Советский патриотизм в контексте технологической безопасности СССР

Иванов Андрей Александрович ORCID: 0000-0003-4097-9447 доктор исторических наук доцент; кафедра гуманитарных наук; Финансовый университет при Правительстве Российской Федерации 196084, Россия, г. Москва, Ленинградский пр-т, 51 Ivanov Andrei Alexandrovich Doctor of History Associate Professor; Department of Humanities; Financial University under the Government of the Russian Federation 196084, Russia, Moscow, Leningradsky ave., 51 ivanovaa85@list.ru Другие публикации этого автора

Современные подходы к понятию «безопасность» предполагают включение в структуру данной категории не только защиту от военных угроз, но и множество иных аспектов социального порядка: экономических продовольственных, информационных и т.д. С момента публикации работ Х. Маула ^[11] и Р. Ульмана ^[17], исследователи, предприниматели и государственные деятели стали все чаще обращать внимание на невоенные стороны системы безопасности страны. Так, уже в 1990-х гг. в Японии для многих членов правительства понятие «стои­мость энергии» стало заметно сильнее связано с национальной безопасностью, чем термины «военный союз» или «ядерное оружие» ^{[15, p. 80]}. Вполне схожим в данном вопросе было и развитие отечественной системы безопасности после распада СССР – на сегодняшний день Российская Федерация имеет многолетний опыт разработки стратегических документов в области защиты от различных видов угроз.

Несмотря на то, что тезисы о важности борьбы с невоенными факторами потенциальных кризисов были полноценно артикулированы и аргументированы в научной литературе лишь в 1980-х гг., императивные требования технологического порядка, как их именует Дж. Гэлбрейт ^{[4, p. 11–12]}, и до этого момента оказывали значительное влияние на политический курс многих стран. В частности, попытки сохранить экономическое или политическое превосходство за счет монополизации каких-либо инноваций имели место в мире, начиная уже с Раннего Нового времени. Скажем, в Китае долгое время действовал запрет на экспорт сырья для изготовления пороха, в Японии аналогичные меры принимались в отношении фарфора, а голландцы всячески старались сохранить секрет производства соленой сельди, торговля которой приносила огромные доходы. В XVIII в. в Англии были даже приняты законы, запрещавшие трудовую миграцию квалифицированных специалистов в другие страны, а также вывоз документации к перспективным техническим разработкам.

В условиях конфликтных взаимоотношений между «великими державами» в XIX–XX вв. преимущества, которые давали инновации в различных областях науки и техники (металлургии, фармацевтике, связи и т.д.), могли оказать влияние на исход международных противостояний. Как следствие, правительства многих государств стремились мотивировать исследователей и изобретателей к открытию новых металлов и сплавов, лекарств, средств коммуникации и т.д. Ключевым инструментом в этом ключе являлось патентное право, обеспечивавшее потенциальную возможность монетизации креативного потенциала личности. То есть, основным типом мотивации в подобной капиталистической системе выступала финансовая заинтересованность инноватора. Нельзя не признать, что обогащение Т. Эдисона, Г. Форда или С. Морзе было обусловлено не только их талантами, но и сложившейся системой социальных отношений, которая, гарантировала (как минимум, на законодательном уровне) незыблемость права собственности, личную безопасность, возможность участия в конкурентной борьбе.

Это позволило австрийскому экономисту Й. Шумпетеру утверждать, что основой инновационного развития, в конечном счете, является предпринимательский дух, связанный с поиском преимуществ в конкурентной борьбе – эту мысль он выдвинул в изданной в 1912 г. книге «Теория экономического развития» ^[13]. Тем самым, использование нового типа сырья, новой технологии производства товаров или нового способа организации труда имело своей целью извлечение каких-либо выгод для инициатора этого процесса.

Несогласие с такой постановкой вопроса на рубеже XIX–XX вв. выражали сторонники социалистического способа производства. Апеллируя к существованию при капитализме эффекта «эксплуатации», они полагали, что инновации часто служили интересам не всего социума, а лишь имущего меньшинства. По этому поводу К. Маркс писал: «обычно самые никчемные и жалкие представители денежного капитала извлекают наибольшую прибыль из всякого прогресса всеобщего труда и человеческого духа и их общественного применения комбинированным трудом» ^{[9, p. 199]}. Альтернативой шумпетерианской трактовке инновационных циклов для марксистов служило общество, свободное от различных форм отчуждения и антагонизмов, в котором трудовой и творческий вклад каждого приносил бы пользу всему человечеству. Научные достижения в такой системе не должны были становиться достоянием только элитарных групп, а свободно распространяться.

Потенциальная выгода от масштабной интеграции инноваторов из представителей рабочего класса в сложившиеся схемы научно-технического творчества была обусловлена тем, что классовое сознание пролетариата должно было служить фактором сдерживания «моральной деградации», традиционно следовавшей, по мнению К. Маркса, за технологическим прогрессом в мировой истории ^{[10, p. 578]}. Иначе говоря, пролетарии должны были избежать развития индивидуального и классового эгоизма, действуя в интересах мирового рабочего движения в построении бесклассового общества. Это отличало их от буржуазных специалистов, чья мотивация лежала в финансовой плоскости, и которых, по словам В. И. Ленина, после победы социалистической революции ждет «равенство платы в полном его размере» ^{[6, p. 25]}.

Марксистам, вероятно, импонировала идея Г. Гегеля о том, что изобретение технических устройств не является творчеством сродни искусству, а больше своеобразным ремеслом, которое можно освоить на практике ^{[5, p. 73–74]}. Отсюда, достаточно было вооружить освобожденных пролетариев специальными знаниями и умениями в различных областях науки, чтобы инспирировать процесс создания ими инновационных механизмов, открытия новых законов природы и техники, химических соединений и т.д. во благо человечества. Одним из аргументов в пользу данного подхода служили примеры российских крепостных изобретателей (Е.П. Никонова, С.И. Бадаева, Д.С. Бокарева и др.), чьи новаторские предложения не смогли сдержать даже сословные ограничения – следовательно, освобождение творческого труда от классового неравенства может придать такой деятельности сильнейший импульс.

Недостатки этого подхода обнаружились вскоре после победы социалистической революции в России. Советское государство жизненно нуждалось в совершенствовании технологических возможностей страны как с точки зрения обеспечения обороноспособности на фоне эскалации вооруженных конфликтов, так и в контексте повышения производительности труда в промышленности и сельском хозяйстве, не говоря уже об улучшении качества жизни граждан (жилья, транспорта, питания и т.д.). Хотя количество заявок на регистрацию изобретений в СССР с 1922 по 1925 гг. выросло в 8,2 раза, большинство предложений, поступавших от представителей пролетариата, относились к «дополняющему» типу, то есть имели своей целью более рациональное использование уже имевшегося оборудования, а не создание принципиально новых разработок.

Что касается квалифицированных дореволюционных специалистов, то многие из них покинули Советскую Россию еще в 1918–1920 гг. Так, эмигрировали заграницу и В. В. Зворыкин, ставший за рубежом одним из родоначальников телевидения, и пионер вертолетостроения И. И. Сикорский, и будущий создатель видеомагнитофонов А. М. Понятов. Часть ученых, проявивших несогласие полноценно сотрудничать с советской властью в новой конфигурации социальных отношений, были депортированы из СССР. Например, в 1922 г. были высланы более 80 представителей творческой интеллигенции, среди которых оказались философы Н. О. Лосский и Н. А. Бердяев, астрофизик В. В. Стратонов, социолог П. А. Сорокин, зоолог М. М. Новиков и др. Научная и изобретательская деятельность оставшихся «старых» кадров проходила в условиях вынужденного, с трудом достигнутого и весьма хрупкого компромисса между принципами научной методологии и идеологическими установками правящей партии. Это, в свою очередь, создавало риски, как искусственной блокировки перспективных разработок, так и подмены науки лженаукой (история советской генетики в этом отношении весьма показательна).

На фоне серии кризисов «новой экономической политики» и «военной тревоги» 1927 г. актуальным становился вопрос не столько о корректировке сложившейся схемы научно-технического развития, сколько о ее кардинальном пересмотре.

Одним из элементов такой трансформации стала организация научно-исследовательских институтов и конструкторских бюро тюремного типа, подчиненных Народному комиссариату внутренних дел. В подобных заведениях трудились ученые, арестованные за различные категории преступлений, а мотивом для совершения научных открытий и создания новых технических устройств в данном случае служило не только получение личной выгоды (освобождение от уголовного преследования, получение правительственных наград), но и страх усиления репрессий. Идеологическое обоснование создания так нзываемых «шарашек» Г. Г. Ягода озвучил так: «Только условия работы в военизированной обстановке способны обеспечить эффективную деятельность специалистов в противовес разлагающей обстановке гражданских учреждений» ^{[2, с. 45]}. В результате, благодаря появлению подобной системы в СССР было создано множество передовых систем вооружения и боеприпасов, лекарственных препаратов, совершены открытия в области исследования радиации и т.д.

Тем не менее, данная мера носила неоптимальный характер, поскольку интеграция ученых в инновационные схемы с помощью средств государственного принуждения не соответствовала марксистским тезисам об освобождении труда от эксплуатации. Недаром С. А. Пионтковский полагал, что в «сталинском» Советском Союзе, как и в дореволюционном обществе, инновации все так же служили лишь интересам политической элиты, и государство щедро спонсировало изобретения, позволявшие эффективнее эксплуатировать народные массы ^{[1, с. 160]}.

При этом не стоит забывать, что именно доказательство наличия у социалистического способа производства заметных преимуществ перед капитализмом являлось важнейшим элементом пропаганды марксистских идей на внешней арене, а факты репрессий в отношении ученых давали в руки противникам социализма серьезный аргумент в споре о верности марксистского понимания общественного устройства.

Скажем, теолог Р. Нибур пришел к выводу, что коллективный труд не может преодолеть эффект эксплуатации, поскольку объединения индивидов гораздо более эгоистичны, ради­кальны и конфликтны, чем сами по себе индивиды. По его мнению, в рамках коллектива принцип эффективности и стремление к выгоде автоматически затмевает эти­ческие нормы отдельных людей, даже готовых принести эгоизм в жертву всеобщей гармонии ^[12]. В свою очередь, писательница А. Рэнд в ряде литературных произведений станет описывать взаимодействие инноваторов и обывателей похожим на рабство, при котором таланты одаренных людей служат для удовлетворения потребностей рядовых членов общества, составляющих большинство. Писательница полагала, что логичной реакций в такой ситуации является самоустранение наибо­лее та­лантливых людей, достигших успеха соб­ственной волей и трудолюбием, от под­держки режима, который эксплуатирует их таланты во имя тех, кто этих та­лантов лишен.

Фактически, одним из важных упущений при построении социалистической модели инновационного развития в СССР был недоучет фактора сохранения капитализма в других странах мира. Параллельное существование этих конфликтующих социально-экономических систем создавало угрозу использования открытий и наработок советских ученых за границей в интересах не эксплуатируемых, а эксплуататоров. Попыткой решения этого парадокса стало искусственное ограничение контактов советских специалистов с зарубежными коллегами, однако эти меры не могли полностью устранить эффект культурной диффузии, поскольку право собственности, например, на институциональные инновации отсутствовало, и трансплантировать их можно было совершенно свободно.

Получалось, что отечественный ученый, будучи формально призван действовать в интересах «мирового пролетариата», на практике должен был своим трудом служить лишь интересам Советского Союза — единственного в мире социалистического государства. То есть, мотивацию советского инноватора можно было условно охарактеризовать как «патриотическую». Между тем, отношение большевиков к феномену патриотизма было весьма противоречивым ввиду разных трактовок известного тезиса К. Маркса и Ф. Энгельса из «Манифеста Коммунистической партии» о том, что «у рабочих нет Отечества». Некоторые марксисты (например, П. Лафарг и Г.В. Плеханов) интерпретировали эту фразу в том смысле, что пролетариат не имеет отчизны лишь до момента свержения власти буржуазии, а с победой социалистической революции ситуация в корне изменится. К этой версии, вероятно, склонялся и В. И. Ленин ^{[7, p. 92]}. Несколько иной точки зрения придерживался А. В. Луначарский, неоднократно называвший идею патриотизма «лживой», он противопоставлял ей понятия «политическое просвещение» и «коммунистическое воспитание» в новой (советской) школе. Эта позиция была близка многих сотрудникам Народного комиссариата просвещения — например, В. П. Затонский указывал на опасность реанимации националистических лозунгов под видом «русского красного патриотизма», который он считал «пережитком старой национальной идеологии» в умах некоторых большевиков ^{[3, p. 63–64]}.

Возможность возникновения противоречия между данными трактовками Л. Д. Троцкий предвидел еще в 1928 г., то есть как раз накануне «модернизационного рывка» первой «пятилетки». По его мнению, «революционный патриотизм может иметь только классовый характер», и «этот патриотизм должен составлять неотъемлемую часть революционного интернационализма». В свою очередь, «теория осуществимости социализма в отдельной стране разрывает внутреннюю связь патриотизма победоносного пролетариата с пораженчеством пролетариата буржуазных стран» ^{[16, p. 57]}.

Фактически, эффективное функционирование советского научно-технического сектора на рубеже 1920-х — 1930-х гг. неожиданно оказалось в прямой связи с решением вопросов идеологического характера.

Выход из сложившегося затруднительного положения был найден в синтезе марксистско-ленинской идеологии с элементами «наднационального» патриотизма, который Н.В. Устрялов называл «национал-большевизмом» ^{[14, p. 53]}. Так, понятие «Родина» с конца 1920-х гг. утратило маргинальный характер, и известные деятели культуры (М. Горький, В. В. Маяковский, К. А. Тимирязев и др.) в литературе и пропаганде стали изображаться патриотами. Однако «Родина» трактовалась теперь не в государственно-территориальном, а в социально-политическом смысле, и больше связывалось с коммунистической партией, комсомолом, профсоюзным движением и т.д. Например, в 1928 г. художник А. И. Страхов создает пропагандистский плакат «Родина моя, комсомол», а режиссер Л. Д. Луков в 1931 г. снимет цикл фильмов с аналогичным названием. По воспоминаниям Н. В. Устрялова, летом 1935 г. М. С. Шагинян даже высказала мысль, что родиной СССР нужно считать потому, что только здесь шло полноценное строительство социализма.

Вероятно, эта гибридная идеологическая конструкция вкупе с инвестициями государства в модернизацию промышленности и созданием новых социальных лифтов типа «изотовского» и «стахановского» движений к середине «второй пятилетки» смогла обеспечить функционирование советского инновационного механизма. По крайней мере, в 1930-х гг. были сделаны не только важные открытия в области фундаментальной науки (физиологии кровообращения, физики высоких энергий, синтеза искусственных полимеров и т.д.), но, по воспоминаниям современников, к изобретательству активно подключились рядовые рабочие и инженеры. Примерами могут служить не только прославленные Б. И. Сатовский (конструктор экскаваторов) или В. П. Глушко (разработчик ракетных двигателей), но и металлург М. Н. Мазай, машинист П. Ф. Кривонос, кузнец А. Ф. Бусыгин и др. Важную роль в этом, вероятно, сыграло создание в 1932 г. Всесоюзного общества изобретателей и рационализаторов, объединившего несколько сотен тысяч экспертов и новаторов-энтузиастов (в большинстве пролетарского происхождения).

В дальнейшем этот опыт ляжет в основу формулировки марксистами XX в. новых подходов к организации творческого труда. Будут выдвинуты не только идея о возможности построения системы либидозных трудовых отношений, когда главным фактором мотивации к труду является не материальное вознаграждение, а получение удовольствия от самого процесса создания различных благ ^{[8, p. 176]}, но и операистское понятие «виртуозность» как апелляция к совершенствованию производительных сил через реализацию таких человеческих качеств, как любопытство, изобретательность, артистичность и сила воображения ^[18].

В целом, можно заключить, что первые попытки большевиков совместить собственные представления о социалистическом способе производства с доступными им методами решения практических задач в области активизации научно-технического творчества на протяжении 1920-х — 1930-х гг. не отличались последовательностью. Глобальная задача выстраивания принципиально нового механизма по созданию и внедрению инноваций ограничивалась в решении не только менталитетом «старых» кадров, неопытностью пролетариата или отсутствием четкого плана преобразований, но и ограниченностью инструментария советских органов власти. В этой связи, обращение к инструментам государственного принуждения (насилия и угрозы его применения) свидетельствовало об отсутствии у руководства страны новых идей в сфере мотивации изобретательства. Опора на сравнительно новый конструкт «советского патриотизма», вероятно, могла принести более значимые результаты, но на его интеграцию в советский социальный механизм требовалось время, поэтому полноценные плоды он даст только в 1950-х – 1960-х гг.