Правосудие и политика: соотношение политики и права в советской системе наказаний

Вопрос о соотношении политики и права возник одновременно с возникновением государства, поскольку государство свои решения оформляет через законы, приказы, постановления. Поэтому в методологическом плане проблема соотношения политики и права теснейшим образом связана именно с соотношением государства и права. Однако два этих элемента не являются идентичными, поскольку государственная власть не единственный элемент политической власти. Взаимодействие права и государства составляет только одну из сторон соотношения юридических и политических явлений. Поэтому на право, как на общеобязательную и регламентирующую систему в масштабе всего общества влияет не только государственная деятельность, но множество других факторов, обусловленных общественными отношениями. Значительная роль принадлежит политике, как форме взаимоотношений между субъектами общества (социальными, религиозными, национальными, политическими, корпоративными группами), в определенной степени связанные с властью, и наделенные способностью воздействовать на массы людей с целью формирования определенного поведения. В связи с этим исследование с точки зрения историко-правового опыта различных теоретических моделей соотношения политики и права, в частности большевистской модели, имеет не только академический интерес, но и практическую значимость. Своеобразное решение большевиками проблемы взаимодействия права и политики дает ключ не только к выявлению исходных мотивов понимания ими сущности права, его роли в системе государства, но и позволяет глубже понять механизм влияния политики на право, видеть конкретные проявления этого влияния, например в системе наказаний. А это в свою очередь предоставляет дополнительные возможности для выявления и преодоления симптомов политической конъюнктуры в современной правотворческой и правоприменительной деятельности, избежать ситуации, когда та или иная политическая точка зрения на приоритеты в связке «политика - право», способна привести к негативным практическим решениям с определенными последствиями для общества.

Большевики свои идейные воззрения на соотношение политики и права выводили из предшествующих политических и правовых теорий. Ленин, вслед за Марксом и Энгельсом полагал, что государство, право, политика неразрывно связаны между собой, представляя собой надстроечные явления экономического базиса. Маркс и Энгельс считали государство и право двумя сторонами одного и того же феномена - политической власти, которая в свою очередь есть выражение воли господствующего класса. ««Выражение этой воли, обусловлен­ной... общими интересами, есть закон»^{[1, Т. 3. С. 323]}. Ленин, следуя этой логике, отмечал, что закон есть выражение воли классов, которые одержали победу и держат в своих руках государственную власть»^{[2, Т. 16. С. 306]}. Поэтому главное назначение права - способствовать достижению конкретных политических целей, отождествляемые с целями государства. Причем достижение желанной цели самым простым и эффективным способом - революционным насилием, ставшим впоследствии равнозначным революционной целесообразности.

Сочетание радикальных идей, а после прихода к власти развивавшаяся политическая ситуация в стране, привели большевиков, в конце концов, к абсолютизации теории насилия, которая стала основой политической теории и практики большевиков. За теорией насилия следовали и частные теории, в частности теория права. Можно утверждать, что основное, что применили большевики в теории права – это тезис о ее существенной роли в механизме насилия, как неизбежности в контексте революционной целесообразности. Цель все - остальное второстепенно. Поэтому можно уверенно говорить о том, что в формировании взглядов большевиков на соотношение политики и права главнейшим фактором стал их максимализм и радикализм, проявлявшиеся во все более усиливавшейся со временем склонности прибегать к закону как средству решения политических вопросов. Поэтому в теоретическом плане цели права и понятие правопорядка четко следовали ленинскому представлению, что диктатура пролетариата - это система власти, не ограниченная формальным законом»^{[2, Т.41. С. 383]}. Это ключевое положение, определявшие отношение ко всей системе власти и к ее важнейших составляющих - праву и закону. Отсюда столь характерное для Ленина пренебрежительное отношение к праву, как к социальному институту. Праву в общей системе государственного управления отводилась второстепенная, служебная, подчиненная политике роль. Право – это средство, а не самостоятельный элемент государства. Главная роль должна была принадлежать внеправовым методам управления, что нашло отражение в ставшей хрестоматийной фразе Ленина: «Закон есть мера политическая, есть политика»^{[2, Т. 30. С. 99]}. То есть политика - важнейший компонент правотворческой деятельности государства, а юридические законы выступают как концентрированное выражение политики, по аналогии с положением об экономике как концентрированном выражении политики. Отсюда вывод - политика и право суть явление однородное, что означало полное игнорирование наличия у права самостоятельности и собственной внутренней логики, которые никак не связаны с политикой. Надо полагать, что данная теоретическая предпосылка являлась для большевиков базовой в теоретической связке «политика – право».

Исходя из данной предпосылки, естественно, что важнейшим обстоятельством, которое самым непосредственным образом определило правовую политику большевиков после 1917 года, была твердая увязка права и политики. Убеждение в этом усилилось после того, как обозначились первые признаки разрыва теории с практикой. В условиях трудностей реализации теоретических положений в практику революции, прагматический радикализм в теории и политический максимализм в практике стали усиливаться, что выразилось в выводе о необходимости «забирать как можно левее» с акцентом на усиление применения насилия. Абсолютным становится лозунг « благо революции - высший закон». Когда сразу же после захвата власти большевиками забастовали петербургские печатники и чиновники, тогда почти одновременно Ленин, Троцкий, Бухарин пришли к выводу, что без трудовой повинности, насильственного принуждения к труду, использования закона в этих целях новое общество построить невозможно. Бухарин в мае 1918г. настаивает на обязательной трудовой повинности^{[3, С. 104]}. В 1919 году он говорит уже о принуждении в форме диктатуры как исторической неизбежности в борьбе за коммунизм, иные формы власти отрицаются категорически, а все разговоры о необходимости обеспечения в стране права называет «идиллическими благоглупостями»^{[4, XII, с. 3, 15]}. Главное назначение права - обеспечить решение текущих политических и экономических проблем, главная практическая задача - максимально соотнести законы с политическими целями. Таким образом, после октября 1917 года на фоне усложнявшейся политической и экономической реальности неизбежно формируется тезис о том, что несоответствие теории с практикой можно разрешить только одним путем-усилением диктата с непременным его атрибутом - насилием в форме политического и экономического принуждения, оформленного в юридические формы. Официальной точкой зрения и даже мировоззрением стало положение о доминанте политики в связке « политика - право». Более того, идеи пересмотра теоретических установок в отношении политики и права стали рассматриваться как серьезное отступление от марксизма.

Хотелось бы обратить внимание на еще один аспект данной проблемы. Отсутствие опыта политического поведения в период революции заставляет Ленина внимательно относиться ко всякому опыту в этой области. В частности Ленин внимательно относился ко всему, что было связано с опытом Французской революции и Парижской Коммуны. Ленин хорошо усвоил, что Робеспьер, Сен-Жюст, их сподвижники властными революционными мерами вплоть до террора, жестоко карая спекулянтов и буржуазию, достаточно «успешно» пытались воспрепятствовать торжеству эгоистичного интереса во имя « общего блага». Террор стал средством решения многих вопросов, требующий минимального правового обеспечения. Это то, что Ленин воспринял из опыта Французской революции в первую очередь. Он хорошо усвоил и извлек практические выводы и из опыта Парижской Коммуны. В заключительном слове по докладу СНК на третьем Всероссийском съезде Советов он открыто заявил: « Коммуна (Парижская) пала лишь потом, то недостаточно использовала в нужный момент вооруженную силу^{[2, Т. 35. С. 281]}. Ленин после прихода к власти, безусловно, учитывал опыт и Якобинской диктатуры, и Парижской Коммуны как реальные факты политики, пытаясь найти пригодные элементы для российской революции, в том числе и использование юридических инструментов для достижения политических целей ^{[5, С. 253-280]}. Например, обоснование лозунга « Социалистическое отечество в опасности» напрямую взято из опыта французской революции. «Опасное положение, переживаемое сейчас Советской Республикой,- писала « Правда» в августе 1918 года, - невольно напрашивается на аналогию с состоянием революционной Франции летом и осенью 1793 г. Тогда французская демократия, руководимая якобинским Конвентом, напрягала все свои силы, сумела с честью преодолеть все свои затруднения и разбить всех своих врагов. Этому способствовала система чрезвычайных мер как в экономике, так и в политике. На угрозы белым террором…Конвент ответил красным террором»^{[6, 1918. 23 августа]}. В данном случае речь идет об опыте политической мобилизации права в защиту революции, что широко использовалось в российской революции.

Идеологема, в основе которой лежал принцип приоритета политики над правом, получила практическую реализацию во многих аспектах правовой политики большевиков и особенно рельефно проявлялась в системе наказаний в уголовном праве советской России. Русская дореволюционная юридическая наука в лице Н.С. Таганцева, С. В. Познышева, Г. Ф. Шершеневича, А.Ф. Кони, Э. Ф. Розенберга, П. И. Люблинского, И. Я Фойницкого и других российских правоведов выделила в начале XX века четыре основных принципа карательной деятельности: 1. Определяемые законодателем и судьей наказания должны быть в достаточной мере репрессивны, то есть причинять преступнику страдания, перспектива которых была бы способна оказать должное противодействие стремлению к данному преступлению, предупредить возникновение этого стремления или, раз последнее возникло, парализовать его. 2. Наказание по своему характеру и размерам, не должны причинять преступнику никаких ненужных для предупреждения повторного преступления страданий. 3. Поражая преступников, карательная деятельность по возможности не должна затрагивать лиц, так или иначе связанных с преступником. Карательные меры должны быть по возможности более индивидуальными. 4. Наказания должны быть исправительны, то есть исправлять преступников юридически или нравственно. Особое внимание уделялось российскими правоведами индивидуализации наказания. Так, С. В. Познышев к существенным признакам уголовного наказания его личный характер^{[7, С. 393]}. В целом, в начале XX века русская правовая мысль пришла к выводу, что наказание – это определенные правовые последствия, которые применяются в строго определенных случаях, при этом отсутствует элемент принуждения. Оно носит официальный и публичный характер, по своей направленности является мерой строго личного характера, может быть назначено исключительно судом. Ему также присущ элемент сдерживания и предупреждения преступлений, оно обеспечивает соответствие поведения граждан установленной государством модели правомерного поведения.

После 1917 года достижения русской правовой мысли в этом плане были отброшены и стала стремительно происходить политизация составных элементов права, в частности системы наказаний. Ее основы были заложены в судебном разделе Программы РКП (б), принятой VIII съездом партии. В программе подчеркивалась воспитательная роль советского правосудия: «В области наказания организованные таким образом суды уже привели к коренному изменению характера наказания, осуществляя в широких размерах условное осуждение, введя как меру наказания общественное порицание, заменяя лишение свободы обязательным трудом с сохранением свободы, заменяя тюрьмы воспитательными учреждениями и давая возможность применять практику товарищеских судов»^{[8, Т.2. С. 81]}. Предполагалось шире применять средства убеждения, меры профилактики к тем советским гражданам, которое впервые совершили преступные действия, не формально «подбирать» статью кодекса обвиняемому, а глубоко, по партийному исследовать мотивы и существо содеянного, конкретные условия совершения преступления, учитывать общественное мнение о человеке. Выработанная система наказаний получила название «социальная терапия», предусматривавшая индивидуализацию наказания, то есть назначение преступнику именно такой меры наказания, которая достаточна для того, чтобы обеспечить достижение целей наказания, в первую очередь, исправление и перевоспитание.

С принятием в 1922г. Уголовного и Исправительно-трудового кодексов, эти идеи нашли юридическое выражение в виде достаточно ясной квалификации преступных деяний. Уголовный кодекс содержал твердый перечень мер наказания. Общий подход состоял в том, что прежние наказания (времен гражданской войны) будут применяться только к врагам советской власти, а к остальным - штрафы, налоговые повинности и т.д. Все преступления разделялись на две основные группы. К первой относились те, которые направлены против основ советского строя (угрожающие основам правопорядка) и в силу этого признавались наиболее опасными. К ним закон относил преступления, направленные против установленных рабоче-крестьянской властью основ нового правопорядка или признаваемые ею наиболее опасными. Для этой группы Кодексом определялся предел «не ниже», то есть такой, ниже которого суд был не вправе назначать меру социальной защиты. Ко второй группе относились все остальные преступления. Для нее, наоборот, устанавливался не низший, а высший, допустимый для суда предел - « не выше»^{[9, Ст. 27]}.

УК РСФСР 1922 г. заменил понятие "наказание" понятием "мера социальной защиты", оставшееся в юридическом лексиконе до 1958 г., когда Основами уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик было восстановлено понятие наказания. Понятием «мера социальной защиты», подчеркивался воспитательный, а не репрессивный характер советской карательной политики.

Отличительной особенностью советской системы наказания была и так называемая « текучесть наказания», политическая начинка которой была очевидной. Тезис о постоянной изменчивости пролетарского права, "вытекающего из взаимоотношений между классовыми группами», был проявлением социологического подхода к праву. "В противоположность понятию буржуазного права, которое считает право постоянной мерой справедливости, право с точки зрения марксизма не является таковым, а есть классовая норма, которая вводится в действие классом, находящимся у власти. Советское законодательство в отличие от буржуазного является "текучим", в зависимости от экономических функций страны. Мы будем в первую очередь защищать рабочих и крестьян. Закон является действительным только на тот период, на который он дан. Пришел срок, и мы строим новый закон, который расчищает путь к коммунизму" ^{[10, Д.9. Л. 76]}. В данном тезисе со всей очевидностью проявляется понимание законности как правопорядка, который призван целесообразным только с точки зрения революционных интересов, а не с точки зрения законности.

Логика законодателя вела и к определению правонарушения с классовых позиций. Преступными актами объявлялись те правонарушения, которые угрожали наиболее важным интересам одной социальной группы. Подобная широкая трактовка правонарушения позволяла власти объявлять преступными те акты, которые, по их убеждению, были враждебны ее политическим устремлениям.

В целом к 1926г. сложилась достаточно последовательная лестница наказаний: карательная система, при которой все наказания делились на рода и степени и располагались в последовательном порядке - от объявления врагом трудящихся с лишением гражданства СССР и обязательным изгнанием из его пределов до возложения обязанности загладить причиненный вред^{[11, Ст. 20]}. В общую систему наказания не входила смертная казнь. Она характеризовалась в законе как «исключительная мера, применяемая для борьбы с наиболее тяжкими преступлениями, угрожающими основам Советской власти и Советского строя»^{[11, Ст. 21]}.

Следует иметь ввиду очень важное обстоятельство, определившее во многом принципы наказания в советском уголовном праве и всю систему наказания. Дело в том, что советское уголовно - правовая идеология, «в противовес буржуазному праву», не воспринимала понятия «вины» в уголовном праве. Это отчетливо выразилось как в Руководящих Началах по уголовному праву РСФСР» 1919 г., в проекте Уголовного кодекса РСФСР 1920 г. и Уголовных кодексах РСФСР 1922 г. и 1926 г. Вместо вины в качестве основания применения наказания выдвигалась социальная опасность преступника и его деяния. Социальная опасность определялась исходя их принципа социального происхождения, то есть классовой принадлежности. Именно в этом, на наш взгляд, в наибольшей степени проявилось политико – идеологические воззрения большевиков на систему наказаний. Поэтому при определении меры воздействия лицу, совершившему преступление, суд должен был оценить в первую очередь степень и характер опасности для общества, как личности преступника, так и совершенного им деяния. В этих целях суд, «во-первых, не ограничиваясь изучением всех обстоятельств совершенного преступления, должен был установить личность преступника, во-вторых, определить, насколько само деяние в данных условиях времени и места нарушает основы общественной безопасности»^{[9, Ст. 11]}. В ст. 24 Уголовного кодекса РСФСР 1922 г. подробно перечислялось, на что суд должен обращать внимание при учете степени и характера опасности. Например, говорилось, что «для установления этого изучается обстановка совершенного преступления, выясняется личность преступника, поскольку таковая выявилась в учиненном им преступлении и его мотивах, а также устанавливается, насколько само преступление в данных условиях времени и места нарушает основы общественной безопасности»^{[9, Ст. 24]}. Основные Начала Уголовного Законодательства Союза, принятые ЦИК СССР в 1924 году, окончательно порывают с самим термином «наказание», заменяя его термином «меры социальной защиты судебно-исправительного характера». В Уголовном кодексе РСФСР 1926 г. вместо понятия вины также значились только меры социальной защиты. В ст. 6 при назначении наказания предписывалось исходить из учета мер об­щественной опасности совершенного преступления, обстоятельств дела и личности совершившего преступление. В примечании к статье – «б» указывалось, что «не является преступлением действие, которое хотя и подпадает под признаки какой-либо статьи особенной части настоящего Кодекса, но в силу явной малозначительности и отсутствия вредных последствий лишено характера общественно-опасного»^{[11, Ст. 6]}. В ст. 8 указывалось: «если действие в момент совершения его являлось преступлением, согласно статьи 6 настоящего Кодекса, а к моменту расследования его или рассмотрения в суде потеряло характер общественно опасного, вследствие ли изменения уголовного закона или в силу одного факта изменившейся социально политической обстановки, или если лицо, его совершившее, по мнению суда к указанному моменту не может быть признано общественно-опасным, действие это не влечет применения меры социальной защиты к совершившему его»^{[11, Ст. 8]}.

Основным вопросом, подлежащим разрешению в каждом отдельном случае, являлся вопрос об общественной опасности рассматриваемого преступления. Более того, отягчающими обстоятельствами, в этом отношении, при определении той или иной меры социальной защиты, согласно статье 47 УК являлись политические факторы: совершение преступления в целях восстановления власти буржуазии, совершение преступления лицом, в той или мере связанным с принадлежностью в прошлом или настоящем к классу лиц, эксплуатирующих чужой труд^{[11, Ст. 47]}. Смягчающим же обстоятельством, признавалось, если преступление совершено хотя и с превышением пределов необходимой обороны, но для защиты от посягательств на Советскую власть, революционный правопорядок; рабочим или трудовым крестьянином^{[11, Ст. 48]}. Таким образом, УК РСФСР 1926 г. основаниями применения мер социальной защиты считал социальную опасность преступника с позиции классового детерминизма, то есть как представителя определенного (враждебного пролетариату) класса. В то время как «вина» и связанные с этим определением обстоятельства законодателем во внимание не брались. И еще немного о терминологии. Дело в том, что в советском уголовном праве понятие «социальная опасность» имело точный политический смысл. Под « социальной опасностью» понималась опасность преступника для данной системы общественных отношений.

В Уголовном кодексе РСФСР 1926 г. правовая категория «меры социальной защиты» применялась не только в качестве мер дополняющих, но и заменяющих наказание. В комментарии к Уголовному кодексу подчеркивалось: «Основное начало всей нашей судебной политики, основной принцип всего нашего советского права, стержень, вокруг которого вертятся все наши конкретные практические мероприятия, теоретические построения, основная идея нашего уголовного права — борьба с социальной опасностью, которую представляет собой данное лицо, с угрозой, которую оно в себе несет для установленного общественного правопорядка»^[12]. То есть в основе наказания – безопасность политического строя и сходные утилитарные политические соображения. К социальным целям наказания закон относил предупреждение новых нарушений, приспособление нарушителя к условиям общежития путем исправительно-трудового, лишение преступника возможности совершения дальнейших преступлений^{[9, Ст. 8]}. Наказание не исключало и решение воспитательных задач. Предусмотренное уголовным законодательством наказание применялось к виновным в совершении преступления только по приговору суда. Закреплялись общие принципы назначения наказания. Суд, назначая наказание, избирает его вид и размер в пределах санкции той нормы уголовного законодательства, которая предусматривала ответственность за совершение преступления. При этом суд учитывает характер и степень общественной опасности совершенного преступления, личность виновного, смягчающие или отягощающие обстоятельства. Планировалось широкое использование системы « внеинституционного» (без помещения в тюремные учреждения) воздействия на осужденных.

Все эти положения в целом укладывались в классические представления о сути и назначении наказания. Но в советской системе наказания была одна отличительная черта, существенным образом отличавшая ее от других. В советской системе наказаний была реализована марксистская идея строгой организации общества по социальному признаку, когда "свои" социальные группы отделены от "чужих", враждебных. В ее основе лежал механизм социальной селекции при помощи определения классовой принадлежности с позиции "свой" - "чужой". В 1920-е годы работа по социальной реконструкции общества получила логическое завершение. Была разработана детальная классификация, включавшая в себя многочисленные критерии, позволявшие точно, как казалось властям, определять социальный статус индивида и соответственно применять к нему определенные законом меры воздействия. Неизбежным результатом стало сужение до крайности социального пространства для индивида, особенно представителей «враждебных» классов, что вело в свою очередь к усилению классового аспекта во всех сферах деятельности государства, в том числе и в системе наказаний. Самый существенный момент в этом это то, что классовая принадлежность стала прямо влиять на правовое положение индивида и степень уголовного наказания обвиняемого.

Создание законов, имевших склонность к широкому толкованию, позволяло суду, как орудию охраны интересов господствующего класса, успешно решить задачу вынесения классово-обоснованных приговоров. Неизбежным при таком жестком классовом подходе стал вывод о склонности к преступности одних социальных групп и не склонных к преступности других, что в практическом плане проявлялось в отсутствии равноценности наказания для различных социальных групп. Система наказаний строилась не столько на основании меры поступка, сколько на основании социально-классовой принадлежности, то есть зачастую второй фактор был куда весомее при определении меры наказания. Таким образом, мерой наказания были не совокупность его проступка, преступления, а характер той группы, к которой он принадлежал, что можно определить как правовую дискриминацию на основе классовой дифференциации общества. Юридический «оценочный механизм» (определение меры наказания) состоял в определении «свой» - «чужой». Признаки «своего»- это единство социального происхождения. Классовое начало уже видно из статьи пятой Уголовного кодекса: задача УК - правовая защита государством трудящихся от преступлений и от социально - опасных элементов^{[9, Ст. 5]}. Особенно рельефно классовый подход подчеркивают статьи 24-я и 25-я, в которых перечисляется, что должен учесть суд, определяя наказание^{[9,ст.24,25]}. Главный критерий – классовая принадлежность и мотивы преступления. Прослеживается очевидное стремление снизить меру наказания "своим классам". Именно с этих позиций инструктировались судьи и следователи, прежде всего низового звена – народных судов. Так, в циркуляре прокурора Тамбовской губернии от 2 декабря 1924г. от судей и следователей требовалось проведение жесткой классовой линии. Нарушением классовой линии в числе прочих считалось не принятие во внимание имущественное положение задержанного ^{[10, Д.180. Л. 5-6]}.

На практике данные установки трудно было реализовать, поскольку основная масса преступлений совершалась как раз "своими"- рабочими и крестьянами, в том числе и тяжкие, что расценивалось партийным руководством как прямое нарушение классового принципа. Многочисленные указания и инструкции требовали от судов неуклонного соблюдения классового принципа в "карательной политике". В циркуляре Верховного Суда РСФСР от 22 декабря 1924 года разъяснялось, что «при рассмотрении уголовных дел, находящихся в производстве, необходимо учитывать следующие данные: социальное положение обвиняемого в момент преступления; социальное положение обвиняемого до революции. При выяснении этого обстоятельства нельзя было ограничиваться указаниями только на принадлежность к определенному классу, а точно установить социальную группу, к которой относился обвиняемый (помещик, купец, крестьянин-кулак, бедняк, рабочий и пр.). В отношении безработных - сколько времени обвиняемый является безработным, состоит ли на учете Биржи труда, чем занимался после революции и до революции. В отношении крестьян - ведет ли он хозяйство, и какого типа (кулак, середняк, бедняк) ^{[10, д.181, л. 25-26]}.

Требования о необходимости во всех случаях учитывать социальное положение обвиняемого содержится и в директивном письме Уголовно-кассационной коллегии (УКК) Верховного Суда РСФСР. Классовый принцип в карательной политике должен был выражаться в правильном определении степени опасности преступления с точки зрения интереса класса в целом, выдержанном классовом подходе к каждому подсудимому, в правильном учете всех обстоятельств, определяющих целесообразность назначения того или иного наказания. Приоритетным считалось социальное положение в момент совершения преступления, а затем уже социальное происхождение. Предлагалось широко применять ст.28 УК (условное осуждение) к рабочим и трудовым крестьянам, совершившим преступление впервые ^{[10, д. 376, л.4]}.

Это была особая система наказания, без равноценного возмездия, выстроенная на механизме «увода» от наказания «своих» социальных групп. Особенностью системы являлось то, что при определенных условиях преступления не влекли за собой наказания или оно существенно снижалось. Критерии « увода», « прощения вины» были многочисленны и разнообразны. К общим критериям относились: а) партийная принадлежность; б) классовая принадлежность; в) принадлежность к номенклатуре; г) несознательность и малограмотность; д) тяжелые жизненные условия. Методы «увода» также отличались многообразием. Это и директива свыше, связанность судьи партийной дисциплиной, личные связи, поскольку судебный аппарат был частью местной номенклатуры, общая политическая установка или обстоятельства политического характера, не позволявшие « вменить» преступнику «вину» или обстоятельства политического характера, позволявшие широко применять акты «прощения вины» (амнистии). Все эти обстоятельства не носили нормативного характера, они, как правило, тщательно скрывались и использовались « закулисным» способом. Официальные же критерии, влиявшие на определение меры наказания, сводились к двум основным факторам. Во-первых, «внутреннее состояние» правонарушителя - невежество, совершение преступления впервые, несознательность, политическая неграмотность, темнота, вынужденные обстоятельства. В правовой лексикон вошло даже понятие « право бедности», дававшее существенные привилегии при уплате штрафов, судебных и прочих пошлин ^{[13, 1923. № 10. Ст.2]}. Данное обстоятельство можно рассматривать как проявление тенденции определения правонарушения, как «несвойственного» данной социальной группе. Между тем, известно, что даже в одной социальной группе не может быть одинакового понимания норм поведения, не говоря уже об обществе в целом. Подобная трактовка роли и места наказания, исходила из явной переоценки способности «трудящихся классов» к исправлению и самосовершенствованию и приводила к ложному выводу, что их преступления происходят всего лишь по причине малосознательности, темноты и «забитости жизнью». Воровство, получившее широкое распространение в обществе, объяснялось тяжелыми обстоятельствами, трудящимся не присуща «злая воля». Преступность определяется бытием. Бытие определяет сознание. Следовательно, толкнули на преступления обстоятельства жизни, а не злая воля, а «бытие». Украл булку - был голоден. Гнал самогон - значит это последний способ найти средства к существованию. Поэтому суды строго ориентировались помимо выяснения классовой принадлежности, и на выяснение бытовой обстановки, в которой находился подсудимый. Объяснения преступности часто находили и в тезисе «происки последних остатков умирающих классов».

Твердая установка была в отношении конфискации - конфискация у крестьян и рабочих должна иметь исключительный характер. Подобными правовыми льготами активно пользовались, например, производители самогона. Его производство в 1920-е годы неуклонно возрастало. Стимулом же выступало отнюдь не проблема выживания, а высокая норма прибыли. Достаточно сказать, что в период с 1926г. по 1928г. сумма затрат на алкоголь составила по губерниям Центрально - Черноземного региона 200 - 250 млн. рублей. Это три годовых бюджета и восемь годовых расходов на образование, или в 4 - 5 раз больше того, что дало правительство за эти годы на восстановление Центрально - Черноземной области. Из этой суммы, примерно, 150 млн. тратилось на самогон ^{[10, Д. 543. Л. 5]}. Сумма впечатляющая. Поэтому к столь прибыльному делу охотно приобщались все слои населения, в том числе и трудящиеся, используя для этого, в том числе и экономические льготы, предоставленные им как, неимущим слоям. Известны многочисленные случаи, когда на самогон перегонялось зерно, полученное бедняками в качестве социальной помощи, а на ссуды приобреталось сырье для его выработки, а также товары повседневного спроса для последующей спекулятивной перепродажи (нэповские челноки).

Второй фактор - «внешнее состояние» правонарушителя - принадлежность к определенной социальной группе, номенклатуре, партии большевиков. Юридически привилегированные социальные группы - рабочие, крестьяне. Паразитические социальные группы - нэпманы, духовенство, бывшие полицейские, кулаки – группы повышенной юридической ответственности. Это было абсолютно политическое понимание сущности юридических норм и вело оно к существенным последствиям. Суды при определении наказания должны были руководствоваться непреложным правилом: «Учитывать, кого он имеет перед собой, и назначать меру социальной защиты, исходя из признаков социальной принадлежности» ^{[10, Д.376, Л. 67]}.

Еще в январе 1921 г. под председательством Ф.Э. Дзержинского состоялось заседание специальной комиссии, в работе которой приняли участие представители НКВД, ВЧК, НКЮ, Ревтрибунала, ВЦСПС. Было принято решение создать комиссии в центре при ВЦСПС, на местах - при губпрофсоюзах. « Эти комиссии, докладывал Дзержинский в ЦК РКП (б), - не имея судебных функций, ставят своей задачей пересмотр дел осужденных лиц пролетарского и крестьянского происхождения, а также вовлечение широких пролетарских масс в борьбу с преступностью в пролетарской среде»^{[10, Д.376, л. 3]}. К рабочим и крестьянам, совершим преступления в силу недостаточной политической зрелости или в силу влияния вражеской пропаганды, Дзержинский предлагал применить ряд мер несудебного характера: «Если заставить проворовавшегося рабочего вместо тюрьмы работать на своем заводе под ответственностью остальных рабочих, то такое пребывание на всем честном народе, который будет ждать: украдет Сидоров или Петров еще раз, опозорит он опять завод или станет настоящим сознательным товарищем, такой подход будет действовать гораздо сильнее и целесообразнее... Рабочая среда сумеет выправить слабых, малосознательных товарищей. А тюрьма их окончательно искалечит»^{[10, Д.376, л. 28]}. Эти меры применимы были к малозначимым преступлениям и проступкам. Сама идея не лишена здравого смысла, но она опять же была рассчитана на трудящиеся классы, а не на всех граждан. В данном контексте идею можно расценить как политико-догматическое понимание юридических норм, сильно «сдобренное» социальной утопией. Известно, что какой-нибудь акт является преступлением не по своей «извечной природе, а просто потому, что он оскорбляет и нарушает чьи - то шаблоны и сам очень часто является реализацией тоже определенных, но не совпадающих с первыми, должностных шаблонов»^{[14, С. 105]}. В данном случае это был типичный политический шаблон понимания юридических норм.

Шаблонизированный, политико-догматический подход к наказанию, объявление преступным то, что противоречило установкам группы, стоящей у власти, вело к существенным последствиям. Во-первых, снижалось влияние фактора неотвратимости наказания. Неотвратимость наказания гораздо выше по влиянию на индивида, чем вероятность наказания или его условность. Непременное же условие при определении наказания «учитывать, кого суд имеет перед собой и назначать меру социальной защиты, исходя из признаков социальной принадлежности», существенно снижало мотивационное действие наказания, что в свою очередь влияло на повышение преступности среди « своих» классов. У них формировались устойчивые шаблоны правового поведения и отношения к закону, в основном нигилистического характера. Создавалась атмосфера безнаказанности и вседозволенности. Рабочие, посланные на руководящие должности и проворовавшиеся, рассуждают просто: «я рабочий, неграмотный, а потому с меня спрос маленький»^{[15, Д. 23. Л. 2]}. Налицо был конфликт поведений и рост рецидивной преступности среди «своих» социальных групп на основе безнаказанности и вседозволенности.

Одновременно происходило нивелирование, снижение роли наказания в качестве предупреждения преступлений, поскольку осуществлялась подмена принципа «эквивалентности наказания преступлению» классовыми нормами, когда преступления против государства наказывались самым жестком образом, а против личности ограничивались минимальным наказанием. Так, по статье 58 УК РСФСР за контрреволюционные деяния, шпионаж, саботаж и другие подобные преступления,предусматривалось наказание вплоть до высшей меры — расстрела, а за умышленное убийство (ст. 137) и за нанесение тяжких телесных повреждений (ст. 142) наказание составляло лишение свободы до 8 лет. А это в свою очередь, приводило к безнаказанности и правовому нигилизму значительных социальных групп населения.

Во - вторых, классовый принцип наказания приводил к крайней тенденциозности судов в практике судебных преследований, усугублявшейся слабым составом судей, а главное - к несоблюдению принципа равноценности наказания. Суды действовали по принципу - для « своих» одно наказание, для «чужих» другое, что в народе незамедлительно получило соответствующую оценку: « Если рабочий, то принимать во внимание, крестьянин - тоже. Нэпман чуть чихнет, его в суд"^{[16, Д.136.Л.91]}. Отчетливо проявлялась тенденция определения правонарушения, как «несвойственного» данной социальной группе. Между тем, известно, что даже в одной социальной группе не может быть одинакового понимания норм поведения, не говоря уже об обществе в целом. Подобная трактовка роли и места наказания, исходила из явной переоценки способностей трудящихся классов к исправлению и самосовершенствованию, объяснение преступности малосознательностью, темнотой, «забитостью» жизнью и «происками последних остатков умирающих классов», не объясняли причин массовой преступности среди рабочих и крестьян.

Суды воспринимали классовую линию буквально, определяя трудящимся условное наказание, там, где должно было быть лишение свободы, или амнистируя их. Приговоры, смягченные классовой принадлежностью, стали повсеместными и поражали своей откровенной «классовой несправедливостью». Например, бывший кадровый офицер (нетрудовой элемент) приговорен по ст. ст. 114 и 116 УК (должностное преступление) к 8 годам лишения свободы со строгой изоляцией и поражением в правах. Проходивший по тому же делу второй обвиняемый (рабочий) благополучно попал под амнистию в честь очередной годовщины революции. Начальник отряда Лебедянской уездной комиссии (Тамбовская губерния) по борьбе с бандитизмом за убийство женщины приговорен к 3 месяцам заключения с заменой на принудительные работы. Позже был также амнистирован. Погост – Розит, из рабочих, обвинялся в злостном дезертирстве, фабрикации подложных документов, двойном побеге из-под стражи, незаконном хранении оружия, укрывательстве злостных дезертиров, взяточничестве, шантаже и т.д. Был приговорен к высшей мере наказания, но по амнистии 1921 г. наказание снизилось до 2 лет 6 месяцев, а в июле 1922г. он был досрочно освобожден из-под стражи, как принадлежавший к пролетарскому классу ^{[10, Д.9. Л. 76]}. Петр Масленников за участие в самовольном расстреле 13 бандитов в с. Мучкап Тамбовской губернии заочно был приговорен к высшей мере наказания и объявлен вне закона. Но ему удалось скрыться, он благополучно добрался до Москвы, обратился во ВЦИК, и добился приостановления приговора. В конечном итоге Президиум ВЦИК заменил расстрел пятью годами общественно - принудительных работ с лишением свободы. Когда за массовое убийство приговаривают к общественным работам, нужна убедительная мотивировка. Она нашлась – убийство совершено по политическим соображениям ^{[10, Ф. Р.- 648. Оп.2. Д.4. Л. 5]}. Тем более что статья 28 УК 1922г. позволяла суду при исключительных обстоятельствах определять меру наказания ниже низшего предела наказания по данной статье, или перейти к другому, менее тяжкому роду наказания. А УК 1926 года и вовсе освобождал от наказания лиц, чьи действия были признаны судом, «совершенные ими в состоянии необходимой обороны против посягательств на советскую власть и революционный порядок» ^{[11, Ст. 13]}.

Мягкие наказания, их условность вызывало резко негативную реакцию населения, недовольного мягкими приговорами. Особенно раздражало крестьян безнаказанность конокрадства и краж сельхозпродукции, наносившие серьезный урон их хозяйствам. На этой почве в деревне участились самосуды над конокрадами и грабителями. Таким образом, практика смягчения наказания не обладала необходимым качеством наказания - «равноценной общественной оценкой действия, признанного преступным» ^{[17, . С. 181]}.

С началом нэпа стала проявляться и еще одна особенность системы наказания тенденция - снижение уровня наказания. Декретом СНК «О лишении свободы и порядке условно-досрочного освобождения заключенных» Декрет СНК от 21 марта" 1921г. устанавливалось, что высший размер наказания лишением свободы, а также принудительными работами без содержания под стражей не может превышать 5 лет^{[13, 1921. №77. Ст. 642]}. Это было вызвано тем, что в начале 1920-х годов массовым явлением оставалось злоупотребление лишением свободы. Причина - неправильная квалификация преступления, заключение под стражу, не диктуемое юридической необходимостью или злостностью преступника. На местах действовала система устрашения времен гражданской войны, вследствие чего создавались искусственные приговоры, усиливались репрессии. Под следствием, особенно в ЧК, сплошь и рядом содержались лица, арестованные совершенно необоснованно. Продолжительный досудебный арест до 17 месяцев был обычным делом^{[10, Ф. Р – 655. Оп.1. Д.26. Л. 17]}. Некоторые суды и ревтрибуналы выносили комбинированные приговоры, например, к 5 годам лишения свободы, из которых 3 года условно; к 6 месяцам принудительных работ без лишения свободы, из которых 3 месяца условно и т.п. Встречались приговоры и с более сложными комбинациями: лагерь, принудительные работы без лишения свободы и условное наказание лишением свободы. Очевидно, что судебные органы в вопросе применения наказания не имели твердой принципиальной линии, система наказания страдала нестабильностью, что было естественно в условиях отсутствия кодексов. Первой мерой стал пересмотр всех приговоров, вынесенных в годы гражданской войны. НКЮ предложил всем судебным органам РСФСР в срочном порядке пересмотреть приговоры всех осужденных с целью приведения в соответствие приговоров с декретом в отношении сокращения сроков наказания до 5 лет всем приговоренным к лишению свободы, в том числе и бессрочно и к принудительным работам (сроки были, например, до конца гражданской войны или до победы коммунизма). Все приговоренные к неопределенным срокам освобождались, если отбыли срок заключения 5 лет^[18]. УК 1922 года устанавливал высший предел лишения свободы 10 лет, минимальный – 6 месяцев^{[9, Ст. 34]}. В 1923 году в УК было внесено изменение, снижавшее минимальный срок лишения свободы с 6 месяцев до 1 месяца (ст. 35), в связи, с чем прекращалось наказание по другим статьям, по которым наказание было назначено в 6 месяцев лишения свободы (ст. 180а, 185,128 и другие по бытовым и имущественным преступлениям). Тем не менее, количество заключенных было очень велико, особенно рабочих и крестьян, что неприемлемо было с классовой точки зрения. При обследовании тюрем в 1924 году обнаружилось, что из общего числа осужденных 430.671 человек, 376045 составили рабочие и крестьяне (87,3%). Крестьяне же составили абсолютное большинство осужденных – 332111 человек(77,1%). Тут же был сделан вывод о неумении судов применять «классовую точку зрения»^{[10, Ф. Р – 655. Оп.1. Д.26. Л. 17. Д. 37. Л. 11]}. В 1924г. постановлением 2-й сессии ВЦИК XI созыва от 16 октября 1924 г. «О дополнениях и изменениях Уголовного Кодекса РСФСР минимальный срок понижается с 1 месяца до 7 дней^[19]. Аргументировалось это тем, что якобы пролетарий (в отличие от классовых врагов), наделенный революционным сознанием, способен в короткие сроки осознать содеянное и стать на путь перевоспитания. Поэтому длительное наказание никакой пользы государству не дает, а лишь усугубляет положение осужденного. Очевидным результатом двух снижений минимального срока стало уменьшение применения лишения свободы в РСФСР как в целом(25% в 1923г., 16,2% в 1924г.), так и на срок свыше 1 года(11% в 1923г и 5,5% в 1924г)^{[20, с. 59]}.

Новая система наказания предусматривала широкое использование условного осуждения, прежде всего в отношении « своих» - рабочих и крестьян. Принципиальные основы применения условного осуждения были определены еще «Руководящими началами по уголовному праву» от 12 декабря 1919года: условный приговор применим не ко всякому преступлению и не ко всякому обвиняемому в преступлении лицу, а лишь, если преступник не является общественно - опасным и преступление совершено им впервые» ^{[13, 1919. № 66. Ст. 590]}. Условное осуждение должно было стать реальным воплощением идеи доверия общества в лице суда к личности обвиняемого и потому не могло быть целостным. В сентябре 1921г. НКЮ напомнил эти принципы всем судам и ревтрибуналам, поскольку на практике они искажались до неузнаваемости, например, одни и те же лица по нескольку раз получали условное наказание. Осужденные активно показывали свое «исправление», которое в своей массе носило формальный характер: прошел курс политграмоты в течение нескольких месяцев, проявлял производственную активность и т.п. И все это для того, чтобы не лишили свободы по обвинению в контрреволюционной деятельности. Иногда наблюдение за условно осужденными поручалось фабрично - заводским комитетам и другим общественным организациям. В связи с этим НКЮ предложил условный приговор применять только к осужденным к лишению свободы и он должен быть целостным, исключить комбинированные, за исключением наложения денежной или натуральной компенсации (штрафа). Условное осуждение должно было мотивировано на основании обстоятельств и выяснения характеристики личности обвиняемого ^{[10, Ф. Р.- 655. Оп.1. Д. 26. Л. 47]}. На практике данные установки было трудно выполнить, поскольку основная масса преступлений совершалась именно «своими» - рабочими и крестьянами. Суды же определяли наказание по-прежнему - по максимуму. В результате переполненные тюрьмы и многочисленные жалобы на несправедливость приговора. Это обстоятельство рассматривалось как прямое нарушение классового принципа, искажение сути наказания. В связи, с принятыми мерами тенденция увеличения применения условного наказания в 1923- 1924г.г. сократилось - 13, 4% в 1923 г. и 10, 9% в 1924 г. ^{[20, С. 59]}.

В конце 1924 года заявляется о «новом направлении карательной политики». В циркуляре Верховного Суда РСФСР от 22 декабря 1924г. разъяснялось, что при рассмотрении уголовных дел, находившихся в производстве, необходимо учитывать следующие данные: социальное положение обвиняемого в момент преступления; социальное положение обвиняемого до революции. При выяснении данного вопроса не ограничиваться указанием на принадлежность к определенному сословию, а точно установить социальную группу, к которой относился обвиняемый (помещик, фабрикант, купец, крестьянин, ремесленник, рабочий и т.д.). В отношении безработных - сколько времени состоит безработным и чем занимался в период после революции. В отношении крестьян - ведет ли он хозяйство, и какого типа (кулак, середняк, бедняк). Не ограничиваться только указанием на принадлежность обвиняемого к определенной социальной группе крестьянства, а по возможности подробнее указать основные элементы его хозяйства (сколько десятин земли обрабатывает, количество скота и прочее). Кроме того, необходимо было установить членов семьи и количество иждивенцев^{[10, Ф. Р.- 655. Оп.1. Д. 26. Л.83-84]}. На следствие и суды ложилась дополнительная нагрузка по выявлению многочисленных биографических данных. Требование о необходимости во всех случаях учитывать социальное положение обвиняемого содержалось и в директивном письмах Уголовно - кассационной коллегии (УКК) Верховного Суда от 14 и 25 января 1925г. Классовый принцип в карательной политике определялся как правильное определение степени опасности преступления с точки зрения интереса класса в целом, в выдержанном классовом подходе к каждому подсудимому, в правильном учете всех обстоятельств, определяющих целесообразность назначения того или иного наказания. От судов требовали учитывать в первую очередь социальное положение обвиняемого в момент совершения преступления, а затем учитывать их социальное происхождение. Рекомендовалось широко применять ст. 28 УК (условное осуждение) к рабочим и трудовым крестьянам, совершим преступление впервые ^{[10, Ф. Р.- 655. Оп.1, Д. 28. Л. 131 – 132]}. Суды должны были учитывать, при определении меры наказания, что все преступления делились на два вида: угрожающие основам правопорядка и все остальные. По сути, предлагалось отказаться от одного из основных принципов наказания – возмездия. Эта мысль настойчиво проводилась на местах. Например, председатель Тамбовского губернского суда, выступая на пленуме губсуда, обратил внимание на вопросы карательной политики и признал, что главный контингент обвиняемых по уголовным делам - рабочие и крестьяне. Он призвал не избирать слишком суровых наказаний. Наказание должно быть только мерой оборонительной и целесообразной. К тому же переполненность тюрем вызывает угрозу эпидемий и требуется срочная разгрузка тюрем. Нужен индивидуальный подход к обвиняемым рабочим и крестьянам, широко применять условное осуждение, учитывая темноту и нужду трудящихся ^{[10, Ф. Р.- 655. Оп.1, Д. 26. Л. 46]}. Эта же мысль настойчиво звучала на пленуме губсуда в феврале 1925г. На пленуме было подчеркнуто, что карательная политика не имеет ввиду возмездие, здесь « суд закостенел в своих формах». Классовый суд должен творить право, но осторожно. В основе теории современного уголовного права злая воля не признается основной. Поэтому при вынесении приговора строго учитывать классовую принадлежность и бытовую обстановку, в которой находится совершивший преступление человек, и выносить приговор, руководствуясь статьями 25 и 26 УК ^{[10, Ф. Р.- 655. Оп.1, Д. 26. Л. 46]}. В полной мере все это нашло отражение в Уголовном кодексе 1926 г, особенностью которого, в частности, являлось сведение всех мер борьбы с преступностью к «мерам социальной защиты» и стремление к отказу от наказания. В этом отношении УК РСФСР 1926 г. продолжил тенденцию, заложенную в «Основных началах уголовного законодательства СССР и союзных республик» 1924 г. Ст. 1 УК РСФСР 1926 г. гласила: «Уголовное законодательство РСФСР имеет своей задачей охрану социалистического государства рабочих и крестьян и установленного в нем правопорядка от преступлений (общественно опасных действий), путем применения к лицам их совершающим, мер социальной защиты»^{[11, Ст.1]}. Причем, кодекс ясно говорил, что если преступление потеряло характер общественно – опасного вследствие изменения закона или социально – политической обстановки, а само лицо, совершившее преступление, перестало быть социально - опасным, то меры социальной защиты не применяются»^{[11, Ст.8]}. Таким образом, основанием применения наказания являлся факт преступления, тогда как основанием применения мер социальной защиты — социальная опасность преступника. Статья 20 УК РСФСР 1926 г. выделялись две группы фактов, относящихся к мерам социальной защиты. С одной стороны, — меры, вызнанные наличием факта преступления, с другой, — меры, основанные на признании опасности лица, совершившего преступление. К первым относились изгнание, лишение свободы, принудительные работы, общественное порицание и даже расстрел. Вторую группу составляли действия, связанные с лишением родительских прав, увольнением с должности, запретом на занятие какой-либо должности и т.д. Основанием применения этих мер, по УК РСФСР 1926 г., выступала социальная опасность данного лица, а само совершенное им преступление уходило на второй план»^{[11, Ст. 20]}. УК 1926 г. подчеркивал, что не опасность сама по себе, а наличие какого-то определенного преступления вызывала применение «мер социальной защиты». Причем в кодексе заранее давалась оценка отдельных преступлений по их срав­нительной тяжести в зависимости от приоритетов данного социального строя. Выше всего были поставлены интересы государства, затем коллектива, а интересы личности стояли па последнем плане. Возникает вопрос: термины « наказание» и « мера социальной защиты» идентичны или нет? Сущность наказания оставалась, а сам термин исчез. В то же время категория «мера социальной защиты» по содержанию выступала как наказание. По сути дела смена терминологии не меняла существа дела – « мера социальной защиты» была не чем иным, как наказанием, правда, во многих случаях без равноценного возмездия.

Тенденция массового « увода» трудящихся от наказания, смягчения наказания даже по тяжким преступлениям, явно начали переступать разумные границы. Недовольство мягкими приговорами населения, участившиеся самосуды, наконец, всплеск преступности в результате безнаказанности, вынудили вновь вернуться к вопросу о классовом принципе. Появляется инструктивное письмо Верховного суда РСФСР от 29 июня 1925 г. с новым разъяснением сути классового подхода в карательной политике. Судам напоминали, что проведение классового принципа заключается не в автоматическом обвинении «нэпмана» и «кулака» и не в оправдании трудящихся, а в отчетливом и ясном понимании социальной опасности действий, привлеченного к суду гражданина, расцениваемой с точки зрения интересов пролетариата в целом. Прежде всего, требовалось установление твердой границы между уголовно - наказуемыми деяниями и действиями, с точки зрения уголовной наказуемости, вне зависимости от того, кто именно их совершил. «Совершенно недопустимо, чтобы один гражданин при одинаковых условиях был привлечен к уголовной ответственности, а другой нет. Если в его действиях усматривается социальная опасность - он отвечает в уголовном порядке. При назначении меры социальной защиты суд должен учитывать, кого он имеет перед собой, и назначить меру социальной защиты, исходя из признаков, изложенных в ст. 24 и 25 УК» ^{[16, Д. 11. Л. 17]}.

Это было весьма противоречивая директива. С одной стороны, видна попытка сориентировать суды на то, чтобы приговоры соответствовали содеянному, с другой, - сохранить классовый подход в карательной политике, на что указывало ссылка на статьи 24 и 25. Для судов продолжало оставаться самым трудным понять, в чем социальная опасность действий того или иного индивида с точки зрения интереса пролетариата в целом. Ведь их постоянно инструктировали не избирать слишком суровых наказаний для « своих», помнить о принципе предельной « полезности» наказания – перевоспитании. С другой стороны, их призывали меру наказания избирать без учета личности преступника, его имущественного положения. В этой ситуации судьи предпочитали « перегнуть палку» (хуже не будет) и шли по самому простому пути - определяли наказание, исходя из социальной принадлежности обвиняемого по принципу « минимум - максимум».

Проводимая уголовная политика с ее классовой «разборчивостью» и социалистическим правосознанием к концу 1920-х потерпела крах, и уже никого не удовлетворяя. Преступность, вопреки ожиданиям социальных реформаторов - утопистов, не уменьшалась, а рабочие и крестьяне не хотели перевоспитываться. Уголовная политика в целом была подвергнута критике в постановлении правительства от 23 марта 1928 г. Постановление жестко поставило перед НКЮ вопрос о пересмотре карательной политики. Основные принципы пересмотра Уголовного кодекса в отношении наказания были озвучены Н.В. Крыленко в докладе «Принципы переработки Уголовного Кодекса РСФСР» на VI съезде прокурорских, судебных и следственных работников РСФСР в 1928 году.

Н.В. Крыленко выдвинул целый ряд принципиальных положений, касавшихся, по его мнению, наиболее целесообразного порядка построения уголовного кодекса. Общую часть, излагавшую основные начала применения уголовной политики по отношению к каждому преступнику он предлагал сохранить, только более ясно отразить марксистскую позицию на преступления, условия и причины их порождающие, и право суда на большее судейское усмотрение в применении мер социальной защиты, в зависимости от конкретного характера личности и самого преступления. Следовало очистить общую часть УК от остатков буржуазного влияния, под которыми подразумевалось деление преступлений на две категории, по отношению к которым установлены принципиально два различных метода применения уголовной репрессии по принципу - «не ниже» и «до» (теория эквивалентности). Принцип эквивалентности наказания тяжести преступления и определение заранее по отношению к каждому виду преступлений определенного предела, возложение на судей обязанности определять ее конкретно в зависимости от тяжести (опасности) преступления и от большей или меньшей опасности самого преступника, а также одновременно принцип назначения им лишения свободы в качестве наиболее соответствующей меры по отношению ко всякому более или менее серьезному преступлению, признавались Н.В. Крыленко несоответствующими главной задаче советской юстиции – перевоспитанию преступника. Предлагалось также отказаться от установленного в кодексе принципа давности, и «явно излишней статьи 8-й» (возможность в любой момент, в любой стадии уголовного дела, ставить вопрос об отсутствии социальной опасности конкретного лица и распространение этого права и на органы расследования).

Утверждение Н.В. Крыленко о том, что «практика борьбы с преступностью путем лишения свободы на короткие сроки опровергнута жизнью» было абсолютно логичным. Он отрицал устоявшееся в юридической среде мнение о существовании некой целесообразной зависимости между большей или меньшей тяжестью (опасности) преступления со сроком лишения свободы преступника. «Если же доказано, что простая кража должна влечь за собой лишение свободы до трех месяцев, - еще меньшим доказательством является то, что повторная кража должна влечь за собой лишение свободы на 6 месяцев, а совершенная на вокзале до 1 года. Или если умышленное убийство должно преследоваться лишением свободы до 8 лет, то при убийстве в состоянии аффекта максимальный срок должен быть 5 лет, а при неосторожном убийстве 3 года», - утверждал он. В данном случае, по его мнению, критерий борьбы с социальной опасностью целиком подменен критерием «возмездие» и «справедливое возмездие» и не решает вопроса о целесообразности самой репрессии. Тем более что задачу возмездия и кары отрицает общая часть уголовного Кодекса. «Кара», «наказание», как причинение данному преступнику физических и моральных страданий или материального ущерба в «отместку» за преступления (злая воля) отрицается общей частью УК полностью и целиком». Отрицательные результаты карательной политики виделись в первую очередь в несоответствии особенной части УК, построенной на основании пропорциональности судебной репрессии, общей части УК. Исходя из этого, в стратегическом плане необходим пересмотр УК в направлении борьбы с распространенными воззрениями на порядок применения лишения свободы и нынешними изъянами уголовно - правовой политики и построение УК на принципах, более отвечающих практическим потребностям социалистического строительства и основным принципам марксистского мировоззрения». Во - вторых, Практические предложения Н.В. Крыленко по пересмотру особенной части Уголовного Кодекса сводились к следующим положениям. Во – первых, принцип дозирования репрессий, когда каждая статья указывает размер допустимого наказания, должен быть, отвергнут, как система построения Кодекса. Вместо этого и в соответствии с основной идеей самозащиты пролетарского общества от опасных для него преступных элементов должны быть установлены три основных метода такой самообороны, в соответствии с тремя основными категориями преступников, различающихся по степени их социальной опасности. То есть все преступления делились на три основные категории. Первая категория - наиболее опасные преступления, по отношению к которым может быть допущена в качестве меры самозащиты мера физического уничтожения (расстрел). Эта подлежит применению лишь в отношении наиболее опасных классовых врагов и систематических дезорганизаторов трудового общества. Доказанность их безусловной опасности должна быть признана в этом отношении основным критерием для применения этой меры. Ее применение должно быть обставлено особыми ограниченными гарантиями.

Вторая категория определялась как социально - опасные действия, то есть те, совершение которых существенным образом или многократно (рецидив) нарушают общественный быт и государственный порядок. Для этой категории основная форма наказания - лишение свободы. В отношении лишения свободы Н.В. Крыленко попытался реализовать идею отказа от указания в приговоре суда фиксированного срока лишения свободы и перейти к принципу относительно неопределенных приговоров, о чем он неоднократно заявлял ранее: «По сути дела, мы уже пришли к необходимости установления института неопределенных приговоров…»^{[21, № 23. С. 643]}. «Лишение свободы с различного рода вариациями, но без определения срока, а впредь до исправления, и даже без срока, должно быть поставлено как определенный руководящий принцип при решении вопроса о мере репрессии…»^{[21, № 23. С. 663]}. Практическая сторона идеи состояла в том, чтобы по всем этим преступлениям (не ниже года и свыше двух лет лишения свободы) приговоры к изоляции, как правило, не должны были влечь за собой изоляции на заранее определенный срок. В законе должен быть установлен обязательный минимальный срок, в течение которого совершитель социально - опасных действий должен изолироваться с предоставлением суду права продления этого срока, в зависимости от поведения осужденного до допустимого возможного (10 лет). Минимальный срок - 2 года. Но всем преступникам данной категории после освобождения судом установить обязательное поселение в особые местности на единый 5-ти летний срок, где они должны быть использованы для общественно - необходимого труда. Причем дополнительно и после отбывания этого срока им может быть запрещено в течение 5 лет возвращение в тот коллектив (город, село, район), из которого они изъяты. Одновременно суду должно быть предоставлено право освобождать осужденных от обязательного поселения и ограничения срока возвращения в свой коллектив. В целях наибольшей гибкости судебной практики должно быть гарантировано право суда, в зависимости от конкретных условий совершения преступления и индивидуальных особенностей преступника, отступать от указанных в законе обязательных минимумов в сторону их повышения или понижения (минимальный срок уменьшен быть не может). Уменьшение возможно в исключительных случаях, с обоснованием. Только такая постановка изоляции, с точки зрения Н.В. Крыленко, создаст для нее действительно реальную меру репрессии, достигающую и непосредственную цель нейтрализации данного опасного лица, и способность действовать как устрашающий стимул. В соответствии с достаточной суровостью данной меры, количественный перечень преступлений, дающих основание к применению такого метода изоляции, должен быть ограничен. Неопределенность приговора с некоторыми обязательными для отбытия единым минимальным сроком и предоставления суду факультативного права продления этого срока, должна была преследовать цель нейтрализации социальной опасности данного лица. А изоляция в ее различных формах, должна была применяться против преступников, чья непригодность и опасность для пребывания в среде трудящихся представлялась абсолютно доказанной.

Третья категория – «социально вредные действия» - это все остальные правонарушители, не представлявшие особой опасности, злостности, которые не колеблют основ общежития, не угрожают государственному порядку и не сопряжены с сознательным нарушением основных линий государственной политики, но дезорганизуют общественный быт. Все эти действия, с более или менее исчерпывающим перечнем социально - вредных действий, Н.В. Крыленко предлагал объединить в одну главу - «Социально - вредные действия». В отношении них предназначался широкий круг средств исключительно общественно - воспитательного характера с учетом характера совершенного правонарушения, которые мог принять суд в отношении правонарушителя. Суду предоставлялось право наибольшей свободы в применении и выборе этих средств воздействия. Мера наказания варьировалась от конфискации имущества до ссылки на принудительные работы в отдаленные местности, которая являлась максимальным наказанием. Лишение свободы к этой категории не применялись. Во избежание субъективизма в принятии решения судьям необходимо было указать ориентировочный перечень социально - вредных действий с указанием применяемых мер (ссылка, штраф и т.д.).

Таким образом, система наказаний в отношении социально вредных действий сочетала в себе как меры административного воздействия, так и меры ограничительного, подчас даже сурового характера (например, ссылка). Возможность сурового наказания подразумевала психологическое воздействие на правонарушителя с целью предупреждения возможности вторичного преступления. Этот метод воздействия на правонарушителя рассматривался как третий метод уголовно - судебной политики пролетарского государства и должен был заменить собой полностью краткосрочное лишение свободы, применяемое как «наказание» путем заключения в места лишения свободы.

Если суммировать реформаторские устремления Н.В. Крыленко, то они сводились к ряду принципиальных положений. Во – первых, - отказ от классического принципа наказания - « возмездие». «Исходя из основных положений марксизма на преступность, как результат социального неустройства, господствующего во всяком классовом (в том числе и СССР) обществе, при наличии экономического неравенства, должна быть отвергнута, как метод построения практической политики «теория возмездия» (мести и наказания) отдельному лицу со стороны государства за совершенное преступление, так и построение системы уголовной политики на принципе эквивалентности « вины» и « наказания», с вытекающей отсюда обязанностью судей по совести определять «сколько нужно дать» конкретному преступнику за конкретное преступление, - утверждал Крыленко. Теория моральной вины, «злой воли» и соответствующего «возмездия» не может лежать в основе пролетарской практической политики» ^{[21, № 46-47. С. 1176-1180]}. «Разоблачая лицемерную ложь буржуазии о внеклассовых задачах уголовной политики, в основу своей уголовной политики, пролетарский УК в период диктатуры пролетариата может положить лишь одну идею - идею самозащиты государства и общества от преступлений, понимая под этим классовую самозащиту пролетарского общества от его классовых врагов и неустойчивых элементов, вплоть до физического уничтожения наиболее вредных из них и приспособление к условиям трудового общежития способных из них, должны оставаться основными методами борьбы с преступностью» ^{[21, № 46-47. С. 1176-1180]}. Задача исправления преступника определялась лишь как подсобная и вспомогательная и реально реализуемая лишь в отношении правонарушителей из среды пролетариата и социально близких ему слоев. Только уничтожение классовых различий, ликвидирует преступность полностью и целиком.

Во – вторых, не менее существенная поправка предполагалось ввести в теорию «общего предупреждения», придававшая большое значение устрашающему и общественно воспитательному влиянию судебных приговоров. Эта теория, как известно, лежала в основе системы пропорциональности наказания «содеянному». По мнению Н.В. Крыленко устрашение не может быть положено в основу уголовной практики. Оказывая определенное, ограниченное по времени воздействие, само по себе устрашение при отсутствии других сдерживающих факторов не является универсальным, эффективным способом борьбы с преступностью. Всякая переоценка «устрашения» и «предупреждения» и «исправления» должна быть признана ненаучной и практически ошибочной ^{[21, № 46-47. С. 1176-1180]}.

В – третьих, необходимо было максимально снизить применение лишения свободы на короткие сроки, особенно в отношении трудящихся. Лишение свободы допустимо лишь в отношении классово – чуждых элементов.

В – четвертых, отказ от лестницы наказаний с ее принципом эквивалентности «вины» и «наказания» и замена ее системой относительно неопределенных приговоров с дальнейшей индивидуализацией наказания с одновременным усилением реализации принципа выполнимости наказания, а также широкое применение мер общественно – воспитательного характера в отношении своих классов.

Безусловно, идеи Н. В. Крыленко носили леворадикальный характер, они развивали идеи, заложенные в УК 1926г, идеи, на наш взгляд, в случае их реализации, усиливали бы политизацию уголовного права, в частности, и права как системы в целом по причине сильного присутствия политических аспектов в той же системе наказаний, предложенной Крыленко. Однако в этих идеях было и рациональное гуманистическое зерно, которое в случае реализации предложенной Крыленко системы наказаний, привело бы к отходу от ее безусловной репрессивности в сторону гуманизации. Однако этим идеям не суждено было сбыться. Они могли быть реализованы только в условиях стабильного социально – политического развития страны, а такой стабильности не было. Экстренность решаемых экономических задач привела к радикализации системы наказаний в соответствии с требованиями «большого скачка». Наступало время «великих перемен», когда требовались миллионы заключенных в качестве бесплатной рабочей силы для строек пятилеток, здесь уже было не до революционных идей ликвидации как вида наказания лишения свободы для трудящихся. Трудящиеся тоже были нужны для реализации экономических проектов.

Исторический опыт показывает, что всякие попытки регулирования социально-экономических отношений волевым, внеправовым способом, игнорируя право и закон, неизбежно ведут к гражданскому противостоянию. Понятно, что в период жестких революционных преобразований, когда главная мотивация действий властей обуславливалась ожесточенной борьбой за власть, наивно требовать от большевиков, каких - либо правовых решений, тем более искать оптимального соотношения политики и права. Однако большевики даже в условиях мирного времени, когда мотивация борьбы за власть стала не определяющей, придерживались четко выраженной мировоззренческой линии на преобладание политики над правом, о чем свидетельствует правовая практика в период нэпа. Хотя большевикам в годы нэпа пришлось, отчасти разграничить и расширить рамки связки «политика - право», что выразилось в частичном возврате к традиционным, общепринятым, правовым методам регулирования общественных отношений, это вовсе не означало, что в стране произошел коренной и необратимый поворот к праву и законности. Использование права, принципов правового регулирования социальных отношений по - прежнему рассматривалось как одна из мер сохранения и укрепления политической власти. Поэтому в отношении всяких посягательств на власть она требовала от властеохранительных структур применения самых жестких мер, вплоть до расстрела ^{[2, Т. 44. С. 398]}. Единственным достижение нэпа по сравнению с периодом «военного коммунизма» состояло в том, хотя теоретически «диктатура определяется в своем узком значении как власть, не связанная никаким формальным законом, то диктатура Советов все же оказалась «связанной» своими же законами»^{[4, С.268]}.

Политизированное право определило и классовый подход к определению принципов системы наказаний. Известно, что предупредительное значение наказания обуславливается вовсе не его жестокостью, а его неотвратимостью. Важно не то, чтобы за преступление было назначено тяжкое наказание, а того, чтобы ни один случай преступления не проходил нераскрытым. Как раз этого важнейшего условия в той системе наказания, которая существовала в советской России, и не было. При классовом подходе мотивационное действие наказания существенно снижалось, что неизбежно влияло на повышение преступности среди «своих классов». Формировались устойчивые шаблоны правового поведения, отношения к закону, в основном нигилистического характера. Создавалась атмосфера безнаказанности и вседозволенности, что вело к конфликту социального поведения и классовой принадлежности.

Необходимо также признать, что уголовно-правовая реформа, выдаваемая как революционное изменение всей уголовной направленности советского права и правоохранительной системы, воплотившаяся в УК РСФСР 1926 г., не изменила сущность правовой политики, сохранив в ней черты репрессивного характера, усилившиеся до признаков легитимного террора в конце 1920-х годов. Причем чрезвычайные уголовные меры наказания оправдывались различными социально – политическими значимыми причинами для оправдания жестокого обращения с собственными гражданами. Таким образом, мы можем констатировать, что произошло лишь изменение терминологии, без изменения ее сути. Наказание осталось как возмездие за преступление.

Таким образом, можно констатировать, что институт юридической ответственности в советской России носил однозначно классовый характер. Основанием юридической ответственности было принято считать не только правонарушение, но и социально опасное состояние личности, характер наказания во многом определялся не принципом справедливости, а политической целесообразностью.

При таком концептуальном подходе к праву само право не являлось общеобязательным сводом правил поведения, а всего лишь средством реализации политической доктрины, а система наказаний стала простыми дополнением к ней, служила целям формально- юридического оформления социального неравенства, частью системы социального контроля. Использование права в политических целях и на основе классовой теории вели неизбежно к политическому экстремизму, а вместе с ним и к правовому нигилизму в сочетании с насилием, которое приобрело законосообразный характер государственной охраны общественного порядка. Право классового общества немыслимо без государства и потому оказывается одним из средств классового господства ^{[22, С. 49]}.

Как показало время реализации принципа преобладания политики над правом, игнорирование закона ведет в исторической перспективе к самым тяжелым последствиям. Не оправдались ожидания Каутского, который предполагал, что «социальная революция пролетариата примет совершенно особые формы, чем революция буржуазная; что пролетарская революция, в противоположность буржуазной, будет бороться» мирными» средствами экономического, законодательного и морального порядка повсюду, где укоренилась демократия»^{[4, С. 11]}. Более прав оказался П. Сорокин, давший точный социальный диагноз революциям. «Революции …сокращают все базовые свободы, ухудшают экономическое и культурное положение рабочего класса. Чего бы они ни добивались, достигается это чудовищной и непропорционально великой ценой. Это и перерождение поначалу оптимистических и гуманных социальных идеалов, и унижение человека и невозможность защитить свои права. С другой стороны – распущенность, коррупция, безнравственная изощренность, нарастание репрессий. Все человеческие «спасители мира» первоначально наделены высоким благородным чувством сострадания к бедствиям людей и жаждой утверждения справедливого порядка, царства добра и правды - все они в силу некого рокового демонического прогресса превращаются в кровожадных тиранов, насильников, палачей»^{[14, С. 270, 288, 292]}.

В целом же тенденция развития соотношения политики и права заключалась в том, что политическая доктрина неизменно ставилась над позитивным (писаным) законом, социальная утопия переносилась на закон и меры государственного принуждения. В результате учет реальных потребностей человека и их защита объявлялись «буржуазными предрассудками», а требование законности трусостью или мещанством.

Эти «революционные методы» сводили право, закон к простым инструментам достижения политических целей, становились частью политической доктрины. То, что право и политика связаны - это очевидно и общепризнанно. Все согласны в том, что между обоими явлениями существует самая тесная и неразрывная связь, что они неотделимы друг от друга. Но в трактовке большевиков взаимосвязь государства, права и политики представляла собой новое, особое качественное явление. Они рассматривали право и его основное конкретное выражение – закон, как неотъемлемое орудие политики и его функцию, то есть абсолютное подчинение права политике. Право в данном случае становилось препоной, ограничителем в достижении революционных целей. В 1928 г. видный руководитель большевистской партии, Г.Л. Пятаков, в беседе с бывшим меньшевиком Николаем Валентиновым (Вольским) утверждал: «Когда мысль держится за насилие, принципиально и психологически свободное, не связанное никакими законами, ограничениями, препонами - тогда область возможного расширяется до гигантских размеров, а область невозможного … падает до нуля. В этом настоящий дух большевизма. Большевизм есть претворение в жизнь того, что считается невозможным, неосуществимым и недопустимым»^{[23, № 1, с. 23]}. То есть революционная целесообразность выше формального права.

Все это приводит к выводу, что право являлось элементом политической системы, призванной обеспечить ее функционирование в заданном политической доктриной режиме.

В большевизме в наибольшей степени проявилась взаимосвязь политической доктрины с теорией и практикой права, что в первую очередь проявилось в теоретическом положении о правовой форме подавления классовых противников государством. Тезис Ленина, что политика есть концентрированное выражение экономики, трансформировался в тезис, что демократическое законодательство и законность представляют собой концентрированное выражение политики, отражающей интересы трудящихся, всего народа, а единство политики и права – одно из важнейших условий развития социалистической демократии и упрочения социалистического правопорядка. Теоретическая предпосылка о прикладном политическом характере права распространялось, естественно, и на юриспруденции в целом. Отсюда следовала реальная государственная практика – роль права сводилась к обрамлению революции в конкретную юридическую форму. В то же время само право стало рассматриваться не только как совокупность юридических норм (институциональный аспект), но и в качестве юридического выражения политических отношений, юридической формы политической воли.