Языковые реформы во Франции XVII века и формирование галантной эстетики.

Зайцева Наталья Владимировна кандидат искусствоведения генеральный директор, ООО "Вуаяжер" 194100, Россия, г. Санкт-Петербург, ул. Харченко, 1, кв. 34 Zaуtseva Nataliya Vladimirovna PhD in Art History Director General, "Voyager" LLC 194100, Russia, g. Saint Petersburg, ul. Kharchenko, 1, kv. 34 nvzaytseva@mail.ru Другие публикации этого автора

Изучение языка как носителя нового эстетического идеала в первой половине XVII века во Франции и языковых реформы как следствие появления галантного этоса находятся на пересечении социолингвистики, истории и культурологии. На протяжении почти трех столетий французский язык являлся не только языком межнационального общения, подобно латыни. Он нес в себе новую эстетику, знакомил с новой литературой, давал возможность приобщиться к новой манере поведения и образу жизни в целом. Французский язык стал не столько языком образованных людей, подобно латыни, сколько языком светских воспитанных людей: «это язык вежливый и мягкий, как и сама нация, которая очень воспитана» ^{[1, p.3]}. Одним словом, он выражал идеалы галантности, хороших манер и воспитания, обучаться которым иностранцы приезжали в Париж.

Роль и влияние французской культуры и французского языка на художественную и интеллектуальную жизнь России демонстрируют многочисленные научные конференции, особенно на протяжении последних десятилетий, что говорит об актуальности темы: Международная конференция «Французы в интеллектуальной и научной жизни России XIX века» (Париж 2011), XXII Царскосельская научая конференция «Россия - Франция. Alliance культур 2016, III Международная научная конференция «Франция и Россия: вокруг Блеза Паскаля» 2018 и так далее. Однако, при том, что многочисленные исследования освещают разнообразные аспекты культурного взаимодействия и влияния, упускаются из виду причина такого влияния.

Чтобы объяснить феномен распространения французского языка и влияния французской культуры не только на Россию, но и в других европейских странах, необходимо вернуться к языковым реформам XVII века, когда язык становится отражением новой эстетики. Языковые реформы, в свою очередь, невозможно рассмотреть вне контекста процесса формирования монархии классического образца и социальной трансформации общества, которое сопровождало эти процессы. Норберт Элиас обозначил их как процесс превращением рыцарского сословия в придворное, когда уходят в прошлое устаревшие средневековые стереотипы, благородное сословие осваивает новую придворную роль, формируется галантный этос, что привело, в итоге, к изменению социальной идентичности ^{[2, p. 103]}. Человек средневеково-ренессансного сознания, который мыслит категорией дома, семьи, герцогства или графства сменяется человеком нового времени, который относит себя уже к определенной социальной группе. По мнению Элери Шарека в 1660-е годах происходит переход от ментальности семейной к ментальности коллективной и появляются новые социальные группы ^{[3, p. 122]}.

Одновременно с этим социо-экономическим процессом происходили процессы идеологические. Все больше распространяются идеи централизации государства и, как результат, в 1634 году Ришелье создает Академию, цель которой, по выражению Жана Шаплена (1595-1674), была в том, чтобы «работать над чистотой языка и возвести его на самый высокий уровень красноречия» ^{[4, p. 34]}. С начала XVII века исторические провинции Франции постепенно лишаются местного партикуляризма, в том числе языкового. Мадлен де Скюдери утверждая, что истинное благородство рождается только при дворе, замечает: «Вся Франция говорит на французском языке, и все же, по мере того, как удаляешься от Двора, он неуловимо меняется. Когда прибываешь за двести лье от Парижа, находишь различные говоры у простого народа и, по меньшей мере, иностранный акцент у благородных людей, которые никогда не покидали своей страны. Часто это какая-то иная манера говорить. То же самое касается обычаев учтивости. Они разнообразны, но могут быть действительно хорошими только при дворе. Если только эти люди не бывают там постоянно. Ибо нужен образец для всех вещей»^{[5, p.178]}.

Все эти социальные процессы вступают в противоречие с существующими языковыми нормами. Поэтому процесс завершения формирования монархии классического образца с сильной королевской властью цементирует правящие элиты не только новой эстетикой или идеологией, но назревает необходимость языковых реформ, унификации языка: «В монархическом государстве нужно обучаться говорить на единственном языке – языке двора, в котором собрано все самое достойное в королевстве» ^{[6, p. XX]}.

Следующим немаловажным фактором, повлиявшим на проведение реформ, является появление и распространение философии Декарта. Основа нового мировоззрения - рационализм, который знаменует собой переход от ренессансного эмоционально-образного восприятия мира к рациональному. Еще Франсуа де Малерб со своим методом, провозгласив языковую триаду «чистоту, ясность и точность», проложил дорогу новой языковой культуре, основы которой были заложены его последователем Клодом Фавром де Вожла (1585-1650) ^{[7, p. 12]}. Он являлся рупором языковых реформ, а его книга «Заметки», изданных в 1647 году, переиздается множество раз и расходится как во Франции, так и за границей ^[6]. Понимая, что язык - вещь абсолютно живая, Вожла предвидел, что его «Заметки» перестанут быть актуальными через несколько лет. Однако, их влияние было настолько велико, что на протяжении почти века все филологи и литераторы ссылаются на них, как на безоговорочный авторитет.

Критика Сципиона Дуплекса ^[8], Франсуа де Ла Мот Ле Вайе^[9], Мари де Гурне^[10] и отчасти Жиля Менажа ^[11] , которые ратуют за большую свободу и менее строгие правила, не изменила заданного вектора языковых реформ.

Ноэль Франсе, королевский проповедник и капеллан в книге «Об учтивости французского языка, чтобы говорить чисто и правильно писать»^[12], изданной в 1665 году, Жиль Менаж (1613-1692) в «Обзоре языка»^{[13, p.76]} продолжают изыскания Вожла. Иезуит Андре Рено (?-1702) в книге «Манера разговаривать на французском языке в разных стилях»^[14] в конце столетия подводит итог и говорит не только о грамматике, но уже о сложившемся стиле, который утвердился как во Франции, так и в Европе, а также об эстетических принципах, повлиявших на язык. Книги Николя Андри де Буарегярда (1658-1742)^[15], Поля Талемана (1642-1712)^[16], посвященные новым аспектам языковых реформ, продолжают унификацию языка в заданном Вожла векторе.

Языковые реформы затрагивают всю интеллектуальную элиту, как мужчин, так и женщин. Гендерные различия в языке минимизируются. Рене Бари (?-1680) в «Риторике французского языка», изданной в 1653 году обращается к женскому кругу читательниц^[17], поскольку женщины вторгаются в исконно мужское пространство - литературу, критику, более того, появляются первые женщины-филологи. Маргарит Бюфе (?-1680) - филолог, эрудированная женщина, в своей книге «Новые замечания по поводу французского языка» ставит задачу научить дам правильно говорить и читать по французски ^[18].

В конце XVII века «Ремарки» Вожла вновь переиздаются с комментариями и признанием того, что автор создал в своем роде шедевр. Вступительная статья переиздания - это панегирик и констатация той роли, которую Вожла сыграл в реформах французского языка ^[19]. Наконец, в 1704 году Французская Академия издает книгу, в которой подводит итог столетия, продолжая уточнять грамматические правила ^[20].

Главной отличительной чертой нового реформированного языка является то, что он формируется в пространстве салонов и двора, где происходила встреча разных социальных групп и сталкиваются несколько языковых струй. Языком образованных людей до начала XVII века была латынь, доступная узкому кругу ученых. Устаревшая латинская риторика повлияла на разговорный французский язык. Поэтому перед реформаторами языка стояла непростая задача - очистить язык от латинской риторики, поскольку «латинский язык любит использовать слова, которые являются противоположными и играть их звучанием и ритмом. Французский язык не предназначен нисколько для такого рода красот, поскольку он более серьезный или в большей степени враг вычурности» ^{[21, p. 186]}.

Вторая языковая струя - это народный разговорный язык, на котором говорила и часть дворянства. Заметим, что рыцарское сословие, на базе которого происходило формирование придворного общества, оставалось в массе своей малообразованным. Редкие очаги ренессансной культуры вокруг просвещенного правителя были скорее исключением. В письме к Олону Шарль де Сент-Эвремон отмечает это: «Я знаю, что в мое время среди благородных людей учили только тех, кого предназначали для церковной карьеры, к тому же довольствовались чаще всего латынью из требника. Те, кому была уготована придворная или военная карьера шли честно в Академию. Там они учились садиться на лошадь, танцевать, воевать, играть на лютне, вольтижировать, немного математики и это все! […] Латынь! В мое время! Латынь для благородного человека была бы позором!» ^{[22, p. 137]}. Телеман де Рио говорит о герцоге де Монтозье, который много читал как об исключении: «Он слишком много для благородного человека упражнялся в интеллектуальных занятиях, или, по крайней мере, делал это слишком серьезно»^{[23, p. 250]}. Шапюзо, подтверждая эту мысль, пишет в 1674 году: «Все наши молодые аристократы не слышали о латыни и не обучаются в колледжах. И верно, что они получают удовольствие и пользу от комедии на том языке, который они слышат вокруг себя»^{[24, p. 29]}.

Поэтому Николя Фаре в «Проекте к обустройству Академии», рассуждая о языковой реформе Вожла, замечает: «Месье де Вожла постарался в своих «Замечаниях» очистить язык от мусора, который он приобрел либо в народных устах, либо в придворной толпе, а также в нечистотах крючкотворов или в плохом применении несведущих придворных, либо в силу заблуждения тех кто верно говорит с кафедры правильные вещи, но таким образом, как не следует говорить»^{[25, p. 20]}.

Язык воспринимается Вожла и его последователями не как догма, а как живое пространство, которое не исчерпывается книгами, поскольку одной из самых важных его составляющих является произношение, которое можно почерпнуть только в общении» ^{[6, p. XX]}. Новая галантная культура - это культура светского общения, в силу чего «для того, чтобы говорить хорошо чтения не достаточно, поскольку для произношения, которое является частью живого языка, требуется посещать двор. Двор – это единственная школа бесконечного числа терминов, которые входят постоянно в практику светского разговора и редко в книги», - пишет Вожла ^{[6, p. XX]}.

Очень быстро правильный язык становиться признаком принадлежности к правящей элите. Шевалье де Мере утверждает в середине XVII века как непреложную истину, что человек, который хочет прослыть благородным или галантным отныне должен был не только усвоить внешние манеры, но и говорить на языке высшего света^{[26, p.141]}. Этот взгляд на язык быстро утверждается в придворной и светской среде, в общении и переписке. Характеризуя язык того или иного литератора, говорят о его принадлежности ко двору или свету. Так Бюсси-Рабютен пишет мадам де Севинье о писателе и богослове Рене Рапена, отмечая его непринужденные остроты и язык «очень благородного придворного»^{[27, p. 433]}.

Язык становится элитарным признаком, как шпага или парик. В книге «Обходительность французского языка» Ноэль Франсе пишет, что как животное отличается от человека речью, так и благородный человек отличается от простолюдина умением правильно и чисто говорить ^{[12, p. 35]}. Шарль Сорель иронизирует по этому поводу в «Законах галантности»: «Следует использовать всегда термины самые учтивые, которые вошли в привычку при дворе, изгоняя все слишком педантичное, устаревшее, им вы никогда не пользуетесь, разве что в шутку. […] Совсем не нужно рыться в том, что скажут ученые грамматики и создатели книг. Термины самые желательные те, что самые новые, и которыми пользуются влиятельные люди»^{[28, p. 365]}. Франсуа де Кальер в книге «Модные словечки или новая манера говорить»^{[29, p. 2]} демонстрирует как новый формирующийся галантный этос дистанцируется посредством языка. В традиционной форме диалога беседуют несколько персонажей: маркиза, герцогиня, юный придворный герцог, которым противостоит военачальник. Устами этого персонажа автор критикует новомодные словечки. Если мы пропустим дидактические пассажи, то все диалоги демонстрируют уже сложившийся традиции придворного языка. Герцогиня заявляет, что буржуа и благородные люди отличаются языком также как и происхождением. На упрек в вычурности языка, она возражает: «Вы хотите, чтобы благородные люди говорили как простолюдины?» ^{[29, pp. 20, 42]}.

Преодолевая местный партикуляризм, язык объединяет представителей элит в столице и провинции, как пишет литератор Шарль Сорель, «когда находишься при Дворе или в столице, нужно освобождаться от провинциального акцента во всем» ^{[29, p. 228]}. Достичь этого можно было, по мнению Вожла, либо постоянно находясь при дворе, либо изучая произведения античных и современных авторов. Однако, провинциалы не могли постоянно быть при королевском дворе, а знакомство с литературным наследием требует продолжительных усилий. В силу этого Вожла приходит к выводу, что необходимы ученые – филологи, роль которых состоит в популяризации новых форм, значений и грамматических норм. Двор производит слова, но только при совпадении термина с литературной основой ученый-филолог имеет право ввести его в оборот ^{[6, p. ХХI]}.

Все это приводит к тому, что появляется необходимость в книгах, которые разъясняли новые грамматические правила. В первой половине XVII века такого рода книги издаются в большом количество. Только в обзоре книжных изданий за 1667 год первые две главы посвящены изданиям по грамматике французского языка, различным словарям, а также риторике французского языка ^[30]. Это указывает на огромную востребованность этой литературы в обществе. Так в книге Франсуа де Кальера, изданной в 1694 году обсуждается проблема буржуа, которые утвердившись при дворе, не подражают принятой манере разговора и дают повод к насмешке со стороны светских людей. Один из персонажей - молодой герцог, возмущаясь этим, говорит о многочисленных изданиях, которые вышли и продолжают издаваться, в помощь таким людям ^{[31, p.12]}.

Помимо специализированных филологических изданий, в книгах по этикету и умению вести себя в свете авторами вводятся главы, посвященные искусству беседы, приводятся примеры бесед и изысканных выражений, рассказывается о представителях третьего сословия, которые, благодаря правильному языку, смогли подняться по социальной лестнице ^{[1, p. 206]}.

Правильная речь перерастает в хороший тон, который одинаков в отношении людей, стоящих выше и ниже по положению. Язык начинает демонстрировать социальное положение человека, точнее принадлежность его к определенным кругам и воплощать эстетику нового галантного этоса и новую манеру поведения. Рассуждая о языке, реформаторы XVII века не ограничиваются грамматическими правилами, они говорят о таких понятиях как стиль и вкус. С языка галантная эстетика начинает формулировать свои законы и принципы. Не случайно именно филолог Клод Фовр Вожла провозгласил самый главный принцип новой эстетики - «принцип неуловимого». В противовес классическим канонам красоты выдвигаются новые требования - грации, чего-то неуловимого без чего любое явление жизни и искусства теряет блеск. А правильные обороты речи он назвал «bonne maniere» (хорошие манеры).

Еще одним важным требованием новой эстетики был принц утонченности. В отношении языка Вожла использует слово «delicat», что означает утонченный в самом высоком смысле. Его последователь монах, иезуит Доминик Буур (1628-1702) в книге «Как правильно понимать интеллектуальные произведения», разворачивает дискуссию об утонченности как главном принципе языка и галантного человека ^{[32, p. 213]}. Шевалье де Мере пишет по этому поводу: «Красота языка нравиться нисколько не меньше, чем красота мыслей […] она зависит много больше от утонченности вкуса и ума, чем от знания слов и умения говорить»^{[33, p. 636]}.

Следущий эстетический принцип ясности, лаконичности и чистоты утверждается одновременно с распространением картезианской философии. Писатель философ Ремон де Сен-Мар писал по поводу Декарта: «Этот метод, который был создан, казалось, для философии, перетек в литературу, где появилось больше ясности. Идеи не тонули более в выражениях, стало меньше излишества в наших беседах»^{[34, p. 277]}. Продолжая линию Малерба и Вожла в работах по теории и риторике французского языка их последователи выдвигают это эстетическое требование - использование слов «мягких, точных и энергичных» ^{[35, p. 5]}.

Ясность выражений в противовес вычурности становиться признаком хорошего тона, «поскольку говорят для того, чтобы выразить мысль и пишут для того, чтобы представить то, о чем говорят» ^{[12, p. 188]}. Языковой пуризм, стремление к лаконичности находят все больше сторонников, соединяясь с рационализмом, присущем картезианству: «Только посредственности, которые не знают действительной красоты языка, используют игру слов, думая, что эти холодные намеки станут прекрасным украшением речи. Эти ребячества совсем не следует помещать в серьезные работы…их извиняют с трудом почтенные люди, только в шутку, в свободной беседе», - пишет еще один филолог Аббат Беллегярд (1648-1734) ^{[35, p. 184]}. По его мнению, чистота речи, подбор слов и выражений является отражением ясности мысли: «Важны не только мысли, необычайно важны выражения, которыми эти мысли излагаются. […] Нужно выбирать самые подходящие слова для выражения идеи, которую мы хотим изложить. Нужно искать слова, которые приятны слуху, которые мягки или возвышены»^{[1, p. 41]}.

Эти эстетические требования были принципиально важны, поскольку образованная читающая публика в это время увлекается итальянской литературой. Причина этого увлечения кроется во взглядах, утвердившихся в XVI веке на Италию, как на колыбель европейской культуры, существующими культурными контактами и, как следствие этого, увлечение барочной пышностью. Борьба с вычурностью или пуризм характеризует литературные споры этого времени.

Маргарита Бюффе в книге «О необходимости хорошо говорить на своем языке» утверждает: «Необходимые качества - ясность и чистота беседы, краткость или точность, ее правдоподобие и верность»^[36]. Священник иезуит Клод Бюфье в «Грамматике французского языка», отмечает, что по всей Европе, если не во всем мире благородные люди демонстрируют увлечение французским языком и полагает, что его отличают от других языков три вещи «богатство, ясность и лаконичность»^{[48, pp. 27-31]}.

Сравнивая французский с испанским и итальянским языками, французские филологи критикуют их напыщенность, претензию на величие, излишние гиперболы, любовь к громким и уменьшительным словам, пристрастие к игре слов, а также плоские остроты «даже в материях значимых и серьезных» ^{[37, pp. 20, 26]}. Отдавая дань великой итальянской литературе (Ариосто, Тасс, Гуарини, Боккаччо, Петрарка), литератор и филолог аббат Андре Рено, тем не менее, пишет, что итальянцы стремиться в большей степени создать прекрасную картину мысли, чем достоверный портрет, который может быть похожим ^{[37, p.27]}. Мадам Деламбер говорит об опасности изучения итальянского языка, который «который плохо отточен. В их произведениях царит игра слов, воображение без правил, которое противостоит суждениям ума» ^{[38, p. 144]}.

В споре о языке и стиле, противопоставляя себя иностранцам, французские писатели, моралисты и филологи формулируют еще один эстетический принцип «естественного». По их мнению, французы «даже в вымысле имеют что-то более реальное и правдоподобное», их выражения благородны и сдержаны ^{[37, pp. 15, 18]}. Литературный стиль как и манера ведения беседы соединяются с представлением о естественности, которая присуща всей галантной культуре: «Если бы Природа захотела говорить, она заговорила бы на французском языке…Наша манера говорить самая естественная в мире»^{[37, p. 32]}.

Андре Рено упрекает итальянцев в отсутствии естественности, создании стиля «цветастого и припудренного». По его мнению, итальянцы напоминают художника, который решил положить много золота на свою картину. Предметы богаты, картина украшена, но художник не может придать ей сколько-нибудь естественный вид ^{[37, p. 32]}.

Светское общение, многочисленные литературные салоны, которые входят в моду с начала XVII века, определяют сближение литературной и разговорной речи: «Слово рождается перед написанием и нужно, чтобы написанное согласовывалось с разговорной речью», - утверждает филолог Рене Бари ^{[17, p. 7]}. Человек, входящий в свет, должен был уметь не только правильно говорить, красиво беседовать, но и писать изящные письма ^{[17, p. 57]}. Из светской естественности в общении и речи проистекает требование естественности в литературе: «Как нет ничего более естественного в человек, чем речь, так ничего не должно быть более естественного, чем ее выражение. Письмо как верная картина должно представлять нашему взгляду в той же манере как она достигает ушей […] Наше письмо является написанной беседой и должно иметь большую легкость^{[39, pp. 17-23]}. Развивается светский эпистолярный жанр, напоминает разговор, растянутый во времени и пространстве.

Термин «естественное» все чаще и чаще появляется в литературной риторике и критике. Так историограф короля и литератор Поль Пелиссон полагает, что большинство писателей склонны к помпезному и возвышенному стилю, что много проще, чем писать спокойно и естественно ^{[40, p. 27]}. Естественность требует дополнительной работы, поскольку лишена ходульных клише и спекуляции на возвышенном. В диалогах Де Визе, характеризуя понравившееся стихотворение как «очень естественное» (fort naturels), подчеркивает, что это главное качество светской поэзии^{[41, p. 210]}.

Таким образом, дискуссия вокруг языка перетекает в дискуссию о стиле, а она, в свою очередь, о превосходстве новой литературы. В этом отношении показательна серия литературных споров. Например, спор Шаплена с Венсаном Вуатюром в 1639 году об итальянской и испанской поэзии, поводом к которому послужила поэма Ариосто. Спор разгорелся вокруг предпочтении Петрарки Сервантесу. Вуатюр своим творчеством «разметал в прах весь ходульный петраркизм» и оценил гений Сервантеса, показавший как петраркизм столкнулся с реальностью ^{[42, p. 87]}. Шаплен в этом споре обращается как к арбитру к Гезу де Бальзаку «Месье Вуатюр не может перенести, что я предпочитаю итальянскую поэзию испанской» ^{[43, p. 415]}. Бальзак ему отвечает: «Возможно ли, имея хоть каплю вкуса предпочитать испанских поэтов итальянским, и выбрать красоты какого-то там Лопе де Вега разумным композициям?» ^{[44, p. 171]}. Однако, вскоре он пишет «О характерах и нравоучении в комедии» ^{[45, p. 265]}, в которой выступает против всего ненатурального, преувеличенного, иным словом, того, что характеризует барочную литературу. Он сетует, что «наши поэты ищут блеска и мощи там, где нужны ясность и мягкость»^{[45, p. 265]}. И утверждает, что в этих произведениях нет ничего близкого к жизни: искусственные характеры, заимствованные страсти, неясность действия. В продолжение этого можно привести в пример спор, развернувшийся после смерти Вуатюра вокруг его стихотворения в новом стиле «Урания» и поэмы более возвышенной и высокопарной «Жоб» Бенсерада.

В этом же ключе как поиск теоретических обоснований утверждения новой эстетики, возможно рассматривать спор между «древними» и «новыми». Это спор о традиции и прогрессе, вкусе и абсолютных идеалах или идеях, утверждение превосходства французского языка и литературы над лучшими образцами прошлого и обоснование эстетического превосходства современных французских писателей над «древними». Это спор между теми, кто видел в современном монархическом государстве упадок в сравнении с «золотым веком» прошлого и теми, кто предлагал концепцию исторической эволюции. Шарль Перро, Фонтенель, Удар де Лямот выступили против безоговорочного авторитета античности.

Постепенно утверждается идея превосходства французского языка и, как следствие, превосходство новой галантной модели. Луи Огюст Алеман (1653-1728) в книге «Новый обзор или гражданская война во Франции по поводу языка» говорит о господстве французского при всех дворах. По его мнению французский язык утвердил «универсальную монархию не только над другими языками, но и над другими нациями»^[46]. А Книга литератора Франсуа Шарпантье (1620-1702) так и называется «О превосходстве французского языка»^[47]. Об этом же пишет иезуит, философ и филолог Клод Бюфье (1661-1737) в «Новых аспектах грамматики французского языка»^[48].

Эту же мысль повторяет Андре Рено: «Наш язык единственный соединяет в себе все красоты всех других языков»^{[49, p. 35]}. Именно поэтому, делает автор вывод, при всех дворах говорят на французском языке. Сравнивая с латынью, Андре Рено обоснованно утверждает, что, если соединить всех, кто говорит на французском, то их будет много больше, чем тех, кто говорит на латыни. По его мнению, французский язык в настоящий момент вместо латыни имеет право претендовать на универсальность. Самюэль Шапюзо констатирует в 1674 году, что вся Азия и все европейские страны говорят по французски и при иностранных дворах ставят за заслугу умение говорить так, как говорят в Лувре^{[50, p. 62]}.

Именно в качестве языка нового галантного этоса, воплотившего в себе новые эстетические идеалы, современную модели поведения и взгляд на мир, французский язык распространяется по Европе. Шапюзо утверждает, что многие иностранцы приезжают во Францию для того, чтобы научиться светскому внешнему виду и языку благородных людей, поскольку сейчас в Европе почти не осталось дворов, где бы аристократы не говорили по-французски^{[51, p. 49]}. Жиль Менаж во вступлении, посвященном Шевалье де Мере, говоря о превосходстве французского языка, очень точно связывает его с монархией и привлекательностью галантной модели: «Благодаря завоеваниям нашего короля, который раздвинул со всех сторон границы французской империи, чудесам его жизни, которая привлекает всех во Францию со всех частей мира наш язык изучается сегодня всеми иностранцами ^{[52, p. 4]}.

Реформы французского языка, с одной стороны, стали следствием утверждения в сознании новых эстетических принципов, с другой стороны, повлияли на эстетические принципы искусства этого времени. Простота, естественность и чистота стиля, ясность выражений, которые передают точно мысли приходят во французскую литературу и позднее переносятся на искусство в целом. Успехи языковых и литературных реформ для современников ассоциируются с политическими успехами Франции, ибо «величие империи и элегантность языка всегда идут рука об руку» ^{[50, p. 61]}.