ЕАЭС – международная организация или многосторонний институт. Онтологические отличия и политические последствия

Грачёв Богдан Валерьевич кандидат политических наук Научный сотрудник, Институт философии РАН 109240, Россия, г. Москва, ул. Гончарная, 12, стр.1 Grachev Bogdan PhD in Politics Scientific Associate, Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences 109240, Russia, g. Moscow, ul. Goncharnaya, 12, str.1 BogdanGrachev@gmail.com Другие публикации этого автора

Текущая международная повестка среди прочего формирует новый тренд – международные организации становятся всё более значительными как в количественном, так и в качественном плане, акторами международных отношений.

Такое пристальное внимание к роли международных организаций обусловлено как продолжающейся, хоть и замедленными темпами, глобализацией, рассматриваемой как объективный процесс (где формат международных организаций является ее институциональным воплощением), так и развитием методологии мир-системного анализа, в рамках которой международная организация становится платформой для теоретических экспериментов в деле формирования новой региональной и глобальной целостности.

В свою очередь, современные международные организации не просто добавляют своей деятельностью новые особенности своей природы, но и требуют систематизации и теоретического переосмысления как самого феномена, так и термина, который бы в наиболее полной мере отражал эти изменения.

Если говорить о предметно-функциональной стороне деятельности современной международной организации, то стоит отметить следующие трансформации. Во-первых, прослеживается тенденция на увеличение числа акторов, чьи стратегические интересы и политическая воля формируют и задают систему координат современным международным отношениям. (G7 – G8 – G20 и постоянно возникающий вопрос о реформировании Совета Безопасности ООН путем увеличения количества его постоянных членов ^[1]).

Во-вторых, на уровне региональных, субрегиональных и трансконтинентальных структур (социально-экономических по своей природе, но претендующих на политическую повестку) продолжается проникновение в внутригосударственные процессы. Кроме того, стала проявляться тенденция к увеличению статусного положения государств через создание или участие в различных межгосударственных объединениях и наращивание интенсивности деятельности практически по всему спектру международной повестки.

Наряду с этим, в не меньшей степени заметен рост ожиданий от международных организаций как институционально-политического регулятора в новой мировой архитектуре международных отношений. В этой связи стоит отметить появление в России содержательных исследований, опирающихся на социологический подход к анализу современных международных организаций ^[15].

Международные структуры и дискуссионные площадки, где государства представлены как минимум на уровне отраслевого министра, создают «формат взаимодействия, напоминающий сеть точек равновесия, который, с одной стороны, фиксирует внешние условия создания, а с другой – удовлетворяет возникающие потребности, отражая баланс силы и интересов» ^{[22, C.34]}.

Однако нельзя отрицать тот факт, что изменения внешней среды обладают значительно более высокой динамикой, чем потенциал международных организаций по их фиксации и обратной реакции, В постоянно изменяющихся условиях это приводит к несоответствию между ресурсами и заявленными целями организации. Следствием этого является формирование новой системы взаимодействия как с той же внешней средой, так и внутри организации. В результате в ситуации постоянной турбулентности внешней среды эффективность международных организаций изменяется (возрастает или снижается). Выражаясь метафорически, «в большей или меньшей степени такие организации могут восполнить пробелы в системе» ^{[22, C.34]}.

Изменение внешней среды меняет и онтологическое основание природы международной организации, тем самым трансформируя ее цели и задачи, а также подходы к взаимодействию как с самой внешней средой, так и между ее элементами (членами), а в перспективе и способы регулирования. Это даёт исследователям основания использовать и вводить большое количество терминов для обозначения международных организаций («международная организация», «межправительственные организации», «международные институты», «многосторонние институты», «многосторонние объединения», «интеграционные объединения» и т.д.). Некоторые из них рассматриваются как тождественные, другие же несут различную смысловую нагрузку.

Изучение и анализ всё усложняющейся терминологии в рамках дискурса международных отношений – тема для фундаментального исследования. В данной статье хотелось бы рассмотреть лишь два термина, которые уже упоминались выше – «международная организация» и «многосторонний институт».

Различия между понятиями «международная организация» и «многосторонний институт» определяются различиями между универсалистским и партикуляристским подходами, а точнее, их онтологией – универсалистская онтология понимает мир (он же универсум, или же в нашем случае «человечество») «как бесконечное упорядоченное целое, части которого представляют собой меньшие миры и определяются путем дедукции из основных свойств универсума. Любая структура, созданная в универсалистской парадигме, строится на трех принципах: 1) всеединство, рассматриваемое как взаимное подобие в сущности элементов целому, а также элементов универсума между собой; 2) общность, определяемая как превосходство общего над единичным и 3) целостность – примат целого над своими частями» ^{[11, C. 91]}.

Партикуляристская онтология объединяет формирующие структуру общества элементы, которые существуют или создаются на основе определённых ценностей или действий социокультурных групп и специфическим образом воздействуют на архитектуру международных отношений. Единицей отсчёта здесь будут отдельные национальные государства, а именно их экономическая стабильность и всеобъемлющая безопасность.

Учитывая, что международные организации как региональные, так и глобальные, рассматриваются в качестве важнейшего инструмента внешней политики России, к которому иногда, к сожалению, предъявляются завышенные ожидания, представляется полезным рассмотреть трансформацию онтологических оснований природы современных международных организаций на примере Евразийского экономического союза (далее – ЕАЭС) как проекта, который должен в потенциале реализовать «модель мощного наднационального объединения, способного стать одним из полюсов современного мира и, при этом, играть роль эффективной «связки» между Европой и Азиатско-Тихоокеанским регионом» ^[6].

ЕАЭС был учрежден международным договором в 2014 г., в ст.1 которого Союз определяется как «международная организация региональной экономической интеграции, обладающая международной правосубъектностью» ^[3].

Однако, учитывая природу создания и функционирования данной международной структуры, видится не совсем корректным использование термина «международная организация» по отношению к ЕАЭС как с правовой ^{[14, C. 11]} так и c философской точек зрения.

Представляется более уместным употребление термина «многосторонний институт» по отношению к ЕАЭС не только с позиций «нового институционализма» международных организаций и «социального конструктивизма» на международном уровне ^{[15, C. 221]}, но и в связи с онтологическим основанием данного термина.

Начать стоит с того, что основой евразийства, идейно-философского течения, ставшего одним из формальных онтологических оснований для создания ЕАЭС изначально было позиционирование Европы и Евразии как двух уникальных культурно-исторических типов, различающихся по своим географической и этнико-культурной характеристикам. Принадлежность к Европе подразумевает использование кодов романо-германской культуры и западноевропейской цивилизации. «Территория за географическими границами Восточной Европы видится как отдельная, самостоятельная целостность, востоко-запад, или Евразия, главной «частью» которой является Россия» ^{[20, C. 302]}.

Другими словами, в основе евразийства изначально лежит партикуляристская идея, где наднациональное коллективное сознание основывается в первую очередь не на общности территории (так как в понятие «Евразия» географически простирается за пределы России), но на таких этнических определениях, как язык, традиции, общие истоки происхождения или в случае с евразийством – общее историческое прошлое ^{[19, C. 44]}.

Более того, классическое евразийство ставит для себя важнейшей задачей поиск абсолютной, центральной идеи или как её называл Н. C. Трубецкой «идеи-правительницы» ^{[19, C. 381]}, которая после череды революций стала бы для России путем к процветанию, попутно внеся значительный вклад в разработку теорий этнического и межкультурного взаимодействия, в основе которого лежало понятие «локальная цивилизация» – базовая единица исторического процесса, отрицавшая однолинейную схему с приматом западной или европейской цивилизации ^{[8, C.179]}.

Отсюда следует вывод, что любая интеграционная структура идейно или онтологически спровоцированная евразийством, по сути своей партикуляристская и преследует своей целью реализацию внешнеполитических стратегий отдельных национальных государств (в случае ЕАЭС – Российской Федерации, о чём будет сказано далее).

После распада Советского Союза Российская Федерация, понимая необходимость сохранения экономических, технологических и социокультурных связей между бывшими союзными республиками, становится одним из инициаторов создания первой партикуляристской по своей природе межгосударственной структуры на евразийском пространстве – Содружества Независимых Государств.

До этого российское государство в различных исторических формах предлагало миру «мессианство» – Александр I c идеей религиозного морализаторства и созданием Священного Союза; хилиазм «мировой революции» и первые годы Коминтерна; Горбачёв с идеей «общеевропейского дома» ^[2] и «новым мышлением» (полное название работы М.С. Горбачёва «Перестройка и новое мышление для нашей страны и для всего мира» ^[12]). До распада СССР во внешнеполитической доктрине страны господствовала онтология, где акцент делался на понятие «общего блага», где внутриполитическая и международная сферы являются частями Универсума, где речь шла о общем мире людей и народов.

Но в 1991 г. центробежные силы оказались сильнее. Страны постсоветского пространства, получив национальный суверенитет и возможность членства как в региональных, так и глобальных международных организациях типа ООН, не видели общих целей и задач с инициаторами создания СНГ, и в условиях полного взаимного недоверия и нежелания становиться частью интеграционного объединения с теми же переменными, но на иных условиях, отказались от любой интеграции.

Однако, уже тогда можно было вычленить ключевые идеи евразийства как политического интеграционного базиса даже несмотря множественность фрагментации и интерпретации его у основных акторов евразийской интеграции: противопоставление себя Западу, геополитическое обоснование особой роли России (Казахстана, тюрко-туранской идентичности) в мире – соответственно, и понятие “международный” при создании очередной структуры на идеологическом основании евразийства трактовалось в первую очередь как «межгосударственный». Такой структурой стал новый интеграционный проект, – Евразийский союз государств – идею которого озвучил в своем выступлении Н.А. Назарбаев в марте 1994 года ^[17].

Период внутриполитической турбулентности на пространстве СНГ с 1994 по 2000 гг. не только стал отправной точкой в признании важнейшим приоритетом внешней политики России равноценного сотрудничества с государствами-членами СНГ в многостороннем и двустороннем форматах, а ослабление интеграционных процессов в СНГ - основной угрозой российской безопасности ^[4], но и определил потенциал евразийской интеграции.

На тот момент, стало понятно, что любая региональная структура на постсоветском пространстве будет формироваться при непосредственном участии России, и это условие существенно ограничило состав новой интеграционной группировки – Беларусь, Казахстан, Россия и последовательные сторонники всесторонней интеграции: Кыргызстан и Таджикистан – бывшие союзные республики, входившие во все интеграционные объединения на пространстве бывшего Советского Союза.

В итоге была создана экономическая организация с международным статусом и широкими полномочиями в вопросах интеграционного взаимодействия – Евразийское экономическое сообщество (ЕврАзЭС). Эта структура стала основой экономической интеграции на постсоветском пространстве, так как смогла сблизить экономики России, Казахстана, Беларуси, Кыргызстана, и Таджикистана, создать условия для заключения Таможенного союза, сформулировать необходимость Единого экономического пространства (ЕЭП) и подготовить основания для заключения Договора о Евразийском экономическом союзе.

А уже в январе 2015 года начал свою деятельность собственно ЕАЭС, основными целями которого согласно ст. 4 Договора о ЕАЭС являются: 1) создание условий для стабильного развития экономик государств-членов в интересах повышения жизненного уровня их населения; 2) стремление к формированию единого рынка товаров, услуг, капитала и трудовых ресурсов в рамках Союза; 3) всесторонняя модернизация, кооперация и повышение конкурентоспособности национальных экономик в условиях глобальной экономики ^[3].

Получается, партикуляристское онтологическое основание создания ЕАЭС, выраженное в частности в целях данной структуры, привело к существенному концептуальному последствию: вместо классической региональной экономической организации, как это заявлено в ст. 1 Договора о ЕАЭС (где работает принцип согласования интересов стран-участниц после представления всех позиций по каждому вопросу), ЕАЭС изначально задумывался в формате «института», главной задачей которого должны были стать упредительные действия по регулированию состояния стран-участниц и перманентный контроль над их политическим (в случае ЕАЭС, обслуживающим экономическое интеграционное взаимодействие с одной стороны, и стратегическую безопасность Российской Федерации – с другой) «состоянием» (поддержанием условий, минимально достаточных для выполнения взятых на себя договорных и концептуальных обязательств).

Именно поэтому органы ЕАЭС воздержались от каких-либо комментариев в отношении недавних политических кризисов в Беларуси и Кыргызстане, предполагая, что при любом исходе оба элемента «политического состояния», упомянутые выше, останутся неизменными.

Эту особенность в общетеоретических терминах можно сформулировать как отказ от «регулирования поведения» в пользу «регулирования состояния» стран-участников ^{[21, C. 18]}. На выбор такой стратегии и, как следствие, партикуляристской онтологической природы ЕАЭС вопреки декларируемой термином «международная организация» повлиял в частности российско-грузинский конфликт 2008 года.

Операция принуждения к миру Грузии обнажила проблему отсутствия у России союзников, готовых поддерживать все её действия, как в мире, что не удивительно, так и на постсоветском пространстве. Ведь несмотря на активно развивавшуюся на тот момент интеграцию и действующую международную организацию СНГ, ни одна из бывших советских республик не поддержала решение Кремля признать суверенитет Абхазии и Южной Осетии.

Поэтому посредством ЕАЭС, как «многостороннего института», конструируется социо-экономическая реальность с разной степенью интенсивности в отношении стран-участниц для формирования на постсоветском пространстве полюс геополитического притяжения и новый, альтернативный уже существующим центр силы, которая в случае активного и эффективного функционирования Союза трансформируется в новую геополитическую реальность с отвечающей исторической и культурной специфике региона моделью развития ^{[10, C.59]}.

При этом в рамках ЕАЭС не осуществляются функции, свойственные и «многосторонним институтам», а именно: выработка единых «правил» и «стандартов», наделенных высокой степенью правовой обязательности, передача выработанных «правил» и «стандартов» для реализации в деятельности правительств стран-участниц и контроль за их осуществлением.

При этом предполагается, что две последних задачи должны осуществляться как по отношению к постоянным участникам «международного института», так и к тем странам, которые эпизодически контактируют с ЕАЭС.

Ничего подобного не происходит с ЕАЭС. Например, правовой базой социальной политики ЕАЭС стали межгосударственные и межправительственные акты в таких областях как гражданство; получение медицинской помощи; движение капитала; свободный доступ к радио- и телепрограммам на родном языке; взаимное признание документов о получении образования; поддержка малого и среднего бизнеса ^[4].

А такие направления, как «охрана границ, миграционная политика, система обороны, а также вопросы здравоохранения, образования, культуры, правовой помощи по гражданским, административным, уголовным делам не относятся к экономической интеграции и не могут быть перенесены в формат экономического союза» по мнению экс-президента Казахстана Н.А. Назарбаева ^[18].

Выводы

Региональная интеграция на пространстве СНГ – процесс неоднозначный и нестабильный. Теоретически любая региональная интеграция предполагает добровольное и перманентное участие группы стран в процессе мировой стратификации. Главной целью такого объединения является укрепление собственных позиций в сферах, наиболее важных для конкретного этапа глобализации. Задача каждой страны участницы такого объединения — обеспечить себе максимально благоприятную стратегическую перспективу за счёт собственно интеграции. Онтологически же такая интеграция должна представлять собою универсалистскую парадигму, основанную на принципе всеединства (или универсальности), где любая интеграционная структура – это часть бесконечного целого, Универсума, наделённая его основными свойствами и закономерностями и связанная со всеми другими его частями. Венцом такой интеграции должна стать международная организация, деятельность которой выходит за пределы национальных государств на уровень глобальной политики, а понятие «международный» вновь обретает общечеловеческое, а не национальное начало ^{[7, C.34]}.

Однако если интеграция онтологически идет по пути партикуляризма, в основе своей она будет иметь позитивистскую методологию, которая в отличие рассматривает “внешние реальности” и их структуры как измеримые ^{[7, C.34]}. Следовательно, каждый из участников интеграции будет стараться придерживаться собственного национального интереса, который в первую очередь направлен на сохранение национального суверенитета. Тогда термин «международная организация» уже не вполне отражает природу такой интеграционной структуры, и мы имеем дело с «многосторонним институтом».

В ситуации с ЕАЭС наблюдается две центробежные тенденции, выраженные в правовом статусе и деятельности этой интеграционной структуры.

С одной стороны, Союз обладает качеством субъекта международного права, а именно статусом международной организации регионального характера, не имеющей так называемой «наднациональной» или «надгосударственной» природы ^{[9, C.122]}.

С другой – ЕАЭС является «многосторонним институтом», не выполняющим, однако ряд своих функций, так как это поставит вопрос о пересмотре традиционного понимания концепции суверенитета в рамках работы Союза как многостороннего института, в частности, из-за того, что у евразийской есть доминирующий центр и движитель — Россия. Этот факт затрудняет поиск взаимовыгодных решений и единого вектора мотиваций и действий, так как целеполагание лежит в плоскости национальных интересов Москвы, а главным принципом деятельности ЕАЭС становится «регулирование состояния» партнёров, обеспечивающее внешнеполитическую стабильность Российской Федерации.

Очевидно, что такая двойственность природы ЕАЭС в будущем может породить политические и практические последствия для евразийской интеграции – рано или поздно может возникнуть вопрос о сопоставлении ожиданий и результатов от участия в данном интеграционном проекте, степени и характере воздействия участия в ЕАЭС на внутреннюю политику стран-членов Союза.

Поэтому взвешенный и научно-обоснованный подход к анализу текущей деятельности ЕАЭС помог бы избежать категоричности в оценках эффективности ЕАЭС и рассмотреть перспективные направления для создания единого пространства на территории Евразии.