Три русских перевода одного стихотворения Ай Цина как явления русской поэзии трех эпох

Зыкова Галина Владимировна ORCID: 0000-0002-1453-2791 доктор филологических наук профессор; филологический факультет; Московский государственный университет имени М. В. Ломоносова 119421, Россия, г. Москва, ул. Новаторов, 36, корп.1, кв. 97 Zykova Galina Vladimirovna Doctor of Philology Professor; Faculty of Philology; Lomonosov Moscow State University 119421, Russia, Moscow, Novatorov str., 36, building 1, sq. 97 gzykova1966@gmail.com

Цзоу Синь соискатель; кафедра истории новейшей русской литературы и современного литературного процесса; Московский государственный университет имени М. В. Ломоносова 119991, Россия, г. Москва, ул. Ленинские Горы, 1 Tszou Sin' Postgraduate student; Department of the History of Modern Russian Literature and the Modern Literary Process; Lomonosov Moscow State University 119991, Russia, Moscow, Leninskie Gory str., 1 summer0326@mail.ru

Стихи Ай Цина (1910–1996), классика новой китайской поэзии, человека левых политических убеждений (член КПК с 1941 г.), с 1940-х гг. переводятся на русский язык, о нем писали и пишут, в том числе и в последние десятилетия, когда русско-китайские литературные связи стали особенно интенсивными (обзор см.: ^[1]). В конце 1920–х–1930‑х гг. Ай Цин испытал значительное влияние европейской модернистской поэзии, в том числе, как утверждают некоторые исследователи, и влияние Маяковского. Популярности Ай Цина в СССР способствовал и его личный визит в Россию (в 1950 году; вскоре, в 1952‑м, вышел первый сборник его стихов в переводах на русский язык, выполненных А. И. Гитовичем (^[2]); см. также [3–4]).

Многочисленность существующих переводов и потребность в новых обуславливают появление научных работ, посвященных сопоставительному анализу различных версий одного и того же стихотворения китайского поэта в русской интерпретации, описанию и объяснению отклонений переводчиков от текста оригинала (^[5]). Существуют исследования, посвященные личностям отдельных переводчиков и их методам работы; в последние годы, когда русско-китайскими литературными контактами стали активно заниматься носители китайского языка как родного, анализ переводов становится особенно детализированным (см., напр.: ^[6]).

Некоторые существенные задачи, однако, остаются, как нам представляется, еще не решенными и даже не вполне поставленными. Переводчики, принадлежащие к разным поколениям, нередко сравниваются друг с другом так, как если бы они существовали вне времени и конкретных литературных и идеологических условий. Между тем поэтические переводы в ХХ веке были частью национального литературного процесса, а сами переводчики, в том числе и те, кто обращался к стихам Ай Цина, — поэтами со своим индивидуальной творческой манерой (например, А. И. Гитович) и внятной эстетической позицией ([7–8]). Споры о том, как надо читать и переводить, могли приобретать, помимо академического, и вполне литературный характер ([8–9]).

Мы позволим себе обратиться к переводам одного из самых известных стихотворений Ай Цина, «Я люблю эту землю», которое было переведено на русский язык по крайней мире трижды: А. И. Гитовичем, Л. Е. Черкасским и Ю. А. Сорокиным; переводы Гитовича и Черкасского уже сопоставлялись с оригиналом в отдельных аспектах (^[5]), мы же попробуем отметить те особенности переводов, которые делают эти стихи фактом русской словесности своего времени.

В Китае стихотворение «Я люблю эту землю» учит каждый школьник, о нем много пишут ([10–18]). Создано оно было в конце 1938 г. и опубликовано в Гуйлине, куда Ай Цин был вынужден уехать после того, как японцы захватили Ухань.

Поскольку визуальный облик этих стихов важен (что характерно для модернистской поэзии), приведем их в оригинале:

我爱这土地

假如我是一只鸟，

我也应该用嘶哑的喉咙歌唱：

这被暴风雨所打击着的土地，

这永远汹涌着我们的悲愤的河流，

这无止息地吹刮着的激怒的风，

和那来自林间的无比温柔的黎明……

―然后我死了，

连羽毛也腐烂在土地里面。

为什么我的眼里常含泪水？

因为我对这土地爱得深沉……

Вот наш подстрочник (конечно, он упрощает стихи):

Я люблю эту землю

Если бы я был птицей,

Я бы тоже пел надорванным горлом:

Эту измятую бурей землю,

Реки, что всегда бурлят нашим горем,

Ветер, что бесконечно дует нашим гневом,

И непереносимо нежный восход из-за лесов......

—Потом бы я умер,

Даже перья мои сгнили в земле.

Почему в глазах моих слезы?

Потому что я так сильно люблю эту землю......

Сразу отметим что некоторые ключевые образы — птицы, восхода — обладают в китайской и европейской культурах сопоставимым символическим смыслом.

Так, кричащая птица, которой представляет себе поэт, здесь, как считают китайские интерпретаторы, восходит к мифологическому сюжету о Князе-кукушке Ван-ди, тоскующем о потерянной родине; случви отождествления поэта и птицы в европейской и, в частности, в русской литературе многочисленны (прежде всего вспоминается, конечно, формула Гете). Среди посвященных этой теме научных публикаций последних лет неслучайно присутствуют работы китайских русистов, замечающих в русской поэзии знакомую образность (см., напр., статью, посвященную лирическому образу птицы, тоскующей по родине и воплощающей чувства поэта, у Валерия Перелешина — русского поэта, сформировавшегося под влиянием китайской культуры: ^[19]).

Слова «о несравненном нежном рассвете, приходящем из-за леса», можно понять как выражение надежды на лучшее будущее родины; в китайской культуре, как и в европейской, утренняя заря является символом новой жизни.

Знаки препинания в китайской поэзии — новшество ХХ века, вводимое вслед за европейскими образцами: в классических стихотворениях их нет. Ай Цин использует двоеточие, многоточия, знак вопроса и тире, которое указывает на перелом в лирическом сюжете.

Обратимся к переводам. Наиболее ранний из них принадлежит А. И. Гитовичу (1909–1966), в 1920-х–1930-х — интересному и до сих пор не изучавшемуся поэту, отчасти близкому обэриутам (см. напр.: ^[20]), память о смелых экспериментах которого была жива еще в ленинградском андеграунде «бронзового века». С конца 1940‑х гг. Гитович занимается переводами с корейского и китайского (языков он не знал, но пользовался подстрочниками и советами друзей-синологов (Г. О. Монзелера, Б. И. Панкратова, В. В. Петрова, О. Л. Фишман, Е. А. Серебрякова). Оценки качества переводов Гитовича весьма различны: они многократно переиздавались, однако могли также вызывать упреки в поэтической вялости, неточности, избыточной русификации (см., напр., резкий отзыв Е. Витковского: «почем зря ямбовал вдоль по всем ошибкам Монзелера» (комментарий в livejournal, 07.11.2010: https://lucas-v-leyden.livejournal.com/129754.html)

Как и у некоторых его современников (например, Пастернака и Заболоцкого), манера оригинальных стихов Гитовича в послевоенное время меняется, он «впадает» «в неслыханную простоту»; краткость и художественная аскетичность поздних стихов Гитовича выглядит (и интерпретируется самим автором) как результат влияния китайских поэтов, которых он переводил, — прежде всего древних.

Модернистские черты поэтики Ай Цина в 1950-х гг. — а именно тогда его творчество, в том числе и по политическим причинам, привлекает внимание советских издателей — были чужды доминирующим в советской печати принципам, и переводчик, видимо, был вынужден это учитывать.

Гитович трансформирует как поэтику оригинала (например, верлибр переводится ритмизованным стихом), так и содержание:

Был бы я птицей –

так же печально пел бы:

Пел бы о нашей родной,

бурей изрытой земле,

Пел бы о вечно бурлящем

потоке народного горя,

И о разгневанном ветре,

дующем без перерыва,

И об отрадной для сердца

утренней ранней заре.

Спросят меня: «Почему

скрыты в глазах твоих слезы?

Я им отвечу: «Люблю

землю отчизны моей».

Меняется семантика эпитетов (например, то, что точнее всего может быть передано на русский словом «надрывный», передается существенно менее экспрессивным «печальный»).

Меняется и характер связи между частями стихотворения. В финале оригинального текста происходит резкая смена тона: монолог прерывается (пауза в оригинале передана многоточием и увеличенным межстрочным интервалом), говорится о смерти лирического героя; после еще одной большой паузы герой обращается к себе самому с вопросом и отвечает на него («Почему в глазах моих слезы? / Потому что я так сильно люблю эту землю......»). Гитович устраняет слова о смерти, вероятно, как излишне пессимистические, и превращает разговор с самим собой в более «понятный» разговор поэта с кем-то другим («Спросят меня… Я им отвечу…»); избыточность этих добавлений уже отмечалась, хотя и никак не объянялась ([5: 353]).

Важные для Ай Цина увеличенные межстрочные интервалы и индивидуализированные многоточия (соответствующие общему стремлению модернистской поэзии к визуальной выразительности текста) Гитович не передает.

В 1978 году появился перевод Л. Е. Черкасского (1925–2003) (^[21]), который, в отличие от Гитовича, предпочитавшего древние тексты (хотя начинал на рубеже 1940-х–1950-х гг. с переводов позии совсем современной, «идеологически востребованной»), в эпоху оттепели систематически обращался к модернистской, «новой», китайской лирике:

Будь я птицей –

Я пел бы надрывно

О земле, иссеченной дождями,

О рокочущем гневно потоке,

О без устали дующем ветре,

О лесных несравненных рассветах,

А потом бы я умер от песни,

И истлели бы перья в земле.

Почему на глазах моих слезы?

Эту землю люблю я безмерно...

Л. Е. Черкасский не только переводил стихи Ай Цина, но и исследовал его творчество (^[22]); в 1986 г. ему удалось лично побеседовать со своим героем на Форуме китайской современной литературы. Труды Черкасского как синолога получили признание в Китае, где публиковались переводы его научных работ и посвященные ему статьи (см. подробнее: ^[23]).

Последовательно показать в переводе модернистскую природу поэтики оригинального текста решился только Ю. А. Сорокин (1936–2009) в переводе, опубликованном через три года после публикации версии Черкасского (^[3]) и полемически противопоставленном тому, что делали предшественники:

Я птица

В моей песне крик

О земле, пронзенной ураганом

О наших немолчно плачущих реках

О неустанно гневном ветре

И о тишайшем лесном рассвете…

— Смерть прервет песню

в земле истлеет птица

Почему же льются из глаз моих слезы?

Тебя, земля, люблю беззаветно……

Ю. А. Сорокин владел китайским языком, переводил, но «два раза уничтожал свои переводы китайской поэзии, так как в Москве его попытки опубликоваться успеха не имели» ([7: 49]. Литературная позиция Сорокина имела принципиальный характер и не только проявлялась в его переводческой манере, но и прямо декларировалась (^[8]). Советскую практику перевода китайской лирики, как древней, классической, так и поэзии ХХ века, Сорокин считал отягощенной существенными недостатками: переводчики, по мнению Сорокина, были склонны игнорировать иной, чем в европейских языках, характер грамматических связей и иную степень семантической определенности высказывания в китайском поэтическом тексте, поэтому упрощали смысл стихов, навязывали прямолинейные причинно-следственные связи; кроме того, придавали китайским стихам несвойственную им (особенно древним) многословность, обременяли их европейскими (русскими) литературными клише, вводили отсутствующие в оригинале и часто банальные и анахроничные образы, тропы и т.д. Что же касается собственно переводов из Ай Цина, то советские переводчики, как считал Сорокин, под влиянием доминирующих вкусов своего времени затушевывали модернистские черты его творчества. Переводы самого Сорокина из Ай Цина показались слишком радикальными (и неточными), вызвали критику авторитетного синолога и Л. З. Эйдлина, настаивавшего на своем понимании поэзии Ай Цина: «Ай Цин открыт и ясен. <…> Поэзия Ай Цина обыденна» ([9: 187]). Cорокин возражал, и его возражения предполагали иное понимание не только творчества Ай Цина, но и современной поэзии вообще: «Между поэтической речью и речью обыденности не существует однозначного соответствия, эти миры не дублируют друг друга, а сложно взаимодействуют» ([8:]).

Стремясь к воспроизведению поэтики Ай Цина, Сорокин при этом, однако, допускает некоторые неточности, отходит от буквального смысла оригинала уже в первой строке: «Я птица…», — в оригинале автор только предполагает, что пел бы, если бы был птицей. Не исключено, что на такую трансформацию образности повлияло знаменитое стихотворение А. Вознесенского «Я — Гойя» (1959). Гитович, и Черкасский были точнее, когда использовали сослагательное наклонение («Был бы я птицей…», «Будь я птицей…»).

Представления Сорокина о том, что китайская поэзия, зависящая от свойств китайского синтаксиса, в гораздо меньшей степени, чем европейская речь, оперирует жесткими причинно-следственными связями, также приводят к отходу от оригинала: так, вместо «пел надрывным горлом» у Сорокина одно только слово: «крик»; с грамматической точки зрения это выглядит как отказ от глаголов (у Гитовича здесь отличное и от оригинала, и от перевода Сорокина: «печально пел бы», у Черкасского ближе всего к Ай Цину: «надрывно пел бы»). Заметим, что образ «горла», присутствующий в китайском оригинале, удерживает наше внимание на самой птице (поэте), которому больно кричать; во всех русских стихотворениях внимание смещается на производимый звук (крик или пение), то есть на то, как стихи могут восприниматься слушателем.

Следующий образ у Сорокина, как нам представляется, максимально близок к подлиннику: «земля, пронзенная ураганом»; у Гитовича на этом месте «наша родная, бурей изрытая земля» (то есть появляются дополнительные, тавтологические эпитеты, связанные, видимо, связанные с отечественными публицистическими клише: «наша родная»), у Черкасского менее экспрессивный, чем в оригинале, образ «земли, иссеченной дождями».

У Сорокина нет соответствий и тому, что мы в нашем подстрочнике приблизительно передали словами «непереносимо» и «нежный» (рассвет): у Сорокина он «тишайший» и «лесной». Последнее нам представляется не столько индивидуальной интерпретацией, сколько прямой ошибкой: у Сорокина рассвет в лесу, а в оригинале рассвет приходит из-за леса, это совсем другой образ (видимо, ошибку Сорокин перенял у Черкасского). У Гитовича лес не упоминается вовсе, зато появляются избыточные эпитеты («утренней ранней заре»), а смысл того, что передано нами оксюмороном «непереносимо нежный» переведено как «отрадной для сердца» (выражение более свойственное традиционному русскому поэтическому словарю).

Выше мы уже сказали о потенциально символическом смысле строки «И непереносимо нежный восход из-за лесов......». В переводах этот символический смысл отчасти сохраняется только у Гитовича:

И об отрадной для сердца

утренней ранней заре.

При этом пропадает, повторимся, образ леса, который тоже можно истолковать как символический (темный лес как что-то закрывающее горизонт).

У Сорокина и Черкасского символический смысл зари как будущего отсутствует: Сорокин перемещает рассвет непосредственно в лес (наблюдатель находится в лесу), к тому же снабжает его не имеющим соответствий в оригинале эпитетом «тишайший»; Черкасский вводит множественное число: «О лесных несравненных рассветах…», что тоже противоречит символическому пониманию.

Если в оригинале река «бурлит», то у Сорокина всего лишь «плачущая» (смысл передан не глаголом в личной форме, а причастием, что поддерживает общую тенденцию устранения глаголов).

Для композиции оригинала очень важен графически подчеркнутый сюжетный ход:

— Потом бы я умер

И даже мои перья сгнили в земле.

Мотив смерти часто встречается в поэзии Ай Цина, особенно ранней; в стихотворении 1938 года он определен исторической ситуацией: стихи, напомним, написаны во время японо-китайской войны. Как мы уже отмечали, в переводе Гитовича слов о смерти нет, — у Сорокина о смерти сказано, но она отнесена в "более понятное" будущее (в оригинале, видимо, о смерти говорится как о чем-то совершившемся или таком, что может быть передано в европейских языках формами сослагательного наклонения:

— Смерть прервет песню,

в земле истлеет птица.

Здесь нет не только истлевших «перьев» — конкретной детали, усиливающей впечатление, но и лирического «я», зато вводится образ прерванной песни как главного следствия смерти. Черкасский сохраняет и «я», и «перья», но по-своему отходит от оригинала очень существенным образом: у него названа причина смерти — песня; позволим себе предположить, что в этом проявилось влияние русской литературной традиции с ее сквозной темой трагической «смерти поэта»:

А потом бы я умер от песни,

И истлели бы перья в земле.

У Ай Цина прямого объяснения причины гибели нет, есть только констатация ее неизбежности.

В финале Сорокин ввел прямое обращение к земле, отсутствующее в оригинале, опять, видимо, подчиняя перевод исходной концепции, предполагающей, что логическая структура высказывания не должна в стихах быть слишком очевидной. Заметим, что последняя строка интерпретируется как ответ на вопрос, заданный в предпоследней строке, не только в переводе Гитовича («Почему… потому…»), но и, например, в предложенных носителями китайского языка как родного современных переводах на английский язык («Why… because»). Можно, пожалуй, заключить, что Сорокин, будучи свидетелем того, как в русских переводах из Ай Цина сглаживались модернистские черты, а также особенности, свойственные китайскому языковому и художественному мышлению, в собственном переводе гиперболизирует эти черты и особенности, что также приводит к отклонениям от оригинала. Сама же радикальность подхода Сорокина может быть, думается, понята как близкая экспериментам его времени — поэтического «бронзового века».

Изменения, которым подвергается в переводах оригинал, свидетельствуют не только о неизбежных сложностях рецепции китайской поэзии европейцем, но и о том, как в переводе отражаются идеологические и художественные процессы, происходящие в самой русской культуре.