думают о том, что создание такой услуги идет в ущерб достоверности. «Четверо из пяти жителей Торонто, участвовавших в недавнем опросе, предпочли бы видеть исторические или археологические реликвии в музеях или в других общественных местах (например, торговых центрах), нежели in situ» ^{[17, с. 22]}. Туристический автобус обязательно должен быть комфортабельным, рассказ гида – занимательным, а усталость клиентов во время экскурсии выступает показателем некачественной услуги, которая создает устойчивые ассоциации – а, Тадж-Махал? Это когда в автобусе кондиционер плохо работал и воды не давали?

3. В потреблении прошлого нет памяти. Оно происходит в настоящем и связано только с ним. Толпы туристов делают посещение достопримечательностей развлечением типа шоппинга, а не историческим опытом. В многочисленных отзывах туристов на специализированных сайтах, форумах нет того, с чего начиналось постижение прошлого как Другого – воспетого романтиками любви к прошлому или – это было уже позднее – осознание прошлого как ценности. Рескин восхищался руинами, потому что разбитый камень красивее целого, а покосившаяся крыша делает богаче игру света и тени на ней, другие путешественники в руинах видели крах тирании или мысли о бренности собственной жизни, но в современных блогах туристов, комментариях нет мыслей, а фотография на развилинах Карфагена и селфи с новой сумкой ценится пользователями примерно одинаково. Посещение Карфагена (час на то, чтобы пробежаться и купить сувениры, да и зачем больше) нужно не для того, чтобы ощутить свою незначительность по сравнению с памятником истории, руинами великой империи (римской, конечно, от Карфагена практически ничего не сохранилось) или какие еще мысли и эмоции могли появиться у любителей прошлого XIX века, а чтоб купить нужные магнитики на холодильник, показывая гостям свои путешествия. Сопричастности не больше, чем при покупке очередной сумки, приобретается не исторический опыт, а то, что можно купить – сувениры и возможность новых фотографий в социальных сетях.

4. Чем более доходным становится прошлое, тем больший риск идентичности это несет. Д. Лоуэнталь называет причиной современной коммерциализации памяти нашу «интимную привязанность к прошлому», однако П. Бурдье объяснил бы, что эта привязанность является не первопричиной, а следствием социальных преобразований. Предложение определило спрос. Экскурсии в «исторические» места предлагаются вместе с рыбалкой на островах, а магнитики со средневековыми замками занимают на холодильнике место рядом с подаренными очередными восточными символами нового года. Свято место может быть пусто, но вместо него придут социальные практики.

Когда культура насчитывает много столетий, и мы ей гордимся, возможные риски, связанные с коммерационализаций прошлого, не так заметны. В России в качестве сувениров иностранцам предлагают не только продукты бывших когда-то традиционных промыслов – хохлому, гжель, матрешки, ну и материализованные специально для покупателей стереотипы – шапку-ушанку, буденовку и, конечно, русскую водку ^[18]. На западных форумах советуют приезжающим в Россию покупать матрешки чаще, чем водочные стаканы и ушанку, но, главное, чтобы наше предложение не предопределило спрос.

Внутренний туризм стоит дешевле, но связан с еще большими идентификационными рисками. Крах Советского Союза признан геополитической катастрофой на официальном уровне, поэтому концепт независимой России слабо концептуализирован, зато хорошо продается ностальгия по СССР: «советское» мороженое, лимонад в зеленоватых стеклянных бутылках, леденцы на палочке. Псевдоисторические фильмы, конструирующие необходимую атмосферу брежневской стабильности и даже возрождение традиции «Голубых огоньков» в новогоднюю ночь, от которой пытались отойти в 1990-е со «Старыми песнями о главном», - тоже проявление «индустрии памяти». Эмоции, характерные для многих, вспоминающих о прошлогоднем снеге, который всегда белее, были трансформированы предложением в спрос, в удовлетворение которого теперь уже включились многие акторы. И советское становится не этапом истории, требующим переосмысления, а любимым мороженом. А новое поколение – не только из-за мороженного, конечно, но все-таки – говорит о Советском Союзе как о великой державе, где все народы жили одной семьей, а люди были счастливы ^[19].

Мы упаковали прошлое в яркую обертку из рекламных туристических буклетов, а то, что недостаточно красиво для магнитиков на холодильник (даже с учетом фотошопа), стараемся забыть. Но в таком упакованном прошлом пропадает смысл – он слишком сложен для потребления, а без смысла нет сопричастности, того, что позволяет нам считать наше прошлое частью нашего настоящего. Под видом «создания бренда города» или «стимулирования внутреннего туризма» прошлое становится настоящим, а мы рискуем потерять то, что классиками исследования памяти было названо фундаментом идентичности.