"Смешно и досадно" (Повествовательная интермедия в повести "Княжна Мери" - ночь перед поединком)

Москвин Георгий Владимирович кандидат филологических наук доцент, кафедра Истории русской литературы, Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова 119992, Россия, г. Москва, ул. Ленинские Горы, 1, стр. 51 Moskvin Georgy Vladimirovich PhD in Philology Docent, the department of History of Russian Literature, M. V. Lomonosov Moscow State University 119992, Russia, g. Moscow, ul. Leninskie Gory, 1, str. 51 georgii_moskvin@mail.ru Другие публикации этого автора

Повествование в «Княжне Мери» ведется в пространстве двух жанровых форм: дневника и воспоминания; при этом описываемые события в дневнике относятся к настоящему, т.е. актуальному времени, воспоминания – к прошедшему. Последнее замечание может показаться трюизмом, однако своеобразие повести в том, что излагаемые события последовательны, т.е. нет, казалось бы, необходимости разделять их течение. Ясный, логичный аргумент для объяснения этого приема очевиден: происшедшее в последние три дня хотя и следовало непосредственно после конфликта и приготовлений к дуэли между Печориным и Грушницким, однако драматическая насыщенность событиями финала повести такова, что делало дневниковую форму невозможной – герой попросту не мог бы отвлечься ни на минуту даже для беглой их фиксации. Автор, как бы предупреждая необходимость мотивировать остановку дневника, пишет во втором абзаце воспоминаний: «Писать я не мог долго, тайное беспокойство мною овладело» (здесь и далее тексты произведений М.Ю. Лермонтова цитируются по М.Ю. Лермонтов. Сочинения в шести томах. М.-Л., Изд-во АН СССР. 1954-1957.), (VI, 322).

Тем не менее рискнем предположить, что решение разделить актуальное и прошедшее для автора было принципиальным, ибо подчеркивала и неравное значение их содержания, и разную его оценку. Рассматривать отдельные записи из дневника и воспоминаний не столь продуктивно для удовлетворительного объяснения применения различных жанровых форм, и найти фрагменты, подходящие для сопоставительного анализа в тексте нельзя, за исключением одного – описания Печориным ночи перед дуэлью, выполняющего функцию своего рода интермедии. Мы употребляем термин «интермедия» для данного текста в значении «пауза междудействия». Являясь изначально театральным термином, он также уместен для жанровой структуры повести «Княжна Мери», представляющей разные типы комедии - фарс, мелодраму, человеческую комедию, включающую в себя весь объем жизни человека.

Отмеченные тексты открываются соответственно своим нарративным стратегиям. Завершение дневника передает актуальное состояние пишущего, переживание настоящего момента: «Два часа ночи. Не спится. А надо бы заснуть, чтоб завтра рука не дрожала». Кстати сказать, и окончание дневниковой части повести выполнено в подобной манере: восклицание «И, может быть, я завтра умру…» выражает кульминацию печоринского переживания своей бесплодной и разрушительной жизни; последние же слова «Смешно и досадно!» – ее итог и горькую оценку. Горькая оценка прожитой жизни ассоциируется с совпадающими по времени написания (1839-1840 гг.) строками из стихотворения «И скучно, и грустно»: «И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг // Такая пустая и глупая шутка…» (II, 138). После паузы описание ночи сдвинуто во времени, и дневник таким образом переходит в воспоминание: «Вот уже полтора месяца, как я в крепости N <…> Я помню, что в продолжение ночи, предшествовавшей поединку, я не спал ни минуты» (VI, 322).

Итак, к ночи перед дуэлью автор обращается дважды. С одной стороны, разделяются разные контексты. С другой – этот перерыв их связывает, возвращая читателя к тому моменту, на котором остановился, и переводя повествование на иной уровень. Дневник завершается в стилевой рефлексии переживания, воспоминания же пишутся в некотором отстранении. Другими словами, дневниковый пассаж «Два часа ночи. Не спится…» напоминает лирическое произведение, а текст воспоминания – соответствует жанру романа. Последнее замечание подтверждается обоими текстами: содержание первого составляют эмоции и рассуждения героя, второй строится исключительно на рассказе о том, что происходило ночью и ранним утром. Можно говорить, что эти тексты являются иллюстрацией синхронного существования в лермонтовском творческом сознании двух родовых стихий – лирической и эпической и дают выразительный пример его стилевого синкретизма.

В соответствии со сказанным и отношение к тому или иному фрагменту из обоих дискурсов должно быть разным, т.е. адекватным его жанрово-родовому источнику. Отсюда и задача настоящей статьи – показать, каково назначение некоторых ярких моментов текста о последних днях событий в повести и итоговых для ее смысла. Прежде всего, выделим в пассаже лирического характера два контекста. Один – для передачи состояния Печорина: тревоги («Надо бы заснуть…»), негодования (А!.. господин Грушницкий! Ваша мистификация вам не удастся…»), сомнения («… если моя звезда наконец мне изменит?..»), сарказма («На небесах не более постоянства, чем на земле <…> Я – как человек, зевающий на бале…» и «Так гонимый голодом в изнеможении засыпает…»). Заметим, что оба сравнения также выполнены в лирической стилистике, как и весь пассаж. Небезынтересно, что в комментарии к роману «Герой нашего времени» В.А. Мануйлов замечает повторяющийся в произведении мотив бала: «Я — как человек, зевающий на бале...» — Немного далее Печорин говорит: «Я вышел из ванны свеж и бодр, как будто собирался на бал» ^[1]. Авторы комментариев приводят замечание С.В. Шувалова: «с балом ассоциируется даже мысль о смерти. Светская среда, в которой вырос Печорин, сказалась здесь особенно ярко» ^[2]. Заметим, что мотив бала и смерти в известном смысле становился традиционным, к примеру, у Грибоедова в «Горе от ума» графиня-бабушка произносит прецедентную фразу: «Поетем, матушка, мне, прафо, не под силу, // Когда-нибудь я с пала та в могилу».

Другой контекст представим в виде дискурса, собранного из мыслей героя о своей жизни и возможной смерти в диапазоне от личного экзистенциального переживания до философского обобщения этих феноменов. Открывает дискурс тезис о равной относительности для Печорина исхода завтрашней дуэли: «Что ж? Умереть, так умереть…» (восклицание в каком-то смысле подготавливает грустную медитацию 1841 г.: Уж не жду от жизни ничего я, // И не жаль мне прошлого ничуть» («Выхожу один я на дорогу») (II, 208)), – и далее разворачивается в следующей последовательности: «Зачем я жил? Для какой цели я родился?; «Моя любовь никому не принесла счастья»; «И, может быть, завтра я умру!..»; «Смешно и досадно!» (VI, 322).

Воспоминания начинаются с реакции Печорина на свои настроения той ночи: «Перечитываю последнюю страницу дневника: смешно! – Я думал умереть…» (VI, 322). При этом если первое смешно выполняет функцию горького итога, то в тексте воспоминаний оно, напротив, задает иную модальность, которая будет сопровождать описываемые в них события, – интонацию комедии. Последнее замечание подтверждается описанием исхода дуэли с Грушницким, собственно кульминации повести:

Когда дым рассеялся, Грушницкого на площадке не было. Только прах легким столбом еще вился на краю обрыва.

Все в один голос вскрикнули.

– Finitalacomedia! – сказал я доктору (VI, 331).

При сопоставлении текстов обнаруживаются неясности в указаниях на время и даже некоторые несовпадения, хотя речь идет об одних и тех же событиях. В дневнике после отметки «два часа ночи» следует запись размышлений и переживаний, которые заполняют, надо полагать, остаток ночи до начала воспоминаний (от фразы «Писать я не мог долго…» до появления в 4 часа доктора Вернера). В воспоминаниях же занятия Печорина представлены иначе: «Я не спал ни минуты…» (подобного рода обобщающие заявления характерны для Лермонтова. Вспомним «Тамань»: «…Я три ночи не спал, измучился…» (VI, 250); если учесть, что герою повести предстоят еше две бессонные ночи, то их нарочитость очевидна.), затем запись о внутреннем состоянии прерывается; оставшееся время герой проводит в деятельности, с час ходит по комнате в «тайном беспокойстве» (замечание, психологически нюансирующее негодование против Грушницкого и сарказм против непостоянства небес); и затем, забывшись, с увлечением читает роман Вальтера Скотта, освежается в купальне, после чего приходит доктор. Сказанное побуждает предположить, что если незначительные расхождения во времени поначалу можно понять как свойственное Лермонтову пренебрежение к мелочной точности, впрочем, всегда имеющее художественные основания (например, «И Терек прыгая, как львица // С косматой гривой на хребте…» (IV, 184), где важно не то, что у львицы нет гривы, а ценна правда образа), то вопрос с ночным чтением Скотта представляется существенным во многих отношениях.

Лермонтов в черновой рукописи предполагал положить Печорину на стол роман Скотта «Похождения Нигеля», но к первопечатному изданию «Героя нашего времени» заменил его на другой – «Шотландские пуритане». При объяснении этого факта обычно выделяются два вопроса: во-первых, выбор Лермонтовым писателя для чтения Печорину, т.е. проблема отношения к творчеству шотландского автора; и причина замены одного романа на другой – во-вторых. Наиболее авторитетные суждения высвечивают разные аспекты указанных вопросов. Так, С.Н. Дурылин пишет, что Лермонтов заставил Печорина забыться «за чтением «Пуритан» - популярного романа Вальтета Скотта», которого сам не любил ^[3]. Ссылается при этом Дурылин на лермонтовскую оценку из воспоминаний И.И. Панаева, что в Вальтере Скотте «мало поэзии, он сух» ^[4]. Следует учитывать, что Панаев лично не слышал от Лермонтова этих слов, он восстанавливает рассказ Белинского, бывшего в «необыкновенно приятном настроении духа», когда вернулся после посещения заключенного в ордонансгаузе Лермонтова. Тем не менее общее отношение Лермонтова к произведениям Скотта передается, видимо, верно. Вспомним ироничные строки из «Вадима» написанные более чем за 7 лет до повести «Княжна Мери», в 1832 г.: «…если б рассказывать все их мнения, то мне был бы нужен талант Вальтер-Скотта и терпение его читателей. ...» (VI, 51). Сказанное во многом поясняет неуместное для серьезности момента, словно бы в шутку вырвавшееся у Печорина восклицание: «Неужели шотландскому барду на том свете не платят за каждую отрадную минуту, которую дарит его книга?..» (VI, 322).

Однако дело, как видится, вовсе не в том, чтобы ограничиваться констатацией общего отношения Лермонтова к Вальтеру Скотту. Дурылин, как кажется, не ставил перед собой задачу разыскивать сколько-нибудь глубокую причину в выборе писателя для Печорина, он даже пренебрегает заглавием книги, упомянутого Лермонтовым – «Шотландские пуритане», назвав его поздний установившийся русский вариант перевода – «Пуритане». Иронию Лермонтова возможно объяснять стилевой полемикой с романами «вальтер-скоттовского типа», так же, как и с французской неистовой литературой. Соглашаясь с Б.Г. Реизовым, что к началу 1830-х гг. «ведущую роль стал играть роман из современной жизни», Б.М. Эйхенбаум дополняет это положение: «И притом преимущественно роман психологический, интимный» ^[5]. В России, по утверждению Эйхенбаума, «смены исторического романа психологическим <...> в 30-х годах не было», а характерно было их сосуществование ^[6]. Уместно в этой связи предположение, что роман Вальтера Скотта на столе у Печорина – одно из убедительных проявлений стилевой тенденции при создании «Героя нашего времени» объединения в современном романе разных жанров: исторического, социального, личного, психологического, бытового, нравоописательного, авантюрного и других типов. Полагаем, что настойчивость, с которой автор принуждает своего героя первоначально читать неоднозначный по своей жанровой структуре роман, «Похождения Нигеля» («Fortunes of Nigel»), объясняется потребностью выработать адекватный литературному времени стиль, предполагающий художественное единство образа, повествования и смысла.

Что касается причины замены романов, то в исследованиях наблюдается три тенденции. Во-первых, Лермонтов мог быть сам увлечен одним из них, например, мнение С.В. Шувалова: «Печорин (в «Герое нашего времени») накануне дуэли с Грушницким читает роман «Шотландские пуритане» и увлекается его волшебным вымыслом, — конечно, это говорит о том, что сам Лермонтов, незадолго перед этим или, может быть, как раз в этот самый момент, зачитывался “Пуританами”» ^[7]. Вторая тенденция проявляется в том, чтобы объяснить, почему Лермонтов отказался от «Похождений Нигеля». Полагается, что автор хотел избежать слишком прямых совпадений в портретной и психологической характеристиках героев Нигеля и Печорина. Так, Д.П. Якубович, приводит примеры сходства между ними («…В его голосе звучала грусть, даже когда он рассказывал что-нибудь веселое, в его меланхолической улыбке был отпечаток несчастья» («Похождения Нигеля») и другие подобные случаи), подводя итог: «Естественно, Лермонтов должен был вычеркнуть ссылку на этот роман, чтобы не напомнить об основной характеристике глаз собственного героя» ^[8] (отметим, что в других случаях исследователь полагает естественным наличие более отчетливых совпадений между текстами В. Скотта и Лермонтова, настаивая, например, на «ближайшей» связи «Измаил-Бея» с «Мармионом» (“Marmion, a Tale of Flodden Field”. 1808)). Наконец, почему выбор Лермонтова пал именно на роман «Шотландские пуритане», а не на какой-то другой. Эйхенбаум в этой связи пишет, что ««Похождения Нигеля» – чисто авантюрный роман <…>, между тем как «Шотландские пуритане – роман политический, повествующий об ожесточенной борьбе пуритан-вигов против короля и его прислужников» ^[9]. Генри Мортон, играющий в романе главную роль, – сын погибшего героя. По Эйхенбауму, читая роман «о народном восстании против деспотической власти, Печорин «забывается», воображая себя этим Мортоном» ^[10].

Мы считаем, что «Шотландские пуритане» были выбраны Лермонтовым не по какой-нибудь пусть значительной, но локальной причине. Признавая, к примеру, что «историзм определил и мировоззрение, и художественное творчество русской передовой интеллигенции 30-х годов» ^[11], а также влияние политической ситуации в условиях деспотизма, войны, мы все же не считаем, что названные причины определили замену чтения для Печорина. Разумеется, Печорин мог воображать себя Мортоном, но не в этом романном эпизоде ^[12], поэтому мы полагаем, что аргументы, приведенные Эйхенбаумом, весьма существенны, однако не самые точные для объяснения дела.

Чтобы понять выбор Лермонтова, на наш взгляд, необходимо прежде уяснить, зачем автору вообще понадобилось заставлять героя читать, освободив в его воспоминаниях время для этого, притом непосредственно перед приходом доктора и дуэлью. Ясно, что упоминание о конкретном произведении Вальтера Скотта призвано выполнить итоговую, обобщающую роль по отношению к содержанию предшествующего контекста и, не исключено, - перспективную для последующего. Дневниковую часть, лирическую по стилевой природе, завершенную монологом героя о своей жизни, автор предполагал продолжить в воспоминаниях неким романным коррелятом – нетрудно заметить, что оба текста (дневник Печорина и «Похождения Нигеля») имеют общую тему личной судьбы.

Мы не знаем, сколько времени прошло со времени работы над первоначальной рукописью до решения о замене романа для чтения герою, поскольку многие факты творческой биографии Лермонтова неизвестны. Есть точная дата: 19 февраля 1840 г. цензор П.А. Корсаков дал разрешение на публикацию всего романа «Герой нашего времени», таким образом, границей для возможного изменения в тексте должна быть сдача его на цензурную процедуру. Однако в нашем случае не представляется возможным определить, когда Лермонтов заменил один роман на другой, что дало бы возможность сопоставлять это решение с творческой и жизненной биографией писателя и, во-вторых, дать материал для более удовлетворительного поиска его причины. Остаются, конечно, некоторые возможные предположения на основе каких-либо значимых обстоятельств; полезно было бы принять во внимание дуэльную историю Лермонтова, и, хотя столкновение с Барантом произошло 18 февраля, переживание неизбежности события такого рода вполне могло побудить Лермонтова сообщить Печорину свое актуальное состояние и отношение к обществу. Понятно, что последнее носит для Лермонтова долговременный, если не постоянный характер, и вовсе не зависит от какого-либо конкретного происшествия. Но предположим и другое – противоположную высказанной гипотезу. Мы имеем в виду случай, когда не биографические факты влияют на содержание будущего произведения. Подобно тому как сокровенные фантазии порождают реальные события (хотя все, происходящее в литературном произведении, принадлежит художественной реальности, воздействие последней на эмпирический опыт – явление, пусть иногда и воспринимается мистически, однако вполне объяснимо, если не рационально, то с позиций высокого разума. Так, в «Евгении Онегине» два уровня реальности в 5-ой главе – сон Татьяны и романная жизнь героев. Сновидение Татьяны, по подавляющему числу мнений, так или иначе носит предсказательный характер, в то время оно, согласно логике романа, порождает будущие события), пережитое Лермонтовым внутренно при создании текста повести (отношения с обществом, жажда любви, ссора, дуэль, пограничное состояние между жизнью и смертью и т.п.) создало условия для февральской дуэли. А.И. Журавлева пишет: «…И в сюжете романа, и в сюжете печоринской жизни обретает особое значение именно экпериментаторство…» и дальше «Печорин организует житейские ситуации экпериментального характера (иногда, пожалуй. даже провокационного…). Надо полагать, что сказанное о герое распространяется и на автора ^[13]. Тогда же, т.е. на рубеже 1839-1840 гг., на столе у Печорина появились «Шотландские Пуритане».

Итак, нам представляется главным следующий тезис: роман «Похождения Нигеля» был заменен на роман «Шотландские Пуритане», поскольку его содержание и пафос соответствуют, если не сказать сообразны, духу последних дней в романе: ночь, поединок, письмо от Веры; ночь (погоня за Верой), сон, приход доктора Вернера; ночь, утро, прощание с княжной Мери. Более того, в известном смысле вся повесть «Княжна Мери» близка «Шотландским пуританам в отношении старое – наступающее, а по общей идее – роману «Герой нашего времени» в целом. Сказанное вычитывается в связи с оригинальным заглавием романа Вальтера Скотта, утраченным для большинства европейских читателей из-за вольного перевода – «Old mortality». Лермонтов мог быть знаком с романом в отдельных французских переводах 1816, 1817 гг. и в составе последующих изданий сочинений Вальтера Скотта (La première tradiction fut celle de Guy Mannering, par J.Martin. CF Journal de la librarie, 30 mars 1816. Viennent encuite, les Puritains (ibid., 3 mai 1817), L’Antiquarie, 13 déc. 1817, etc. Цит. по: Maigron, Lois. Le Roman Historique A L’époque Romantique. Paris. Librairie Hachette et C. 1898, p. 127. В дальнейшем, в течение 1820-1830 гг., переводные издания В.Скотта выходят регулярно в больших количествах. Один из ранних по времени – в Qeuvres complètes de Walter Scott Romans Historiques, издание, в котором «Шотландские пуритане» печатаются в томе DIX—NEUVIÈME в 4-х томах. Следует, однако, заметить, что возможность знакомства с оригиналом у Лермонтова должна была быть: так, первое издание романа вышло в 1816 г. (The Black Dwarf. – Old Mortality. Edinburgh, Blackwood. 1816. (vol. 1-4)) ^[14]. Русский перевод романа был выполнен в 1824 г.: «Шотландские Пуритане, повесть трактирщика, изданная Клейшботемом, Учителем и ключарем в Гандер-Клейг». Исторический роман, сочинение Вальтера Скотта. Перевел Василий Соц. М. 1824). Заглавие «Old Mortality» едва ли могло ускользнуть от внимания Лермонтова, и хотя оно, если уж заходила об этом речь, воспринималось как «малопонятное» ^[15], русский автор, судя по всему, понимал его суть.

Из чрезвычайно широкого спектра значений, приводимых в авторитетных двуязычных англо-русских словарях для слова «mortality», выделим «человечество, смертные, род человеческий, смерть» ^[16]. Английские толковые словари XIX века дают богатый перечень значений: subjection to death, or the necessity of dying (неизбежность умирания человека); power of destruction (сила разрушения, от человека) ^[17].

Таким образом, значимы две идеи: физическая смерть как неизбежность, актуализирующая семы останки, прах (вспомним фразу после падения Грушницкого со скалы: «Только прах легким столбом еще вился на краю обрыва»), и человечество смертно, что обозначило и тему «Шотландских пуритан» (смертное человечество) для Лермонтова, и ощущение тщеты жизни Печориным в ночь перед поединком. Мы полагаем, что mortality – лейтмотив душевного переживания героя. Вторая идея составляет суть романа Вальтера Скотта.

Однако в шотландском заглавии романа, хотя ключевым словом является mortality, толковать его следует только в сочетании old mortality, Прежде всего, надо признать, что в русском языке, как, впрочем, и других, едва ли можно найти удовлетворительный эквивалент этому заглавию, сосредоточив внимание только на mortality, не пытаясь осознать смысл всего словосочетания.

Мы не ставим перед собой цель передать здесь лучший вариант перевода, но –высказать несколько предположений. Вероятно, самым емким, разумеется, не эквивалентным вариантом перевода сущности понятия mortality, будет духовный, религиозный, философский коррелят тленности и тлена – прах. Последние три дня повести представляют собой комедию человеческую как мистерию утраты всего, что составляет содержание жизни: убийство врага как своей тени (Грущницкий), утрата любимой женщины (Вера), иллюзии дружбы как душевного общения (доктор Вернер), расставание с мечтой о любви (княжна Мери). Прах – то, во что рассыпались ожидания и ценности героя, прах – суета существования героев художественного мира повести. Идея праха появляется в текстах Лермонтова в принципиальных сюжетных моментах, как в случае смерти Грушницкого («прах легким столбом»), или, например, в «Вадиме», когда герой обвиняет Ольгу: «…Ты к мертвому праху прилепила сердце твое» (VI, 75). Обвинение соответствует высокой претензии Печорина к княжне Мери, хотя в сцене прощания героев оно неуместно, ибо противоречило бы ситуации, имеющей восходящую перспективу.

Определение old в сочетании с mortality (прах) не может переводиться как старый, бывший, прежний, отживший и т.д., не вызвав иронической улыбки. На наш взгляд, подходящим мог бы оказаться вариант ветхий прах. Ожидается в этой связи вопрос: как может прах быть ветхим, если он сам по себе – ветхость? В ответе на этот вопрос заключен идейный потенциал, может быть, лучшего исторического романа Скотта, усвоенный Лермонтовым, что и повлияло на его предпочтение перед романом «Похождения Нигеля».

Прах есть прах, он всегда прах и всегда ветхий, независимо от исторического момента человечества, как, например, смена династий у Скотта или время жизни человека – пора цветения и неизбежного разложения. Для романа «Old mortality» тема религиозного сознания как духовного переживания Откровения Ветхого и Нового заветов основная (эта тема насущна для литературы христианского мира в 1-ой половине XIX в. как духовная эпоха на рубеже – XVIII-XIX вв. и особенно актуальна для русской литературы. Разумеется, мы не имеем в виду, что она утрачивает свое значение позже, хотя острота конфликтности в религиозном сознании новейшего времени ослабевает), хотя ее художественное решение у Лермонтова, похоже, вызывает иронию («Волшебный вымысел…», «Неужели шотландскому барду на том свете не платят…») из-за несоответствия реальному драматизму жизни. Думается, что требование времени – рождение христианского человека как новый этап духовной эволюции человека – пропитало художественную ткань повести «Княжна Мери». В этой интеллектуальной рефлексии следует понимать очистительную катастрофу последних трех дней.

Идейный вывод повести можно бы выразить следующей фразой: круговорот ветхого праха в человеческом мире неистощим. Безусловно, такой вывод находится в полной противоположности лермонтовскому идеалу, поэтому повесть, казалось бы, конфликтует с верой в его истинность. Однако два последних текстовых фрагмента снимают этот конфликт.

Верность Печорина мечте о любви выражена в твердости, с какой он не уступает мелодраматической суете, а последнее лирическое отступление опровергает власть old mortality над человеком – он верит и ждет:

«…Не мелькнет ли там на бледной черте, отделяющей синюю пучину от серых тучек, желанный парус, сначала подобный крылу морской чайки, но мало-по-малу отделяющийся от пены валунов и ровным бегом приближающийся к пустынной пристани …» (VI, 338).