Образ будущей жизни в обрядовых текстах народов Среднего Поволжья

Лепешкина Лариса Юрьевна ORCID: 0000-0001-8989-5987 кандидат исторических наук доцент кафедры "Социальные технологии и гуманитарные науки", Поволжский государственный университет сервиса 445017, Россия, Самарская область, г. Тольятти, ул. Гагарина, 4, каб. Э-310 Lepeshkina Larisa PhD in History Associate professor, Department of Social Technologies and Humanities, Volga Region State University of Service 445017, Russia, Samarskaya oblast', g. Tol'yatti, ul. Gagarina, 4, kab. E-310 lara_yura@list.ru Другие публикации этого автора

Введение

Характерными чертами Среднего Поволжья являются полиэтничность и поликонфессиональность, способность к объединению и одновременно гармоничному сосуществованию западных, русских и восточных традиций. Самые крупные поселения на этой территории образовали русские, татары, мордва и чуваши. Немаловажным для развития региона оказалось западноевропейские влияние, связанное с расселением немцев на берегах р. Волги в XVIII в. В связи с этим сложившиеся в Среднем Поволжье обряды долгое время оставались индикаторами мышления, специфики отношения к жизни и смерти их исполнителей. В полной мере данную идентифицирующую функцию выполняли обрядовые тексты народов региона, относившиеся к жизненному циклу человека.

Актуальность исследования обрядовых текстов народов Среднего Поволжья обусловлена поиском тех оснований, необходимых для поддержания целостности, уникальности этнических культур в стремящемся к универсальности мире. Образ будущей жизни фиксировался обрядовыми текстами и передавался из поколения в поколение, обеспечивая устойчивость духовно-нравственных ценностей в традиционном обществе. До тех пор, пока сохранялся текст, не изменялись и ценностные установки, ориентиры и представления о жизни, о том, какой она должна быть, чтобы соответствовать общественным стандартам. Сегодня многое, что относится к моральным нормам предыдущих исторических периодов, подвергается сомнению и переоценке. Тем не менее в обрядовых текстах заложены такие идеи, которые «программировали» участников обрядов на определенный алгоритм существования. В настоящее время отголоски этих идей проявляются на уровне стереотипов, когда человек соизмеряет свои поступки и строит планы на будущее, оглядываясь на прошлое.

Мешает ли ему это жить или помогает – вопрос философский. В традиционной культуре обрядовые тексты были воплощением народной мудрости, поэтому без их присутствия в обрядах терялся бы всякий смысл последних. Как тонко заметил М. М. Бахтин, «где нет текста, там нет и объекта для исследования и мышления» ^{[4, с. 281]}.

Соответственно в обрядовых текстах, касающихся жизненного цикла человека, обнаруживаются ценности и смыслы, которые предопределяли будущее для представителей традиционной культуры. Предметом анализа стали тексты причитаний и песен народов Среднего Поволжья, связанные с родильной, рекрутской, свадебной и похоронно-поминальной обрядностью XIX – первой половины XX вв. Целью статьи является конструирование образа будущего на основе указанных текстов, обнаружение в них общих мотивов и тем, объединяющих жителей региона.

В истории исследования фольклора народов Среднего Поволжья можно обозначить два направления: этнографическое (В. А. Сбоев, В. К. Магницкий, Д. Месарош, Н. В. Никольский, М. А. Машанов, И. Н. Смирнов, А. Н. Минх, М. Е. Евсевьев, Я. Дитц, Я. Д. Коблов, П. В. Денисов, Е. П. Бусыгин, Н. В. Зорин, А. К. Салмин, Е. А. Ягафова, Р. К. Уразманова, Т. П. Федянович, Л. И. Никонова и др.) и лингвистическое (Н. И. Золотницкий, Н. Ф. Катанов, Н. И. Ашмарин, М. Р. Федотов, В. Г. Егоров, Л. А. Афанасьева и др.). В первом направлении фольклорные тексты анализируются с точки зрения смыслового обогащения содержания обрядов. Второе направление акцентирует внимание на происхождении, развитии, сопоставлении тех или иных терминов, присутствующих в финно-угорских, тюркских и славянских языках и использующихся в обрядовых практиках народов Среднего Поволжья. В ряду этих исследований необходимо выделить монографию Г. Г. Шаповаловой и Л. С. Лаврентьевой ^[21], в которой сущность календарных и свадебных обрядов русского населения Поволжья раскрывается благодаря фольклорному материалу.

Невзирая на широту и разнообразие исследований обрядов в Среднем Поволжье, вызывает интерес вопрос о наличии в обрядовых текстах населения региона общих духовно-нравственных ценностей и представлений о жизненном цикле. Этим и определяется новизна данной статьи – в интерпретации обрядовых текстов народов Среднего Поволжья в качестве ключевых элементов, необходимых для конструирования образа будущей жизни.

Обрядовый текст как предсказание будущего

Структура традиционных обрядов жизненного цикла носит универсальный характер: ритуалы, связанные с рождением человека, его инициациями, свадьбой, похоронами и поминками. Неотъемлемой их частью являются обрядовые тексты (причитания, песни, поговорки и пр.), сопровождающие переход человека из одного статуса в другой. На этом основании целесообразно обозначить общие темы, присущие данным текстам: встреча нового человека и включение его в определенные социальные группы посредством добрых пожеланий здоровья, богатства, благополучия и т.д.; стремление к свободе; потеря свободы в результате покидания родного дома; горькая доля в связи с замужеством; испытания и одиночество, подстерегающие неофита на протяжении всей жизни. Безусловно, названные темы не отражают этноконфессиональных особенностей той или иной культуры, но они нацелены на предсказание будущего. Речь идет о некой модели будущей жизни, отвечающей нормам и принципам существования традиционного общества. Иные модели бытия в таком обществе окажутся неприемлемыми в силу его консервативности. С одной стороны, обрядовые тексты повествуют, как необходимо жить и вести себя, чтобы соответствовать общественным стандартам, а с другой – предугадывают, что ожидает человека на его жизненном пути.

Нить бытия в обрядовых текстах народов Среднего Поволжья

Вынашивание и рождение ребенка были одними из самых важных этапов в жизненном цикле женщины, связанных с включением новорожденного и его матери в род отца и мужа. Для облегчения родовых мук народы Среднего Поволжья обращались к березе, чей культ имел особую популярность среди русских и чувашей. Как отмечал ученый Н. И. Ашмарин, в чувашской культуре превозносился образ березы-матери, «низенькой, развесистой, ветвистой и кудрявой» ^{[3, с. 192]}. Ей перед родами молились женщины: «Береза-родильница, не оставь меня! Этого младенца родить облегчение дай!» ^{[11, с. 82-83]}. От легкости рождения ребенка зависело его будущее здоровье и благополучие.

Все народы региона считали отсутствие детей у супругов величайшим несчастьем, о чем свидетельствовала татарская пословица «Лучше иметь одного ребенка, чем сорок родственников» ^{[14, с. 105]}.

Согласно поверьям избежать такого несчастья помогали пожелания молодоженам на свадьбе. Так, у чувашей родительское благословение имело следующий вид: «Плодитесь так же, как орешник пускает ростки, пусть скамьи будут заполнены детьми; пусть у вас будет 9 сыновей и 3 дочери, пусть из поколения в поколение потомство ваше множится» ^{[23, с. 65]}. В чувашской культуре встречались и другие благословения новобрачных их родителями: «Пусть у вас будет много детей, много скота, живите долго»; «Дай, Турă (прим. автора – Бог), полную скамейку детей» ^{[19, с. 193]}.

В то же время преимущество отдавалось рождению мальчиков в силу патриархальности отношений в традиционном обществе. По этой причине за свадебным столом на колени невесты сажали мальчика со словами: «Пусть первым родится у тебя сын» ^{[13, с. 171-172]}.

Сразу после своего рождения младенец нуждался в трепетном оберегании от злых духов и дурного сглаза. К примеру, у чувашей «баушка» (бабушка, повивальная бабка) при обмывании ребенка читала особую молитву, призванную создать картину безопасного будущего для новорожденного: «Во имя Бога! Единый Бог не оставь! Доброе останься, а худое уйди» ^{[9, л. 17]}.

При трудных родах и рождении безжизненного ребенка чувашские «баушки» совершали ритуал «чун кўрдэс» – «выпускание души». Его смысл сводился к тому, что ритуальные действия призывали потусторонние силы подарить душу новорожденному. Три «баушки» брали в руки сковороду, железный ковш или заслонку. Первая три раза выкрикивала в сковороду: «Боже! Ты дай душу ребенку!». Другая спускалась в подпол и кричала: «Шайтан! Хоть ты дай душу ребенку!». Третья, с заранее приготовленным караваем хлеба, выходила во двор и взывала: «Семейство духов земных, Земной Бог, добрые и злые духи всего, сюда, дайте душу ребенку!». Затем она вносила каравай в избу, клала его на стол и вместе с двумя первыми «баушками» съедала его ^{[9, л. 18]}.

Обрядовые тексты «баушек» содержат две темы: оживление младенца и взаимодействие с потусторонними существами. По этой причине обращение к Тўра (Богу), Шайтану (дьяволу) и прочим божествам ориентировано на поиск их милости, как посредством молитв, так и через задабривание караваем хлеба. Эмоциональный призыв к божественному и дьявольскому участию в судьбе младенца вселял надежду в победу жизни над смертью.

В случае вымирания в чувашской семье детей молились восьми духам. Молитва каждому из них состояла из следующих слов: «Боже, не оставь! Рожденное крепкой рукой дай, не рожденное родивши дай! Помилуй, не оставь. С пряником молитву творю тебе» ^{[9, л. 6]}. Упоминание пряника и принесение его в качестве жертвы какому-либо духу должны были изменить отношение потустороннего мира к несчастной семье в лучшую сторону. В обрядовый текст вкладывалась мысль о необходимости рождения здорового и жизнеспособного поколения.

В мордовской культуре для защиты младенца от возможных несчастий читали следующую молитву на салме (мучное изделие, лапша):

Дай бог, чтобы рос ребенок,

Был бы счастливым человеком,

На людях был бы разговорчивым,

Мать и отца называл бы (почитал),

Деда с бабой тоже.

Далее на зубок младенцу давали яйцо и пряник, чтобы для него открылось благоприятное будущее ^{[1, л. 69]}. Фактически в приведенном тексте утверждаются конкретные требования к человеку: стремление к счастью, общительность, доброжелательность, уважение старшего поколения. В традиционной культуре эти требования становились фундаментом ее существования и устойчивости.

Для многих юношей Среднего Поволжья дальнейшая судьба тесно переплеталась с таким явлением, как рекрутчина. Рекрутские обряды изобиловали множеством песен и причитаний, отражавших переживания по поводу потери свободы, вынужденного одиночества из-за разрыва связи с родным домом. В результате в рекрутских причитаниях и песнях обнаруживалось сходство с похоронными текстами, что выражалось в наличии у них мотива сиротской участи. Это подтверждают, в частности, фразы: «Теперь я остаюсь горькая-разнесчастная одна», «стар надо мной спотыкнется, мал надо мной надсмеется», «ты оставляешь нас, ладушка» и др. ^{[20, с. 56]}. К примеру, в рекрутских причитаниях жены говорится о предстоящей разлуке, упоминание о которой характерно и для похоронных воплей и песен ^{[16, л. 28]}:

Родимый ты мой, ясен сокол,

И как-то мы с тобой расстанемся,

И приходят к нам теперь денечки разлучные,

И погости-ка ты, ясен сокол, у нас дорогих гостях

Остальные часы-минуточки.

Исторические материалы по Саратовской губернии свидетельствуют о том, что выделение одного сына в рекруты превращалось в трагедию для русской крестьянской семьи ^{[6, л. 115]}:

Как отец и мать всю ночь не спят,

Всю ночь не спят, думу думают,

Которого им сына в солдаты отдать?

Не поймавши добра молодца,

Как же в рекруты отдать?

Как поймали добра молодца,

Белы рученьки связали,

Резвы ноженьки сковали,

Посадили меня молодца

На мирские подводы,

Повезли то меня молодца

Во город Саратов.

Представленная песня показывает весь трагизм рекрутской повинности, поскольку будущее призывника кажется неизвестным в силу опасности военной службы. Главной идеей здесь становится утрата свободы и, как следствие, невозможность изменить свою судьбу.

Найденные архивные материалы указывают на то, что рекрутские причитания сохранялись в Среднем Поволжье до 1930-х гг. ^{[16, л. 149; 17, л. 79]}. Причем в 1920-е гг. в них доминировали две темы: жалобы матери о разлучении с сыном («Родимый мой сыночек, угоняют тебя на чужу сторонушку…») и размышления новобранца о значимости военной службы («Пришла очередь моя…») ^{[16, л. 28, 33]}. Во второй теме акцентировалось внимание на свободе призывника, его воодушевлении по поводу отсутствия какого-либо бремени, которое не «потребует» его возвращения на малую Родину («Холостой парень на воле, как летит соколик в поле, а женатый на печи, как собака на цепи») ^{[16, л. 33]}. В условиях Гражданской войны и ее последствий в 1920-е гг. стало оправданной потребность новобранца уехать подальше из «голодного» края, получить государственное обеспечение, а затем после военной службы – иметь свободу выбора места проживания. В результате в новых рекрутских текстах появляется новый посыл, связанный с возмужанием юноши, с его стремлением к независимости.

Свадебная обрядность народов Среднего Поволжья долгое время оставалась хранительницей уникальных обрядовых текстов, по которым пытались предсказать будущую жизнь. Первые предсказания озвучивались в ритуалах сватовства, когда сваха заводила разговор о купле-продаже рабочих рук невесты: «У вас – товар, у нас – купец», «хозяюшка, хозяин, я к вам с купцом, удалым молодцом, есть ли у вас живой товар, продайте» ^{[5, с. 38; 22, с. 14]}. Невеста сравнивалась с товаром, ее мнение мало учитывалось в традиционном обществе, поэтому она не могла повлиять на исход «переговоров» и соответственно свою дальнейшую замужнюю жизнь.

Затем в период от запоя до свадьбы у народов региона (русские, мордва, чуваши, немцы) невестой исполнялись песни и причитания, отличавшиеся своей наигранностью. Предназначение этих голосовых «метаний» состояло в прощании с прежним образом жизни, переходе в новую фазу жизненного цикла, избавлении от чувства страха перед ожидаемым и одновременно неизвестным будущим. Вопли невесты в литературе не раз сравниваются с похоронными причитаниями, поскольку и тем, и другим присущи трагизмом и ощущение безысходности. В песне невесты, посвященной подругам, появляется тема предстоящей гибели вопленицы вследствие замужества, похожего на глубокое и опасное море: «А я горька упаду. Сине морюшко глубоко, а я в море пропаду» ^{[15, л. 64]}.

Саму свадьбу невеста нередко воспринимала как потерю свободы, привычного порядка существования. Это подтверждается переведенными на русский язык песнями и приговорами молодой у немцев Поволжья: «Вот приехал разоритель мой, разорит он дружбу девичью, раздружит он меня с отцом, матерью и всей семьей моей», «Сыпь, сыпь камушки, не боюсь я мамушки, боюсь мужа дурака – наколотит мне бока», «Кругом, кругом я осиротела, кругом я горька сирота. Все счастье с милым у меня» ^{[7, л. 56; 8, л. 9]}. Опираясь на данные тексты, можно предположить, что новобрачную после свадьбы пугали грядущее одиночество, лишение беззаботности и радости от пребывания в родительском доме, глупость и крутой нрав мужа.

В русских и мордовских причитаниях невесты повествуется о состоянии неопределенности, замешательства перед будущей жизнью: «А теперь моя воля девичья в зеленых лугах замотается, в темном лесу заплутается» ^{[17, л. 24]}; «Батюшка горемычный, Матушка родимая, благословите-ка. Во чужие люди жить, за их волей итти» ^{[12, с. 115]}. Кроме того, новая семья казалась просватанной девушке «чужой» и подавляющей ее волю.

За поддержкой на иной стадии жизненного цикла мордовская невеста обращалась в своих причитаниях к «красному солнышку, светлому месяцу и частым звездам», а из деревьев ко «всякому деревцу – кудрявой рябине» ^{[12, с. 11]}. По всей видимости, названные объекты превращались в «свидетелей» девичьего перехода в статус жены и обеспечивали безболезненность данного процесса.

Иногда в причитаниях мордовской невесты вырисовывался образ будущей жизни, где молодая жена оказывалась в униженном положении ^{[12, с. 114]}:

Я не сумела, подруженьки,

Отца, матери нрав сохранять,

За их нравом ходить,

За это меня оскорбили

И мое житье барыней:

Сукой, курвой стану жить.

В свадебных причитаниях невесты у народов Среднего Поволжья отчетливо прослеживается общий мотив расставания с отчим домом и переселения в «чужую» семью, которая зачастую будет относиться к новому своему члену как работнице и прислуге.

Если принять во внимание, что в традиционной культуре свадьба воспринималась просватанной девушкой в качестве символической смерти, то часть свадебных ритуалов сопоставима с погребальными. Отец, по просьбе молодой, должен был съездить на базар и купить половых досок для гроба: «Купи-ка половых досок, купи-ка гривенных гвоздей. После бани, батюшка, перестанут ходить мои ноженьки, говорить мой язык...». Матери она поручала приготовить поминальные блины: «О, мать, матушка родимая! О, мать, матушка-кормилица! Повеленье я тебе даю, наказ я тебе наказываю: после моего ухода испеки-ка ты горячих блинов...». При выходе из дома невеста причитала: «Пойдемте, подруженьки, пойдемте. В жаркой бане париться, холодной водой окачиваться. Не стану я потом, подруженьки, вместе с девичеством ходить в жаркую баню париться...». Выходя из бани, молодая благодарила ее хранительницу ^{[18, с. 181-182]}. Данные причитания невесты символизировали полное «очищение» от прежнего образа бытия и разрушение сомнений по поводу будущей семейной жизни.

Переход человека из реального в потустороннюю сферу также сопровождался похоронно-поминальными причитаниями, усиливавшими смысловую глубину обрядов.

Чувашские причитания по покойнику назывались «издаванием голосом» ^{[10, с. 53]}. Благодаря им пресекалось дурное влияние ненавистников и нечистой силы, «чтобы не помешали добраться до кладбища».

В большинстве текстов причитаний присутствовала боль утраты, которую следовало разделить со всеми живыми участниками похоронно-поминальных обрядов и вызвать сочувствие, желание помочь «осиротевшей» семье ^{[2, л. 34]}:

Осталася век без мужа

Со малыми детками,

Со малыми да со сиротками.

Одновременно и сам умерший, зная о том, что о нем горюют, будет в определенные дни навещать оставшихся на земле родственников и защищать их от несчастий.

Наряду с сожалением о покойнике причитания включали описания трудного путешествия на тот свет ^{[2, л. 51]}:

Пойдешь ты путем – дорожкою,

Дорожкой незнакомою,

Завалена она гадким ельничком…

В данном тексте наибольшую опасность для души умершего представлял «гадкий ельничек», который согласно сказочным и мифологическим сюжетам служил местом обитания нечистой силы (кикиморы, лешие) и мертвецов. Если покойник был грешен, то это усложняло его путь в мир иной. Более того, в причитании предупреждается о преградах, которые могут ожидать умершего. Упоминание о них побуждало к сопереживанию покойнику, чтобы тот мужественно преодолевал все препятствия ради инобытия в Царстве Небесном.

Выводы

Используемые в статье обрядовые тексты народов Среднего Поволжья позволяют выделить две линии будущей жизни: мужская и женская. Первоначально эти линии были слиты при восприятии новорожденного ребенка. Повсеместно ему желали счастья, благополучия и здоровья. Тем не менее в свадебных пожеланиях молодоженам и при ожидании ребенка предпочтение отдавалось рождению мальчика в силу патриархальности традиционного общества. С самого рождения у мальчиков было больше преимуществ в плане выбора будущей судьбы. В то же время в рекрутских причитаниях XIX в. преобладала тема расставания с отчим домом и вынужденного одиночества. Позднее, после Гражданской войны, у рекрутских причитаний появился новый сюжет: военная служба как источник свободы и независимости, как возможность обретения сытой жизни. Для девушки достижение брачного возраста, наоборот, сулило лишение многих благ: родительской заботы, радости общения с подругами, свободного участия в разных событиях (баня, праздник, хоровод и т.д.). После свадьбы ей предрекалось быть безропотной работницей и прислугой в семье мужа. Смерть не являлась завершением жизненного цикла в традиционной культуре народов Среднего Поволжье, она знаменовала переход в иное бытие. Предсказать то, как душа умершего достигнет того света, могли похоронно-поминальные причитания.

Таким образом, образ будущей жизни в сознании населения Среднего Поволжья конструировался на основе общих представлений о счастье, свободе и одиночестве. При каждом переходе от одного этапа жизненного цикла к другому менялись и ощущения человека: счастливый ребенок – несчастный рекрут или невеста, терявшие свободу в результате покидания родного дома и необходимости приспособления к новым условиям бытия; освобождение от земных забот умершего – состояние утраты и одиночества у его живых родственников. Подобные представления являлись закономерными для традиционного общества, имевшего унифицированные требования к человеку.