Ономастические коды «Поэмы без героя» А.А. Ахматовой как скрытая интертекстуальная адресация

Многие авторы отмечают такую особенность «Поэмы без героя» А.А. Ахматовой, как двойничество ^{[11; 18]} – задваивание дат, имен, реалий, которое поддерживается лейтмотивом зеркала («Только зеркало зеркалу снится…» ^{[5, с. 151]}; «Я зеркальным письмом пишу…» ^{[5, с. 153]}). Это заставляет посмотреть на различные элементы поэмы (рамочный текст, интертекст) под новым углом зрения. Причем до конца остается неясным, завершила ли Ахматова до конца поэму ^[14].

Рамочный текст «Поэмы без Героя» в разных редакциях произведения претерпевает ряд изменений. Так, эпиграф из «Дон Джованни» Моцарта представлен во всех редакциях, кроме последней, девятой, 1963 года ^[12]. Со второй по седьмую редакцию присутствует также эпиграф из Байрона. Во второй (1942) и в четвертой (1946) редакциях два эпиграфа идут непосредственно друг за другом, между ними нет никаких иных фрагментов текста. Далее в третьей редакции и с пятой по седьмую эпиграфы разделяются все большими фрагментами текста, пока, наконец, не исчезают один за другим в двух последних редакциях.

Мы полагаем, что в самой Поэме есть подтекстовые смыслы, выявляющие причину трансформации рамочного текста. По нашему предположению, ключом к этим смыслам оказывается игра с именами собственными, притягивающими к себе целые пласты семантических ассоциаций, встроенные в смыслопорождающее поле Поэмы.

Тождество имен поэта и царя. «Поэма без героя» А.А. Ахматовой имеет девять редакций, в шести из которых (со второй по седьмую включительно) в качестве эпиграфа используется цитата из «Дон Жуана» Байрона “In my hot youth when George the Third was king” ^[1]. Это завершающая строка строфы из первой песни «Дон Жуана»:

‘Non ego hoc ferrem calida juventa

Consule Planco,’ Horace said, and so

Say I; by which quotation there is meant a

Hint that some six or seven good years ago

(Long ere I dreamt of dating from the Brenta)

I was most ready to return a blow,

And would not brook at all this sort of thing

In my hot youth – when George the Third was King ^[1].

В переводе Т. Гнедич (опубликован в 1959):

“Non ego hoc ferrem calida juventa”, -

Гораций говорил, скажу и я:

Лет семь тому назад – еще до Бренты –

Была живее вспыльчивость моя:

Тогда под впечатлением момента

Удары все я возвращал, друзья.

Я б это дело втуне не оставил,

Когда Георг, по счету третий, правил ^{[7, c. 119]}.

Байрон практически буквально цитирует фразу Горация «Я бы не перенес этого во времена моей пылкой юности / При консуле Планке», взятую из 14 оды третьей книги «Од» поэта.

Это стихотворение Горация, написанное в мажорной тональности, посвящено восхвалению Цезаря (Августа) и его победы в испанском походе. В финале текста упоминается, что все граждане радуются победам, а если привратник не пустит к прекрасной певице, то стоит развернуться и уйти, ср.:

И Неэра пусть поспешит, певица,

Завязав косу в благовонный узел;

А не пустит к ней негодяй привратник —

Прочь уходи ты.

Голова, седея, смягчает душу,

Жадную до ссор и до брани дерзкой,

Не смирился б я перед этим, юный,

В консульство Планка! ^{[10, с. 152]}.

Ода имеет посвящение «к римскому народу» и содержит призыв к радости и умиротворению: даже ругань привратника не должна помешать общему благодушному настроению.

Байроновская цитата из оды Горация связывается с парой тождественных имен. Так, в Риме было два консула с одинаовыми именами: Луций Мунаций Планк, которого имеет в виду Гораций, консул 42 года до н.э., и сын Планка, также носивший имя Луций Мунаций Планк, консул 13 года до н.э. Планку-отцу посвящена 7 ода первой книги Горация, где автор призывает адресата не унывать и всегда помнить о хорошем ^{[10, с. 52]}.

Отсылая к Горацию в тексте «Дон Жуана», Байрон также вводит мотив тождественности имен отца и сына: Георг Третий был отцом Георга Четвертого, сменившего его на престоле. При этом фактически Георг IV правил Британией с 1811 года, в статусе принца-регента, так как его отец, Георг III, был психически болен. Кончину слепого и недееспособного Георга III Байрон описал в политической сатире «Видение суда» ^[6]. В биографии самого Байрона также присутствует тождество имен отца и сына: отец поэта и дед носили имена Джон Байрон, и оба были мореплавателями ^[15].

Любопытно, что сам Байрон носил то же самое имя, что и оба короля – George! В русской традиции имя поэта принято транслитерировать как «Джордж», а имена королей как «Георг». Ахматова в тексте «Поэмы без героя» привлекает внимание к этой тождественности имен, называя Байрона «Георгом»: «И факел Георг держал». Эта строка присутствует во всех редакциях поэмы, где описывается картина погребения тела Шелли, выловленного из моря. Байрон принимал участие в этой церемонии, что отражено на картине Луи Эдуарда Фурнье «Похороны Шелли» (где Байрон, впрочем, изображен без факела).

При этом яхта, на которой Шелли потерпел крушение, носила название «Дон Жуан» – как и незавершенная поэма Байрона, строки которой Ахматова использует в качестве эпиграфа. Яхта была переименована Шелли в «Ариэль» после размолвки с Байроном: обидевшийся на своего друга поэт хотел уничтожить все, что напоминало ему о Байроне, в том числе название корабля. Однако Байрон вновь писал на бортах яхты и парусах ее оригинальное имя – «Дон Жуан», стараясь развеселить Шелли и преодолеть конфликт. В последнее плавание на яхте «Дон Жуан»-«Ариэль» Шелли отправился именно в гости к Байрону.

Таким образом, единственный Георг, который имел отношение к смерти Шелли и принимал непосредственное участие в церемонии похорон – это Байрон. Русскоязычный читатель, скорее всего, не сразу отождествит имя «Георг» с фамилией «Байрон», так как Ахматова прибегает к нетипичной транслитерации имени поэта. О.Е. Рубинчик предлагает два возможных объяснения этого феномена: «Необычную транскрипцию имени Байрона можно объяснить, вероятно, памятным для Ахматовой событием: 7 апреля 1825 г., в день смерти Байрона, Пушкин заказал обедню за упокой души «раба Божия боярина Георгия».

Мы полагаем, что, подчеркивая тождество имен, Ахматова как бы ставит знак равенства между могуществом английского короля Георга III, над которым Байрон посмеялся в «Видении суда» (в самом же «Дон Жуане» - выпады против Георга IV), и английского поэта» ^{[21, с. 160]}. Георг III и Георг IV были крайне непопулярны в народе, и оба были практически недееспособны из-за болезни (отец во второй половине своего продолжительного правления был безумен и практически изолирован, сын предавался неумеренному обжорству и умер от болезней, вызванных излишествами в еде), и говорить об их могуществе и влиянии на общество можно достаточно условно.

Возможно, что Ахматовой ближе «пушкинская версия» объяснения нестандартной транскрипции имени Байрона – тем более, что эпиграф, присутствующий во всех редакциях «Поэмы без героя» (кроме девятой), отсылает к Пушкину. Фраза из либретто «Дон Джованни» Моцарта на итальянском языке (“Di rider finirai / Pria dell’aurora” ^{[5, c. 40]}) взята из той же сцены оперы Моцарта, что и эпиграф «Каменного гостя» А.С. Пушкина – “Leporello. O statua gentilissima / Del gran’ Commendatore!.. / ...Ah, Padrone!” ^[20].

При этом внимательное чтение редакций Поэмы показывает, что в ней скрыта еще одна «именная» пара, устанавливающая тождество между поэтом и царем. Так, Пушкин (как и Байрон) носил то же имя, что и правящий царь времен его молодости – Александр I, и старшего сына Пушкина звали так же, как и отца – Александром (что коррелирует с историей Рима, историей Англии и биографией самого Байрона).

Таким образом, сочетание эпиграфов и отсылки к образу Байрона в тексте «Поэмы без героя» выстраивают семантический комплекс мотивов:

1) Тождественность имен отца и сына (два консула Планка, два короля Георга, отец и дед поэта Байрона, А.С. Пушкин и его старший сын);

2) Тождественность имен поэта и правителя (Байрон и король Георг, Пушкин и царь Александр I – причем в дальнейшем в истории России присутствовали отец и сын цари Александры – Александр II и Александр III);

3) Взгляд «из зрелости» «в молодость», сопровождающийся сменой власти: немолодой Гораций вспоминает свои молодые годы, пришедшиеся на дни правления консула Планка. Байрон говорит о своих седых волосах в тридцать лет – строка “But now at thirty years my hair is grey” ^[1] следует сразу после строки, которую Ахматова вынесла в эпиграф поэмы – и вспоминает о своей молодости, пришедшейся на дни правления Георга Третьего. Дон Гуан в «Каменном госте» А.С. Пушкина также вспоминает о прошлом: состоявшемся ранее убийстве командора – пьеса Пушкина начинается с того, что Дон Гуан возвращается из ссылки.

Донжуанский подтекст и отсылки к Гумилёву. Мы полагаем, что мотив тождественности имен поэта и правителя однозначно указывает на зашифрованного адресата «Поэмы без героя» - Николая Гумилева, который также носил имя, совпадающее с именем правившего в дни его молодости царя – Николая II. О «венце» Н.С. Гумилева говорится в стихотворении «Предсказание» 1922 года, написанном «как бы от имени расстрелянного Гумилева» ^{[4, c. 878]}:

Видел я тот венец златокованый...

Не завидуй такому венцу!

Оттого, что и сам он ворованный,

И тебе он совсем не к лицу.

Туго согнутой веткой терновою

Мой венец на тебе заблестит.

Ничего, что росою багровою

Он изнеженный лоб освежит ^{[4, c. 386]}.

Ахматова помечает стихотворение точной датой – 8 мая 1922, 12 лет спустя после венчания с Гумилевым. Венец в тексте «златокованый» (то есть корона), и лишь потом «терновый» (что отсылает к распятию Иисуса Христа). К моменту написания этого текста и царь Николай II, и его тезка Николай Гумилев расстреляны – они оба приняли мученический венец.

При этом в комплекс гумилевских мотивов встраивается и образ Дон Жуана, связанный также и с творчеством Гумилева: в одноактной пьесе «Дон Жуан в Египте», созданной в 1911 г., описывается возвращение Дон Жуана из преисподней – это своеобразное продолжение истории Дон Жуана с того момента, на котором обычно обрывается изложение легенды. Как указывают О.А. Каинова и С.А. Корниенко, Гумилев отождествлял с Дон Жуаном себя, и этот образ являлся одной из его авторских масок ^{[9; 14]}.

Донжуановские подтексты в Поэме соотносятся не только с «гумилевским» кодом. Джордж Байрон и А.С. Пушкин представляют свои оригинальные версии легенды о Дон Жуане, а в либретто оперы да Понте соединены версии легенды в изложении Тирсо де Молины ^[22] и Жан-Батиста де Мольера ^{[2; 3; 8]}. У Байрона история соблазнителя Дон Жуана перенесена в современный мир, в частности, в Англию, а образ статуи убитого им командора отсутствует – в связи с незавершенностью поэмы Байрона можно предположить, что в дальнейшем такой эпизод планировался, однако точной информации об этом нет ^{[17; 19]}. У Пушкина, также использующего эпиграф из либретто да Понте, присутствует версия соблазнения не дочери убитого, а вдовы, причем в тексте не упоминается причина, по которой командор был убит, а действия Дон Гуана в этом ракурсе представляются особенно циничными – он соблазняет вдову убитого им военачальника.

В опере Моцарта сцена приглашения на ужин памятника сопровождается двумя мотивами. Так, перед оживлением статуи звучит реплика командора “Di rider finirai / Pria dell’aurora” ^[2] («Ты перестанешь смеяться / Еще до рассвета»), сопровождаемая соответствующей грозной, предостерегающей музыкой. Затем Лепорелло по приказанию своего господина приглашает статую на ужин и наблюдает, что статуя кивает – именно этот эпизод Пушкин выносит в эпиграф. При этом в тексте Пушкина отсутствует первая, предупреждающая реплика – Лепорелло лишь в ужасе отмечает, что статуя якобы смотрит на него.

В ряду представивших оригинальную трактовку легенды о Дон Жуане, несомненно, присутствует и Гумилев – его пьеса, продолжающая историю Дон Жуана, имплицитно подразумевается в цепочке «Тирсо де Молина – Мольер – Моцарт – Байрон – Пушкин». Временное оживление статуи в опере и в легенде коррелирует с постоянным и окончательным возвращением Дон Жуана к жизни: по версии Гумилева, соблазнитель сумел выбраться с того света живым и невредимым.

Таким образом, трансформация рамочного текста Поэмы связывается с семантической игрой именами, которые оказываются «хранителями» интертекстуальной памяти. Ореол имени задает ряд подтекстовых смыслов Поэмы, которые как бы «поддерживаются» соответствующими отсылками. Эти реминисценции, сплетаясь в сложный орнаментальный узор, оказываются тем не менее, с одной стороны, концептуально запрограммированными самой смысловой структурой «Поэмы без Героя», а с другой стороны – детерминированы биографически.

Так, непосредственная близость эпиграфов и донжуановских текстов Байрона и Моцарта указывает на образ репрессированного и расстрелянного Гумилева и на сопоставление власти нынешней с властью прежней (тождество имен подтверждает эту идею!). Восьмая редакция, в которой отсутствует эпиграф из «Дон Жуана», появилась после публикации масштабного перевода «Дон Жуана», выполненного Т.Г. Гнедич в лагере. В 1959 году, после освобождения и реабилитации переводчицы текст был опубликован большим тиражом – и массовый читатель получил доступ к контексту фразы о короле Георге Третьем. Если до появления перевода имплицитные звенья цепочки могли быть понятны лишь владеющему английским языком читателю, то после опубликования отсылка стала прозрачной и, вероятно, на взгляд автора слишком очевидной. Совокупность эпиграфов, представляющая собой имплицитное посвящение опальному поэту, растворяется, оставляя следы в виде упоминаний Байрона и Дон Жуана в самом тексте поэмы.