«Чужое слово» и центон: аспекты теории М.М. Бахтина

Шукуров Дмитрий Леонидович ORCID: 0000-0002-3463-7611 доктор филологических наук заведующий кафедрой истории и культурологии ФГБОУ ВО "Ивановский государственный химико-технологический университет" 153000, Россия, Ивановская область, г. Иваново, Шереметевский проспект, 7 Shukurov Dmitrii Leonidovich Doctor of Philology Head of the Department of History and Cultural Research at Ivanovo State University of Chemistry and Technology 153000, Russia, Ivanovo region, Ivanovo, Sheremetyevo Avenue, 7 shoudmitry@yandex.ru Другие публикации этого автора

Теоретический дискурс Михаила Михайловича Бахтина (1895-1975) чрезвычайно насыщен многочисленными концепциями и идеями лингвокультурологического, литературоведческого, культурфилософского толка, а современная библиография научных работ, посвящённых исследованию отдельных аспектов бахтинской теории крайне богата. Актуальная научная биография учёного представлена в недавно изданной в серии ЖЗЛ книге А.В. Коровашко ^[1]. Профессиональный исследовательский обзор вышедших в последние десятилетия научных трудов о М.М. Бахтине содержится в работе О.Е. Осовского и С.А. Дубровской ^[2]. Знаковым для современной гуманитарной науки лингвистическим исследованием концепции М.М. Бахтина является известная монография М.В. Алпатова, вышедшая в свет 2005 году ^[3]. Не менее значимое, всеохватное философско-лингвистическое исследование - труд Л.А. Гоготишвили ^[4], изданный в 2006 году. Относительно недавно автором этих строк опубликована работа, в которой проведён сопоставительный анализ дискурса М.М. Бахтина и теории интертекстуальности ^[5]. К самой актуальной истории бахтинского вопроса следует отнести работы А.В. Корчинского ^[6] и О.А. Богдановой ^[7].

В настоящей статье мы рассматриваем бахтинскую концепцию в общей литературоведческой методологии анализа и представляем характеристику отдельных её теоретических аспектов. Исследовательской целью является рассмотрение таких аспектов темы как чужая речь, чужое сознание в контексте идей самого М.М. Бахтина, а также его ученика и коллеги по невельско-витебскому семинару, Валентина Николаевича Волошинова (1895-1936).

Научная новизна работы заключается в том, что в ней особое внимание уделяется сопоставлению бахтинской концепции и теории жанра центон, который в истории словесной культуры стал источником творческих открытий и новаторских приёмов для самых разных авторов. Предложенный нами ракурс изучения бахтинской теории носит, безусловно, актуальный характер, поскольку задействует скрытые и ранее не выявленные исследователями контексты, позволяющие по-новому оценить литературные стили модернизма и постмодернизма. В качестве исследовательских подходов к указанной проблематике нами используются сравнительно-исторический и сопоставительный методы.

М.М. Бахтин использовал словосочетания «чужая речь», «чужое слово» во многих работах, и не всегда они сохраняли за собой один и тот же объём значения. По нашему наблюдению, впервые эти выражения были использованы в работах его ученика и коллеги В.Н. Волошинова.

Мы не касаемся спорного вопроса об авторстве ря­да книг и статей, изданных в 1920-е годы и приписываемых некоторыми учёными М.М. Бахтину. Однако необходимость их цитирования заставляет нас подчиниться требованиям этической и научной корректности и счи­тать авторство, по крайней мере, некоторых из них установленным.

Вполне обоснованной, доказательной и компетентной точкой зрения на этот вопрос нам представляется позиция профессора Н.Л. Васильева: «При всём уважении к людям, знавшим Бах­тина, при всей благодарности за их стремление “запротоколировать” разговоры с учёным, думается, что не следовало бы слишком категорич­но склонять общественное мнение в пользу бахтинского авторства, раз этого не сделал сам Бахтин – ни в далёких 20-х, ни в близких к нам 70-х гг. Деликатность нужна и в отношении людей, ушедших от нас “по ту сторону социального”. <...> Бахтин не отрицал своего “участия” в “создании” некоторых работ Волошинова и Медведева, которое выра­зилось в “творческом контакте”, в выработке “общей концепции” (ве­роятно, исходящей прежде всего от Бахтина), но не распространялось на форму реализации “общих” идей, то есть сами тексты» ^{[8, с. 19]}. О проблеме авторства «спорных текстов» см. также в указанной работе В.М. Алпатова ^[3].

Итак, определим теоретическое значение, которое имеет терминологическое вы­ражение «чужое слово» в контексте теории М.М. Бахтина.

Монографию В.Н. Волошинова «Марксизм и философия языка» (1929) ^[9] (см. также и автореферат этой работы – «Новейшие течения лингвистической мысли на Западе» (1928) ^[10]) по культурной значимости следует сравнивать разве что с такими исследованиями по философии языка того времени, как «Эстетические фрагменты» (1922–1923) Г.Г. Шпета и «Философия имени» (1927) А.Ф. Лосева. (Отметим в скобках, что именно эти произве­дения и подвергаются критике – хотя и косвенной – у В.Н. Волошинова.) Прекрасная эрудиция автора, подробное описание современных западноевропейских лингвистических течений, вполне квалифицированная критика этих концепций, а также отточенный стиль и выверенная марксист­ская (?) методология – основные качественные характеристики этой книги. (Две противостоящие друг другу тенденции лингвистической мысли в терминологии В.Н. Волошинова – «индивидуалистический субъективизм» (в лице таких представителей как В. Гумбольдт, А. Потебня и др.) и «абстрактный объективизм» (Ф. де Соссюр, Ш. Балли и др.)). Лингвистически переосмысленная концепция «чужого со­знания» (почерпнутая В.Н. Волошиновым в плодотворном общении с М.М. Бахтиным в период дружеских встреч и совместных учёных штудий в Невеле и Ви­тебске в конце 1910-х годов и в Ленинграде в 1920-е годы) предстаёт здесь в качестве проблематики «чужого слова», «чужого языка»: «Если бы какой-нибудь народ знал только свой родной язык, если бы слово для него совпадало с родным словом его жизни, если бы в его круго­зор не входило загадочное чужое слово, слово чужого языка, то та­кой народ никогда не создал бы … философем. Поразительная черта: от глубочайшей древности и до сегодняшнего дня философия слова и лингвистическое мышление зиждутся на специфическом ощущении чужого, иноязычного слова и на тех задачах, которые ставит именно чужое слово сознанию – разгадать и научить разгаданному» ^{[9, с. 289]}.

Именно в таком лингвистическом контексте, как специфика пере­дачи чужой речи, и было использовано первоначально выражение «чу­жое слово». Поэтика «чужого слова», осмысленная М.М. Бахтиным на литера­турном материале (произведения Ф.М. Достоевского), оформилась в ряде неопубликованных в своё время работ ^{[11, 12, 13, 14]} и вышедшей почти одновременно с «Марксизмом и философией языка» (в 1929 г.) книге «Проблемы творчества Достоевского» ^[15]. Новаторст­во этих исследований, на наш взгляд, состоит в том, что «литератур­ное слово» рассматривается здесь не как устойчивая категория, но как категориальная подвижность – интерференция дискурсов автора и персонажа в пространстве культурного контекста. Об этом же в не­сколько социологизированном варианте литературоведческого анализа писал в одной из ранних работ, посвящённой критике формального ме­тода, В.Н. Волошинов («Слово в жизни и слово в поэзии» (1926) ^[16]).

Мы поддерживаем точку зрения Ю. Кристевой, которая полагала, что «... бахтинский “диалогизм” выявляет в письме не только субъек­тивное, но и коммуникативное, а лучше сказать, интертекстовое начало; в свете этого диалогизма такое понятие, как “личность – субъект письма”, начинает тускнеть, чтобы уступить место другому явлению – амбивалентности письма» ^{[17, с. 8]}. Под выражением «амбивалентность письма» Ю. Кристева понимала отстаи­ваемый М.М. Бахтиным тезис о включённости истории и культуры в текст и текста – в культурную историю. Любой художественный текст, по М.М. Бах­тину, вбирает в себя другой текст и является «репликой» в его сто­рону.

В истории литературы известен жанр, семантика и поэтика кото­рого соответствуют бахтинскому пониманию «чужого слова», включён­ного в амбивалентное пространство литературного произведения. Это жанр центона.

Название жанра происходит от латинского слова cento, что бук­вально значит «лоскутная ткань», «сшитое из разных кусков одеяло», «покрывало», «плащ», «матрас» и т.п. В теории литературы форма цен­тона означает стихотворный текст, составленный из стихов или их ча­стей, принадлежащих к ранее созданным произведениям одного или раз­ных авторов. Расцвет жанра приходится на времена поздней античности и свя­зан с именем римского поэта Авсония (IV в. н.э.), который зани­мался составлением «вергилианских» центонов. Ему же принадлежит и первое сохранившееся теоретическое описание центона. Авсоний писал, посвящая центон другу Аксию (368 г. н.э.): «... прими же это сочиненьице, сделанное из несвязного связным, из разнородного единым, из важного забавным, из чужого нашим... Если тебе угодно, чтобы я, неучёный, научил тебя тому, что такое центон, то скажу вот что. Из разных мест с разным смыслом складывается строение некоторой песни... <...> Пусть стихи различного смысла получают единый, пусть заёмные куски кажутся исконными, пусть ничто постороннее не просвечивает, пусть собранное не обнаруживает натяжки, не сбивается слишком тесно, не зияет слишком размашисто» ^{[18, с. 198]}.

В ранневизантийской литературе и литературе барокко форма центона широко использовалась, так как сочетала в себе стремление ху­дожника к обезличенному канону, индивидуальное подчинение абсолюту – с творческой агональностью в сфере историко-литературного и лите­ратурного сотворчества. Характеризуя это литературное качество, С.С. Аверинцев в «Поэ­тике древнегреческой литературы» отмечал: «... литература продолжает быть в своём сущест­ве традиционалистской, более чем на два тысячелетия соединив с чер­той традиционализма черту рефлексии. По логике этого синтеза авто­ру для того и дана его индивидуальность, чтобы вечно участвовать в “состязании” со своими предшественниками в рамках жанрового канона» ^{[19, с. 5]}. В «Поэ­тике ранневизантийской литературы» учёный указывал, что в центонах цитаты «...выносились из своего контекста и собирались так, чтобы образовывать друг для друга новый контекст, с новой темой и новым содержанием» ^{[20, с. 8]}.

По наблюдению М.Л. Гаспарова и Е.Г. Рузиной, в жанре центона в отличие от реминисцирующей книжной литературы более радикально пе­реосмысливается исходный контекст, образующий таким образом ту двуплановость семантических и контекстуальных изменений, в поле эстети­ческого напряжения которой находится читатель центона ^[18]. В истории литературы нового времени центоны известны как шуточные стихотворения, своеобразные поэтические шарады и представ­ляют малый или маргинальный жанр, использующийся исключительно ради поэтического развлечения. Исследователи отмечают, что причина такого отношения к центонам связана с общеевропейской тенденцией к индивидуализации стиля: «Поэтика нового времени... ви­дела в поэзии “исповедь души” поэта, излияние его индивидуальных (или считавшихся индивидуальными) чувств; индивидуальные чувства требовали индивидуальных средств, “собственного слова”, а центон пред­ставлял собой нечто прямо противоположное – набор чужих слов» ^{[18, с. 197]}.

Е.М. Мелетинский определял форму центона как «метапоэзию» ^[21]. Бе­зусловно, в теории литературы своё жанровое осмысление центоны получили как преимущественно стихотворные произведения – в этом сказывается их типологическая ограниченность по отношению к бахтинской концепции «чужого слова» и, например, современному понятию интер­текста. Однако в литературе и литературоведении XX века утверждает­ся расширительное понимание центонов как «раскавыченных цитат», из которых складываются многие современные произведения модернизма и постмодернизма.

Возможно, возрождение традиции центонной организа­ции текста связано с общим кризисом авторства, начавшимся с конца XIX века и выразившимся в ситуации потери художником позиции вненаходимого творца по отношению к собственному произведению. Автор теряет «власть» над произведением. Постмодернистская ситуация «смерти автора» (Р. Барт), ставшая предметом размышлений крупнейших интел­лектуалов нашего времени (Ср. некоторые определения авторского субъекта в этой ситуаций: «обморок говорящего субъекта» (М. Фуко о Ж. Батае), «анонимная и номадическая сингулярность» (Ж. Делёз), «расколотый субъект» (З. Фрейд, Ж. Лакан, Ю. Кристева), субъекты как «пустые имена» (У. Эко), реализуется в художественных текстах XX века как «принцип цитатности» ^[22], или культурной опосредованности.

Что же касается семиотической и семантической функции цитаты в организованных по центонному принципу текстах современной литературы, то, надо сказать, что она, во-первых, утрачивает функцию инфор­мативности (отсылки к другому тексту), становясь «залогом самово­зрастания смысла текста» ^{[23, с. 113]}, и, во-вторых, лишается какого-либо источника, своего автора, бесконечно повторяясь в зер­кальных отражениях собственных копий и симулякров: «Всякий текст есть между-текст по отношению к какому-то другому тексту, – писал Р. Барт в эссе “От произведения к тексту” (1971), – но эту интертекстуальность не следует понимать так, что у текста есть какое-то происхождение; вся­кие поиски “источников” и “влияний” соответствуют мифу о филиации произведений, текст же образуется из анонимных, неуловимых и вместе с тем уже читанных цитат – из цитат без кавычек» ^{[24, с. 418]}.

Многие современные постмодернистские литературные произведения структурированы по цен­тонному принципу; более того, часто сами композиционные структуры становятся «заимствованными». Таким образом, «чужое слово» в худо­жественном произведении становится непрозрачным намёком на прежде бывшее, когда-то ставшее, становящееся – на будущее повторение «своего» как «чужого» и «чужого» как «своего». М. Фуко в предисловии к одной из первых своих книг (вполне ещё структуралистских) следующим образом выразил отношение к собст­венному авторству: «Мне бы хотелось, чтобы эту вещицу-событие, едва заметную среди великого множества других книг, переписывали вновь и вновь, чтобы она распадалась на фрагменты, повторялась, отража­лась, двоилась и в конечном счёте исчезла – причём так, чтобы тот, кому случилось её создать, никогда не смог добиваться для себя пра­ва быть ей хозяином или навязчиво внушать другим, что именно он хо­тел в ней сказать и чем именно она должна быть» ^{[25, с. 22]}.

Рассмотренные нами аспекты теории М.М. Бахтина позволяют сделать важный вывод об отличительных признаках организации художественного текста в модернистской и постмодернистской литературе.

Организация художественного текста в современной постмодернистской литературе происходит в соответствии с принципами центонности и цитатности, т.е. культурной опосредованности большинства художественных артефактов. Основное отличие постмодернистских произведений от большинства реминисцирующих произведений модернизма состоит в том, что аллюзии и реминисценции перестают в них исполнять функцию отсылок к общезначимым понятиям, но работают в режиме центонной (кардинально переосмысляющей первоначальный контекст – вплоть до его нивелирования, «растворения», «распыления») организации художественного текста.