Искусство и политика в структуре современности

Мальцев Ярослав Владимирович ORCID: 0000-0002-1725-2859 кандидат философских наук доцент кафедры истории и мировой политики Тюменского государственного университета 625003, Россия, Тюменская область, г. Тюмень, ул. Володарского, 6 Maltsev Yaroslav Vladimirovich PhD in Philosophy Associate Professor of the Department of History and World Politics of Tyumen State University 625003, Russia, Tyumenskaya oblast', g. Tyumen', ul. Volodarskogo, 6 maltsevyaroslav@gmail.com Другие публикации этого автора

Современность, искусство, политика — фундаментальные, скорее даже фундаменталистские, понятия культурной теории. Краеугольным камнем этого трио является понятый по-декартовски субъект — основание человеческого: в момент, когда мы говорим, что нечто антропогенное существует как культурный феномен, мы говорим о деятельности субъекта. Человечество не всегда верило в себя как в субъекта, предпочитая некоего Другого: богов, Бога, Духа, природу, бессознательное. Человечество в XX веке пыталось отказаться от субъективности: смерть автора, конец истории, коллапс нарратива, примат телесности, власти, желания. Однако говоря о культуре нужно использовать слегка измененный призыв Воланда: «Поверьте хоть в то, что субъект существует!»

В настоящем хотелось бы сосредоточить внимание на со-временности, опираясь на концепцию перманентной современности, идейная основа которой находится в трудах А.В. Павлова (в части понимания современности и субъекта), Декарта и Фихте (относительно Я), Гегеля (в части динамики) и Гераклита (в понимании логоса). Концепция перманентной современности оперирует cogito, оперирует veritas, оперирует tempus.

Время разворачивается из сущности. «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог» (Ин 1:1) — библейская цитата идеально шифрует всю культурную матрицу: слово, вплетенное в λόγος (как разум (ratio) и речь (oratio)), невозможно без творческого, волюнтаристского, авантюристского Духа, пребывающего в физическом и социальном потоках времени. Сущность невозможна без свободы, без разума, без действия. Сущность является реализацией проекта, возникающего в «просвете бытия» (М. Хайдеггер) для реализации воли. Воля остается загадкой: материалисты стремятся упростить все до уровня молекулярного, атеисты стараются воевать с ускользающим, люди религиозные делегируют субъективность и ответственность Другому. Воля — ипостась бытия.

Сущность самостоятельна. Единичности человека дан шанс обрести сущность субъектности при условии опоры на экзистенцию. Экзистенция отсылает к собственной мысли о мире и ответственности за эту мысль. Экзистенция сталкивает нас с миром, где мир — зона проблемности. Проблемность и самость — фон для появления Слова. Я выражает себя в Слове. Я осмысляет себя в Слове. Слово необходимо для существования Я как Я. Не только бессознательное существует в языке ^{[8, с. 11]}, но, очевидно, и сознание оформлено языком. Первичная функция языка — мыслить Я. Вторичная функция языка — выразить Я. Третичная функция языка — определить Я Другого.

«Субъект представляет собой свое собственное создание в сфере воображаемого» ^{[9, с. 20]}. Субъект, или Сущность, — шанс человека реализовать абстрактную абсолютность бытия в конкретности Единицы (чем оперирует А. Бадью). Субъект проходит период становления, подразумевающий освобождение. История субъекта — история освобождения из-под власти. Власти макроуровней, власти микроуровней. Оставаясь под властью кесаря телесно субъект входит в границы Царствия ментально: «Положение Я мыслю, следовательно, я существую — первичное и достовернейшее из всех» ^{[5, с. 316]}, позволяющих нам говорить о существовании нас, о существовании Я. Я обретается в мысли. В мысли соединяется временное и бесконечное. От мысли разворачивается социальность и перманентность.

Мысль, данная сама себе и обращенная на себя, но развертывающаяся вовне, существует во времени и со временем.

Последнее отсылает к современности: мысль диалогична и не может быть без пересечения с другой мыслью. Я мыслю возникает на перекрестке мыслей, через собственный критический акт, мысль обращается на себя и находит обоснование в себе, когда обнаруживает несостоятельность или незавершенность другой мысли, когда проблемность собственного бытия выходит за рамки предлагаемых пониманий и схем, требует новых решений. При этом зрелось и широта охвата позволяет охватить панораму тех, с кем можно вести диалог. Cogito современно, потому что пребывает в текущем и в этом состоянии обладает голосом, который слышат. Слышимость голоса влияет на статус субъектности: субъект культуры должен иметь аудиторию. Возможно именно поэтому человеку дан голос: «основная часть человеческого языка, основная часть механизмов, соотносящих звук и значение, являются не только всеобщими, но с определенной точки зрения поистине оптимальными. То есть, рассуждая вообще, если бы вы проектировали некую систему, если бы вы были Богом, проектирующим некую систему, вы создали бы ее очень похожей на существующую». ^{[17, с. 11]}

Субъект культуры — единица диалога: его становление и существование проходит в коммуникативном действии (Ю. Хабермас ^[16]) с другими субъектами — современниками. Вместе они превращают мир в полифокальную площадку ^[10], где каждый субъект — узел культурной ткани, где узорами расплывается социальное.

Со-временем означает не только с-современниками, но и с когнитивными операциями по схватыванию Zeitgeist. Разворачивается ли Дух как сущность или интерпретируется таковой постфактум не столь важно, как неоспоримость моментов, характеризующих текущее. Понять, что есть Время. что есть эпоха, в которой пребывает Я, перейти от «Познай самого себя» к «Постичь в мысли свое время» (Гегель) — значит проделать субъективацию в культуротворческого актора. Субъект обретает не только понимание Я, не только занимается самоконституированием, превращаясь в это гномическое Я (воля и знание) ^{[15, с. 79]}, но создает картину Времени и эту картину транслирует.

Иными словами, Время и субъект находятся в диалоге друг с другом: Время говорит субъекту что оно есть, субъект говорит Времени, каким его видит. Мы понимаем, что «говорит» — идеализация. Но субъект пытается говорить Времени и о Времени. Когда Массимо де Адзельо заявляет: «Мы создали Италию, теперь осталось создать итальянцев», — он схватывает текущее и устремляется в будущее. Когда Макиавелли пишет: «Князь должен…», — он пытается охватить бывшее, текущее и сформировать грядущее. Рациональность, проективность и публичность его высказывания делает Макиавелли узлом культуры. И помещает во время.

Субъект находится со временем, потому что между субъектом и Временем идет диалог и они созависимы.

Субъект находится во времени, потому что время существует независимо от субъекта. Объективно время существует до и время существует после. Как esse est percipi * время существует в. Время существует в сознании субъекта как его понимание сцены. Субъект проводит операции складывания темпоральной мозаики, где прошлое-будущее смешиваются и образуют предложение настоящего. Настоящее складывается из предположения будущего, отталкивающегося от прошлого. Само прошлое всегда воспринимается как составной элемент будущего. Прошлое (на уровне внимания) обуславливается будущим в профессиональном знании. Прошлое идеализируется и проектируется как утопия будущего в коллективной мифологии. Но прошлое и будущее существуют в восприятии и трансляции cogito, разворачиваясь из него как понимание задач, как складывание настоящего, имеющегося, текущего. В результате субъект находится в потоке времени, являясь точкой преломления времени: взгляд субъекта — взгляд организующий и структурирующий культурное пространство. Собственно говоря, субъект видит то, на что не обращают внимания другие, кто вовлечен в обыденность (тут работает введенное Платоном разграничение тех, кто озабочен физическим и тех, чей взор обращен на некоторый избыток, который и образует культуру).

Итак, субъект находится во времени, пытаясь ухватить Время, понять его смысл. Благодаря этому складывается диалог субъекта и Времени, где Время представлено мыслями других субъектов, оставивших след в прошлом, прописывающих его в настоящем. Образуемый мыслью субъект выходит за собственную временную ограниченность, обращаясь в имя. Нет Джугашвили, но есть Сталин, который воплощает в себе Партию и заветы классиков марксизма-ленинизма. Субъект превращается в точку организации Символического. При этом самого субъекта может и не быть (подобно Отцу в фильме «Эквилибриум» (К. Уиммер, 2002)), он может исчезнуть из физического мира телесно (Аристотель, Иисус, Будда), но остаться на уровне мысли, являющейся краеугольным камнем культурно-цивилизационной матрицы. Отсутствующий субъект — Реальное — служит кирпичиком Символического и взрывает Символическое своим вторжением (появлением иного субъекта) — это работа гегелевской диалектики на уровне перманентной современности. Сама перманентность — передача мысли от субъекта к субъекту, где мысль находится в диалоге с мыслью и переплетается в пространстве-времени словно ризома. Субъект складывается в диалоге с другими субъектами, по-своему воспринимавшими/воспринимающими время и вызовы. Субъект бросает свое понимание в общую копилку возможного.

Высказывание субъекта — всегда симптом — то, что свидетельствует о самом себе ^{[6, с. 19]}. Учитывая факт, что мысль, по замечаниям поэтов (а кто, как не они ближе всего к языку?), приходит независимо от воли, мысль субъекта, диалог субъекта со временем — результат взаимодействия субъекта с бытием. Бытие, как Дух, говорит через субъекта. Либо бытие, как Момент времени говорит через субъекта: будучи сознательно-бессознательно схваченным и преломленным время объявляет себя через субъекта. Искусство — яркая форма выражения схваченного, форма (формы), которые принимает Момент в высказывании субъекта. Искусство ведет речь о проблемности единиц и порядке множеств.

Первое обращает взгляд искусства на Я. Что есть Я и каково быть и жить Я. В этом случае формы искусства проделывают первичный и элементарный анализ самости: простейшие формы искусства, которые проявляются уже у ребенка — каракули и стишки — попытки увязывания и осмысления себя и мира. Искусство объявляет, что у Я есть внутренний мир, что Я — нечто большее, чем тело, чем желающая машина. Искусство открывает горизонт сложности внутреннего мира Я, а через это ведет к признанию внутреннего мира Другого. Искусство обращает нас к диалогу и взаимности, к выстраиванию этических отношений, основанных не на силе и инстинктах, а на признании, что Другой — не объект. Искусство приводит к субъект-субъектной социальной парадигме.

Когда искусство говорит о единичном, оно касается субъективации. Акт искусства — диалог с самим собой о понимании бытия. Бытия мира, бытия собой. Акт искусства — обретение самости и определение места и отношения с универсумом. Акт искусства — высказывание единичного понимания, обращенного к универсальным истинам.

Истина искусства универсальна, потому само искусство — процедура истины ^{[2, с. 15-18]}. Такая возможность актуализируется обращением искусства к себе и собственной проблемности отношений с миром: когда это обращение истинно, оно затрагивает других и попадает в категорию Произведения; когда это обращение ложно и вымучено, оно получает ярлык графомании и списывается. Истинность искусства чувствуется подсознательно тем, кто его воспринимает. Сам акт искусства проверяется восприятием: «Чтобы имело место искусство, нужны взгляд и мысль, признающие его за таковое» ^{[13, с. 53]}.Чужой взгляд и мысль признает истинность взгляда и мысли Я. Отсюда адресованность искусства всем ^[3]

Результатом становится бесформенность истины искусства, т. е. отсутствие определенной формы. Искусство становится аморфным, потому что каждый придает ему собственную форму, собственный голос, которую воспринимают и который слышат другие. Форма искусства зависит от манеры того, кто его выражает. Манера выражения отталкивается от времени: от того, как сейчас бытие воспринимается субъектом и что бытие говорит нам через него.

Бытие не немо. Субъект — голос бытия, схваченного общим фоном. Бытие говорит нам о человеческом. О том, что значит быть Сыном Человеческим. И этот голос мы слышим у Феогнида, у Достоевского, у Дж. Литтелл. Этот голос слышен у В. Верещагина и Дали. Мы прочувственно слышим его в музыке. Истина искусства объявляет нам о нас самих. И об этапе, где находится общество. Сегодня Бэнкси — пример подобной роли искусства: только за первую половину 2020 год он схватил и COVID-19 («Game Changer»), и смерть Дж. Флойда (пост в Instagram от 06.06.2020), а в конце 2019 года прекрасно отобразил социальную проблематику в рождественском видеоряде «Cod bless Birmingham» *. Работы Бэнкси — высказывание искусства о Духе времени.

Искусство разграничивает эпохи и свидетельствует о них. Это второе — порядок множеств. Современные теории т. н. постмодерна отталкиваются от искусства. Теории модерна отталкиваются от форм искусства. Но искусство — форма симптома, говорящего об обществе. Стабильная форма искусства означает цивилизационную стабильность социального: общества, культуры, политики. Стабильность формы — твердость цивилизационной матрицы. Именно искусство — самая пластичная и динамичная часть культуры, живо реагирующая на поиски. Диалог модерна (стабильность культуры) и постмодерна (изменчивость культуры), существующий от века, перманентно развивается в искусстве через субъектов, творящих высказывание. Мы можем видеть устоявшиеся каноны искусства Древнего Египта, мира античности, христианской культуры и культуры Нового времени — сложные формы искусства модерна, говорящие о стабильности сложившегося. Сложные формы модерна говорят нам о цивилизации. Распад сложных форм, отступление академизма, множественность индивидуальных форм высказывания — свидетельство наступления межцивилизационной эпохи ^[11], когда все распадается и наступает период поиска. Ребенок, который только входит в культуру, рисует абстракции. Человек, который находится на заре создания культуры склонен к примитивным формам выражения чувственного. Человек зрелой культуры, чувствуя наступление межцивилизации, свидетельствует об этом, деконструируя культуру модерна: разрушая тональность (музыка), ломая ритмику (поэзия), прекращая имитацию (скульптура), возвращаясь к функциональности (архитектура) — операции в искусстве века двадцатого. Так называемое «современное искусство» (хотя любое искусство современно, как акт субъекта, находящегося в диалоге со временем), часто не принимаемое и отрицаемое как искусство, должно быть осмыслено не как форма, а как свидетельство. Любое искусство, прежде всего, должно осмысляться как свидетельство, как симптом состояния Времени: искусство свидетельствует через чувствующих о том, в каком состоянии находится общество: цивилизация или межцивилизация. То, что сегодня неудачно именуется «современным искусством» — заявление о кризисе, поиск формы, поиск новых оснований культуры. Это объявление истины кризиса распада христианской (религиозной вообще) цивилизации, существующей тысячелетия. Это визуализация тезиса «Бог умер!» — Бог умер как основание культурной матрицы, Бог умер как Большой Другой, которому можно делегировать ответственность и от лица которого действовать. Бог умер после операций Декарта, Канта, Гегеля, Фихте, что человек — субъект. Меандры «современного искусства» (Дж. Поллок, Кейт Боадви, Милли Браун) — не бесформенности или не-искусство, но симптом смены цивилизации: из делегированной субъектности человечество переходит в ситуацию, требующую от каждого развития собственной субъективности, массовой субъективности. И когда речь идет о трагедии Освенцима, травму которого продолжают затрагивать в регистре чувственного, то ставится вопрос не о поэзии, а о субъективности, т. е. ответственности и рациональности (мыслить самостоятельно). Трагедия Освенцима не в поэзии, а в абстракции: когда живое и человеческое ставится в зависимость от вымышленного и искусственного: нации, государства и проч. Суть и истина любого искусства — освобождение экзистенциального Я, складывание экзистенциального Мы. В принципе, истина искусства находится в утверждении всеобщности, единства и универсальности вопреки практикам разделения.

Искусство индивидуально и прежде всего говорит о Я-в-мире. Искусство путешествует по лабиринтам социального мира и Я ^{[14, с. 38]}. Но в момент объявления искусства как истины оно обретает статус политического. Высказывание искусства — акт политики. Высказывание искусства вносит диссенсус в существующую конфигурацию порядка (ситуации у А. Бадью, полиции у Ж. Рансьера). Политическое искусства связано с декларацией равенства: акт искусства и восприятие Произведения доступны любому безотносительно его места в социальной иерархии. Как и философия, искусство — «дискурс, не зависящий от места того, кто говорит» ^{[1, с. 37]}, чему яркий пример анонимность Бэнкси. И уже этим уравнением, этим включением исключенных ^[12] искусство превращается в политическое и приводит в действие механизм политики.

Событие (А. Бадью, точка рождения множественности) возникает в искусстве и расширяется в политическое. Искусство запускает процессы мышления, рефлексии, катарсиса у смотрящего и показывает ему вариант иного. Если извращенность кино, как указывает С. Жижек, в том, что оно показывает не что, а как желать, то искусство как процедура истины показывает именно вариант иного порядка: возможность быть другим, возможность построить другое общество. Искусство запускает Событие, способствуя раскрепощению разума. Сама природа искусства множественна и антитоталитарна, чем обусловлена его подрывная роль. Искусство формирует повестку политического через собственную универсальность и множественность.

Искусство политично как индивидуальный акт. Это персональное столкновение с бытием. Акт персонального понимания. Индивидуальный путь. Индивидуальное объявление. Акт субъекта. Бадью ^{[4, с. 94-95]} и Рансьер ^{[12, с. 63]}, говоря об искусстве и политике, остаются в логике коллективной субъективности марксизма, несколько отрекаясь от Декарта. Но дело в том, что именно субъект вынашивает плод художественного и политического. Идея — акт субъекта.

Политика — акт коллективный.

В искусстве Событие зарождается и носит локальный характер: высказывание искусства всегда ограничено числом высказывающих и воспринимающих, числом имеющих глаза и уши. В политике Событие обретает всеобщность. В политике голос времени становится настолько сильным, что какой-то малейший толчок: желание студента пробраться в женское общежитие (1968 г.) или удушение полицейским афроамериканца (2020 г.) запускает механизм широкого общественного движения за изменение устоявшегося.

Telos политики и искусства — производство События — разрыва в коллективном, разрыва в интеллектуальном, ведущему к большей субъективности, ведущему к большей свободе и равенству. Политика необходимо должна способствовать освобождению и равенству: признанию в Другом такого же человеческого, а все человеческое находится в равных отношениях к бытию. Искусство пробуждает от догматического сна и нацеливает на осознание собственной самости, собственной независимости, собственной полноценности и активности.

«Политика (…) — это совокупность процессов, которые позволяют человеческому коллективу стать активным, способным на новые возможности, связанные с его собственной судьбой» ^{[4, с. 12]}. Но политика, где разрывается и перестраивается Символическое, складывается изначально в Воображаемом — на уровне фантазма, который позволяет людям понимать себя, понимать других, отношения между друг другом, между собой и государством, понимать коллективное, понимать справедливость. Фантазм создается и задается субъектами через произведения искусства, распространяемые публично. «Парижские тайны» Э. Сю провоцируют революцию 1848 года, произведения Ж.-П. Сартра — революцию 1968-го, С. Жижек считает себя причастным к Occupy Wall Street. Воображаемое — сфера субъективности и искусства. Сфера, где рождается фантазм грядущего ^{[7, с. 462]}.

Искусство способствует рождению политики и поддерживает ее. Спор древних и новых как начало национальной революции, творчество Гюго и Сю как продолжение и расширение социально-политической революции, «Павильон реализма» Г. Курбе и русские передвижники как подготовка революции будущего, творчество С. Эйзенштейна как отражение политической роли масс, коллективного акта политики. Если А. Бадью пишет о том, что верность Событию выражается в верности прошлому/последнему Событию и в критике существующего порядка для подготовки («прямыми сделайте стези Ему», Мат. 3:3) будущего События ^{[4, 21-22]}, то именно искусство — форма сохранения верности Событию, форма обретения, выражения и расширения субъективности. Искусство — интенциональное размышление над проблемностью современности (философия — рациональное, одновременно параллельное и воспоследующее искусству), ищущее варианты разрешения личного и коллективного. Политика — ситуативное действие по решению проблемности социального. И искусство, и политика — акты сознания, пытающегося уловить Zeitgeist, различающиеся своей глубиной и направлением, но смыкающиеся в цели.

Равенство, освобождение, справедливость — категории вневременности, периодически разворачивающиеся во времени. Меняется сцена, запрос остается. Искусство и политика — основные, отличные друг от друга, но созависимые процедуры субъективации, через интенцию, размышление, высказывание, объявление — через действие. Динамика искусства обеспечивается диалектикой модерна и постмодерна (не исторические эпохи, но феномены культуры) как цивилизации и межцивилизации. Динамика политики — борьбой революции и контрреволюции, борьбой требования равенства и моментом, когда элиты присваивают себе управление равенством и устанавливают границы слышимости (т. е., по Ж. Рансьеру, признавая или отрицая logos у групп). Искусство — регистр рождения политического и сохранения ему верности. Политическое — процедура, в которой все локальные истины обнаруживают общность и сливаются в коллективный акт онтологического агапэ.

Тезисы о современном искусстве:

1. Любое искусство современно как акт субъекта, где субъект — мыслящее, свободное, творческое Я, ментально освобожденное от власти Большого Другого и равное самому себе, и таким образом, как Реальное культуры, существующее перманентно: как мысль, разворачивающаяся в длительности.

2. Искусство — не форма, а свидетельство Времени: по формам искусства можно судить о настоящем состоянии культуры — цивилизация или межцивилизация.

3. Искусство XIX—XXI веков — симптом вступления человечества в межцивилизационную эпоху, связанную с распадом антично-христианской позитивной культуры, символизируемой лестницей Иакова. Культура, с которой мы имеем дело сегодня, негативна.

4. Искусство — акт субъективации, индивидуальное Событие встречи с бытием.

5. Универсальность искусства основывается на взгляде смотрящего и на трансляции ценностей освобождения.

6. Искусство — форма верности Событию через рефлексию опыта прошлого и обращения к проекту будущего.

7. В политическом будущее, провозглашаемое искусством, приходит из завтра в сегодня.

8. Искусство — Воображаемый регистр грядущего Символического.

9. Истина искусства и политики и их общность — в универсальных ценностях свободы, равенства и справедливости.

10. Голос искусства и голос политики — это голос демократии, обращающей взгляд на равенство человеческого.

11. Искусство и политика — процедуры начала и конца (а между ними философия, наука, любовь) культурной динамики, разворачивающейся в гегелевском поле.

* cуществовать значит быть воспринимаемым.

* Если говорить об искусстве, которое ныне называется современным, но прилагательное которого я бы изменил, то думаю, Бэнкси удачно демонстрирует то, каким оно должно быть: произведение должно быть встроенным в городское пространство (и распространиться в личное пространство соц. сетей и смартфонов), максимально публичным (при этом личным, т. к. эмоционально затрагивает каждого), задевающим одновременно несколько каналов восприятия (зрение, слух, задницу, как в данном случае), лаконичным (мы воспринимаем на ходу), ёмким, временным и вечным (на стене закрасят, в Сети останется), при этом касающимся социальной проблематики, взывающим к революции (изменениям, разрыву), соотносимым с личным опытом, чувствами и размышлениями зрителя. Искусство должно сталкивать человека с проблемностью собственного индивидуального и социального существования.