Режимы исторической памяти: от гегемонизма к агонизму

Летняков Денис Эдуардович кандидат политических наук научный сотрудник, Центр теоретической и прикладной политологии РАНХиГС 119571, Россия, г. Москва, пр. Вернадского, 82 Letnyakov Denis Eduardovich PhD in Politics Researcher, RANEPA Center for Theoretical and Applied Political Science 119571, Russia, g. Moscow, pr. Vernadskogo, 82 letnyakov@mail.ru Другие публикации этого автора

Статья подготовлена в рамках выполнения научно-исследовательской работы государственного задания РАНХиГС

Введение

По общему признанию сегодня мы имеем дело с настоящим бумом исследований памяти (memory studies) – и в России, и за рубежом ежегодно выходит множество книг, статей, посвященных исторической политике и публичной истории, проводятся научные конференции, издаются специализированные журналы. Вместе с тем, несмотря на обилие новых работ изучение исторической памяти до сих пор находится под сильным влиянием исследовательских подходов столетней давности. Как известно, М. Хальбвакс, который ввел в 1920-е гг. само понятие «коллективная память», испытал большое влияние Э. Дюркгейма с его идеей общества как органической целостности. Дюркгейм рассуждал, в частности, о «коллективном или общинном сознании», которое образует «совокупность верований и чувств, общих в среднем членам одного и того же общества» ^{[3, с. 80]}. В таком контексте историческая память рассматривалась как одна из разновидностей «коллективных представлений», обеспечивающих социальное сплочение. На представление о нации как о целостном сообществе памяти работает и «методологический национализм», который полагает мир «естественно» разделенным на национальные государства и национальные культуры ^[2]. Одной из опор последней традиционно видится историческая память, т.е. общие для членов одной нации представления о прошлом. Такого рода установки лежат в основе режима исторической памяти, который можно назвать гегемонистским. Он предполагает существование в рамках нации-государства доминирующего исторического нарратива, который поддерживается через систему образования, медиа, музейную сферу, набор официальных праздников и т.д. При этом те версии прошлого, которые противоречат гегемонистскому нарративу, маргинализируются и подавляются, поскольку они рассматриваются как подрывающие национальное единство и патриотические чувства. Для такого режима памяти характерна секьюритизация дискурса о прошлом – историю нужно непременно защитить от «переписывания» (читай – фальсификации), от атаки внутренних и внешних врагов.

Можно, однако, видеть, как в последние десятилетия в разных странах сложившийся исторический «канон» начинает испытывать все больше вызовов со стороны контргегемонистских нарративов, носителями которых оказываются люди с миграционным бэкграундом, представители этнических и расовых меньшинств, региональных сообществ и т.д. Многие из них зачастую не готовы солидаризироваться с той версией прошлого, в которой их культурному и историческому наследию отводится несправедливо мало места, или в которой не уделяется должного внимания пережитому их сообществом опыту страдания и угнетения (геноциду, дискриминации, рабству и пр.). Все это заставляет исследователей проблематизировать гегемонистский подход к исторической памяти, отождествляющий память господствующих групп и классов с памятью национальной общности как таковой.

Данная статья посвящена обоснованию возможной альтернативы гегемонистскому режиму памяти. Автор видит ее в т.н. «агонистическом» (от греч. агон, «борьба») подходе. Согласно ему, историческую память общества нужно представлять не в виде единого, непротиворечивого нарратива, но как совокупность нарративов, постоянно оспаривающих друг друга. С этой точки зрения мемориальные конфликты, споры вокруг трактовок тех или иных исторических событий, концепции преподавания истории, сноса/установки монументов представляются естественной частью дискуссий, которые идут в публичной сфере любого демократического общества. Поэтому в «переписывании» истории нужно видеть не покушение на национальные основы, а нормальный процесс пересмотра обществом представлений о самом себе, который может происходить в силу поколенческих сдвигов, идеологических трансформаций, роста культурного разнообразия и т.д.

Агонистическая память: обоснование концепции

Само понятие «агонального» вошло в политико-философский дискурс последних десятилетий благодаря бельгийскому философу Ш. Муфф, которая обосновала в своих работах агонистическую теорию демократии. Исходная точка размышлений Муфф – критика делиберативных моделей демократии (Ю. Хабермас, С. Бенхабиб и пр.), которые основываются на идее рационально достижимого консенсуса по поводу общего блага ^[13]. Муфф доказывает, что окончательный консенсус в политике невозможен по определению. Политика – это коллективное действие, а любые коллективные идентичности базируются на разделении между «мы» и «они», всегда чреватым конфронтацией. Поэтому в политике нужно ориентироваться не на преодоление конфликтов (случись это, такое состояние стало бы концом политики как таковой), но на выработку определенных правил игры, которые не позволят конфликту скатиться на уровень экзистенциального противостояния ^[5]; ^{[12, p. 632]}. Таким образом, важнейшая задача демократической политики – создавать и поддерживать «институты, практики и языковые игры, благодаря которым антагонизм может, так сказать, быть сумблимирован и трансформирован в "агонизм"», т.е. в «отношения "соперников" (adversaries)», а не врагов ^[12].

Иначе говоря, агонистический конфликт стоит принципиально отличать от антагонистического. В рамках агонизма не ведется война на уничтожение противоположной стороны (не только в физическом, но и в психологическом, моральном смысле), не используются крайние формы борьбы, а соперники признают легитимность требований своих оппонентов и разделяют с ними общее «символическое пространство» (symbolic terrain). Противоборствующие стороны объединяет т.н. «конфликтный консенсус»: они соглашаются с базовыми этическими и политическими принципами либеральной демократии (хотя расходятся в их интерпретации). К примеру, все стоят на том, что борьба не может вестись с помощью насилия, а ключевые ценности, которым мы привержены – это ценности свободного, справедливого общества и правового порядка, хотя при этом либерал, социал-демократ и коммунист могут по-разному трактовать понятие социальной справедливости, что и оставляет место для широких общественных дискуссий. Поэтому агонистический плюрализм видит признаки социальной патологии не в публичных противостояниях (порой достаточно острых), дискуссиях и конфликтах, а в их отсутствии. Скажем, гибридизация идеологий, смещение к политическому центру всех мейнстримных партий Запада стало, с точки зрения Муфф, одной из причин роста популярности правых популистов в последние годы.

На область исторической памяти принципы агонизма одни из первых перенесли А. Булл и Х. Хансен. Названные авторы ввели понятие «агонистического режима памяти», в основе которого лежит представление о социально-сконструированной природе последней. Это означает, что коллективная память хранит не какую-то настоящую, «аутентичную» версию прошлого, а ту, которая в силу определенных обстоятельств была принята обществом в качестве доминирующей. По мнению Булл и Хансена, такой режим памяти, в отличие от «антагонистического», признает множество перспектив, из которых национальное прошлое может оцениваться и интерпретироваться, что, в свою очередь, легитимирует борьбу разных акторов вокруг той или иной трактовки истории. Эти акторы (индивидуальные и коллективные) могут отстаивать собственную версию прошлого, видя в этом источник для формирования или усиления идентичности своего сообщества, средство морального удовлетворения (например, от признания преступлений, которые в прошлом совершались в отношении представителей какой-то этнической, расовой, религиозной группы), ресурс для отстаивания собственных интересов (возможность заявить исторические права на земли, на которых когда-то жили предки, обосновать получение автономии внутри государства, поставить вопрос о компенсациях за причиненный в прошлом вред). Все это позволяет смотреть на историческую память как на поле борьбы; как на нарратив, который регулярно подвергается реконструкции и переопределению ^[7].

В последние годы понятие агонизма постепенно закрепляется в дискурсе исследований памяти. Так, в настоящее время работает общеевропейский исследовательский проект, в основу которого положена эта концептуальная рамка, – “Unsettling Remembering and Social Cohesion in Transnational Europe” («Озабоченность по поводу воспоминаний и социальной сплоченности в транснациональной Европе» – http://www.unrest.eu/); также вышел целый ряд работ, прорабатывающих агонистическую модели памяти ^{[1, 8, 14]}.

Для полноты картины стоит указать на некоторые работы, которые, не используя само понятие агонизма, тем не менее тоже исходят из плюралистической природы исторической памяти. Это, в частности, исследования М. Ротберга, автора концепции «многовекторной» (multidirectional) памяти. Ротберг определил историческую память в современных обществах, где культурные границы гораздо более подвижные и пористые, чем прежде, как процесс «непрерывных переговоров», в ходе которых «множественные версии прошлого сталкиваются друг с другом в разнородном настоящем» ^{[15, p. 86]}. Кроме того, можно вспомнить важную статью Р. Вагнер-Пацифити и Б. Шварца, посвященную американским дискуссиям вокруг Мемориала ветеранам войны во Вьетнаме, открытого в 1982 г. Размышляя об особенностях коммеморации политически и морально спорных событий, которые не объединяют, а скорее раскалывают общество, авторы вводят понятие «моральных антрепренеров» (moral entrepreneurs). Под ними понимаются акторы, которые, конкурируя друг с другом, «ищут внимания общественности (“seek public arenas”) и поддержки в отношении своих интерпретаций прошлого» ^{[18, p. 382]}. Идея «моральных антрепренеров» очевидным образом перекликается с концепцией «мнемотических антрепренеров»/«агентов памяти» (memory entrepreneurs/ memory agents) Р. Уркада ^[9]. Под таковыми французский социолог понимает акторов, которые борются за утверждение определенной трактовки исторических событий в коллективной памяти общества. Сам Уркад рассматривает деятельность этих агентов памяти на примере памяти о рабстве в современной Франции. Как показывает Уркад, для французского общества долгое время была характерна коллективная амнезия в отношении этой болезненной темы. Об истории рабства во французских колониях, об участии Франции в работорговле старались не вспоминать и белые французы, и потомки рабов. Однако во второй половине XX в., под влиянием концепции негритюда (одна из идей которого состояла в том, что рабство было одним из ключевых событий, сформировавших идентичность чернокожих) тема рабства постепенно начинает входить во французский публичный дискурс. Так, с 1990-х гг. под влиянием «антрепренеров памяти о рабстве» (slavery memory entrepreneurs), в качестве которых выступали представители чернокожего сообщества, а также профессиональные историки и интеллектуалы, в Нанте и Бордо, некогда важных центрах французской работорговли, начинают проводиться культурные мероприятия, выставки, научные конференции, посвященные истории рабства. Таким образом, несмотря на сопротивление других антрепренеров памяти со своей повесткой (например, из числа правых) французский «режим памяти» (memory regime) начал трансформироваться сначала на городском, а потом и на общенациональном уровне.

Необходимость агонистического подхода к исторической памяти становится понятной, если мы обратимся к еще одной важной для нашего разговора концепции «мнемотического сопротивления». Согласно ей попытка монополизации истории доминирующими социальными группами обычно оказывается контрпродуктивной, поскольку преобладание определенного исторического нарратива в публичной сфере еще не равнозначно принятию этого нарратива всем обществом, ведь рядовые «потребители» публичной памяти могут не соотносить себя с теми установками и ценностями, которые заложены в историческом «каноне». В таком случае наряду с доминирующей памятью возникает память «подавленная», «репрессированная» (“repressed”) ^{[16, p. 502-503]}. И контргегемонистские версии истории могут быть довольно устойчивыми, несмотря на все попытки их заглушить. Показательным примером тут может служить память фламандцев, во многих отношениях не совпадающая с общебельгийской памятью. Одним из символов фламандского национализма после Первой мировой войны стала Изерская башня, возведенная в честь павших на полях сражений солдат-фламандцев. Довольно быстро этот объект превратился в важное «местом памяти», к которому стали совершать регулярные «паломничества на Изер». Чтобы их прекратить в 1946 г. неизвестными (подозреваются валлонские националисты) Изерская башня была взорвана. Однако этот акт насилия, осуществленный, по-видимому, ради сохранения общебельгийской идентичности и исторической памяти, вызвал обратную реакцию. «Паломничества» не только не прекратились, но до начала 1980-х гг. оставались самыми массовыми политическими манифестациями в Бельгии ^{[6, 17]}, а сама Изерская башня стала одним из символов фламандского сопротивления. Поэтому представляется, что открытая дискуссия, публичная борьба памятей гораздо лучше ситуации, когда «подавленные» версии прошлого вынуждены «уйти в подполье», не имея возможности быть высказанными гласно.

Агонистический плюрализм: некоторые прикладные выводы

Как было показано в тексте, агонистический режим исторической памяти препятствует монополизации истории доминирующими группами и рассматривает мемориальные конфликты как неотъемлемую часть дискуссий, которые ведутся в любом здоровом обществе, конституируя его публичную сферу. Какие могут быть практические выводы из этого подхода?

Прежде всего, плюралистичный, оспариваемый характер коллективной памяти необходимо учитывать при анализе мемориальных конфликтов, при решении вопроса о выборе официальных праздников и памятных дат, написании учебников истории и продумывании концепции музеев, установке монументов, переименовании улиц и пр. Очевидно, например, что усложнение культурного ландшафта стран глобального Севера под влиянием массовых миграций, увеличение доли этно-расовых меньшинств, выходцев из бывших европейских колоний ставит вопрос о реформе школьного исторического образования, которая бы помогла детям мигрантов соотносить себя с транслируемым школой историческим нарративом. Не случайно в Британии Национальный учебный план уже неоднократно подвергался корректировке в сторону большей инклюзивности ^{[10, 11]}. Это же касается и темы памятников спорным историческим фигурам (шире – облика публичных пространств), что так ярко проявилось в ходе движения Black Live Matter – если в каком-то городе весомую часть населения составляют небелые жители, обосновать необходимость сохранения статуи работорговцу на центральной площади оказывается гораздо сложнее. Таким образом изменение культурного состава городского и национального сообщества трансформирует и «социальные рамки» памяти, заставляет заново искать приемлемые для общества конвенции в сфере исторической памяти. Сказанное, разумеется, не в меньшей степени справедливо и в отношении «исторических» меньшинств (вроде чернокожих в США или аборигенов в Австралии), которые тоже должны иметь возможность участвовать в публичных дискуссиях по поводу национального прошлого, противопоставляя социокультурному мейнстриму свои контрнарративы. Замечу, что обсуждаемая проблема актуальна и для России, которая включает в себя множество региональных и этнических сообществ со своей контрпамятью (память горцев о Кавказской войне, память народов Поволжья и Сибири о колонизации этой территории в XVI-XVII вв.). При этом в российском публичном дискурсе эти региональные и этнические версии истории обычно игнорируются – в высшей степени характерно высказывание президента В. Путина во время обсуждения проекта единого учебника истории: «я полностью согласен с тем, что должна быть какая‑то каноническая версия нашей истории. Если, действительно, мы будем на Востоке изучать одну историю, на Урале – вторую, в Европейской части – третью, это в целом может разрушать, и наверняка будет разрушать, единое гуманитарное пространство нашей многонациональной нации» ^[4]. В ходе всей этой многолетней дискуссии о едином учебнике сама мысль о том, что на местах пантеон героев и оценки определенных исторических событий могут не совпадать с москво-центричным нарративом, кажется, мало кому из официальных спикеров приходила в голову.

В завершении статьи нужно еще раз сделать принципиальную оговорку о том, что мемориальные конфликты и дискуссии, о которых шла речь, оказывают на общество не разрушительное, но созидательное воздействие только тогда, когда они не превращаются в игру с нулевой суммой. Важно, чтобы противостояние происходило внутри общего символического пространства, а дискуссии велись по поводу общенационального прошлого. Выше приводился пример с движением Black Lives Matter, которое в 2020 г. заявило о себе во многих странах Запада, но особенно активно в США и Великобритании. Так вот о подлинно агонистическом режиме памяти в этой ситуации можно говорить тогда, когда оказываются отброшенными две крайние установки – консервативно-алармистская (низвержение памятников означает как минимум покушение на национальную историю, как максимум – «гибель» Запада) и радикально-активистская (белая культура исторически враждебна черной, примирить их невозможно) – и стороны пытаются вместе переопределить, что такое американская/британская культура и история. Только так – в пространстве широкой общественной дискуссии – может возникнуть по-настоящему инклюзивная версия исторической памяти.