Россия и Запад в информационном обмене конца XVII в.

Богданов Андрей Петрович доктор исторических наук ведущий научный сотрудник, Институт российской истории, Российская академия наук 117036, Россия, г. Москва, ул. Дмитрия Ульянова, 19, оф. 40 Bogdanov Andrey Petrovich Doctor of History BOGDANOV Andrey Petrovich – Doctor of Historical Sciences, Senior Research Associate, Institute of Russian History of the Russian Academy of Sciences; Institute of Russian History – RAS, Dmitriya Ulyanova ulitsa 19, Moscow 117036 Russia; bogdanovap@mail.ru bogdanovap@mail.ru Другие публикации этого автора

Вступление

Аксиома, что русская культура, со времен появления наших письменных источников, была частью культуры европейской, для последней четверти XVII в. раскрывалась в историко-филологических исследованиях, в том числе моих, главным образом на примерах и выявленных тенденциях усвоения в России многообразных западных сочинений, научных достижений, идей и литературных форм. Историки и филологи столетие успешно углубляли работу А.И. Соболевского по изучению перевода текстов и акцепции в России идей наших европейских соседей ^[128]. Однако, кроме этой основной тенденции, при продолжении формирования и изучения комплекса русских и иностранных нарративных источников о событиях предпетровского времени в России, обнаружились примеры более сбалансированного взаимодействия русской и западной мысли.

Обратное воздействие русских авторов на западную литературу выявлялось не столько текстологически, сколько концептуально, при изучении распространения версий событий ^{[28, ч. 1]}. Обнаруженные при этом случаи возвращения в Россию запущенных на Запад версий, в виде традиционного перевода иностранных текстов, дополнялись примерами целенаправленных попыток формирования общественного мнения на Западе официальными и частными лицами в Москве ^{[36, 18]}. В одних случаях детальный анализ этого взаимного информационного обмена помогал исследовать реальную международную политику правительства России ^{[15, 32]}, в других – источниковедчески очищать наши представления о важных событиях в России от историко-публицистического баснословия ^[13].

Равноценность информационного обмена не была в то время достигнута. Долгий, растянувшийся на столетия, путь к балансу был начат, пожалуй, только в петровское время, с Великого посольства 1698 г. ^{[72, 73]}. На пути русской мысли на Запад обнаружился довольно высокий порог, через который могла переступить лишь часть идей и сведений, соответствовавших местному восприятию. Это интереснейшая тема исследования, однако, и с русской стороны, при ближайшем рассмотрении, акцепция содержания и форм западных сочинений не была столь беспрепятственной, как представлялось во времена Соболевского. Огромная масса переводов, формирование из западных книг целых библиотек, государственная поддержка интереса к западной книжности, образованию и научным знаниям с 1670-х гг. ^[48], как выяснилось, воздействовали на русские идеи и литературные формы в меньшей мере, чем казалось раньше, даже в области исторических знаний во времена рождения русской исторической науки ^[33], даже среди дворянства ^[19]. Или воздействовали своеобразно, преломляясь сквозь русские традиции и рождая безусловно оригинальные формы ^{[42, с. 188–349]}.

Наблюдения, позволяющие для последней четверти XVII в. говорить об информационном обмене России и Запада, в дополнение к традиционно изучаемому и реально имевшему место одностороннему заимствованию, нуждаются в суммировании и, как всегда бывает, дополнении и уточнении сравнительно с опубликованными. Это необходимо, поскольку сумма текстов, посвященных конкретным источниковедческим, историко-политическим и историко-культурным темам, не может заменить сумму знаний об обнаруженном взаимодействии Запада и России. Рассмотрение проблемы в формате книги, судя по невысоким темпам накопления новых данных, дело отдаленного будущего. Однако обобщение полученных в ходе разнообразных исследований фактов полезно и необходимо уже сейчас. Оно призвано дать толчок целенаправленным исследованиям в этой области.

Восприятие иностранных и устойчивость русских текстов

Хорошо известно, что в России последних десятилетий XVII в. внимательно следили за оценками, которые давались отечественным событиям в иностранных сочинениях. На примере переводов иностранных текстов на русский язык в вестях-курантах это показал С.М. Шамин ^[142]. Однако заметен и обратный процесс: воздействия московских сочинений на оценки русских событий иностранцами. В свою очередь, эти иностранные сочинения, отразившие мнения русских, переводились в России и включались в отечественные исторические сборники и сочинения.

Своеобразие оценок и стиля изложения, выдающее иностранцев, в русском переводе никого не смущало. Отечественный читатель предпетровского времени имел дело с очень широким спектром форм русских исторических сочинений, от классических летописей и летописцев, хронографов и кратких хронографцев, до первых научных монографий, которые в переводе на латынь или современные западные языки не отличались бы от иностранной научной литературы ^[33]. При этом наша историческая книжность с XI в. наполнялась переводными сочинениями столь основательно, что она в целом являлась продуктом взаимодействия отечественных и иностранных текстов.

Русские, с одной стороны, без затруднений воспринимали переводные иностранные тексты, с другой – легко сохраняли свои формы повествования, не только такие традиционные, как летопись, но и сравнительно новые, например, личные историко-биографические записки. Я уже подробно показывал, что все русские авторы, включая тех, кому приходилось много путешествовать за границей, не проявляли большой склонности перенимать западные формы повествования, даже рассказывая о своей жизни и приключениях на Западе ^{[33, с. 330–337],[19]}.

Ярким примером такой литературной устойчивости являются За­пи­с­ки вид­ного приказного и посольского человека околь­ни­че­го Ива­на Афа­нась­е­ви­ча Же­ля­буж­ско­го ^[51], который на­чал пи­сать под впе­чат­ле­ни­ем Мо­с­ков­ско­го вос­ста­ния 1682 г., а за­вер­шил по­ве­ст­во­ва­ние стать­ей о Пол­тав­ской ба­та­лии. По долгу службы он с 1656 до отставки в 1689 г. побывал в Вен­г­рии, Поль­ше, Кур­лян­дии, Гер­ма­нии, Ав­ст­рии, Ан­г­лии, Фло­рен­ции и Ве­не­ции, продолжая свои Записки с перерывами, но без заимствований прекрасно знакомых ему иностранных литературных форм. Это легко увидеть в современном издании текста ^{[40, с. 201–327]}.

В ран­них записях его сочинение по­доб­но Ле­то­пис­цу мо­с­ков­ско­го слу­жи­ло­го че­ло­ве­ка 1636–1689 гг., пи­сав­ше­го­ся по ли­ч­ным впе­чат­ле­ни­ям за 1668–1682 и, по­с­ле пе­ре­ры­ва, за 1689 г. (ГИМ. Ува­ро­ва 44. Sec. 41 л.). Текст этот из­дан под ви­дом «За­пи­сок при­каз­ных лю­дей» с не­ко­то­ры­ми про­пу­с­ка­ми ^{[132, с. 255–261]}. Записки посольского человека царей Алексея и Федора и царевны Софьи Желябужского со­по­с­та­ви­мы с тру­да­ми круп­но­го пе­т­ров­ско­го ди­п­ло­ма­та кня­зя Бо­ри­са Ива­но­ви­ча Ку­ра­ки­на. В его За­пи­с­ках (1676–1712) и пу­те­вом Днев­ни­ке (1705–1708), в рас­ска­зе о взя­тии Нар­вы (1704) и ос­но­ван­ном в зна­чи­тель­ной ча­с­ти на ли­ч­ных впе­чат­ле­ни­ях со­чи­не­нии о Се­вер­ной вой­не (1700–1710) пред­ста­в­лен широкий спектр форм дво­рян­ской ме­му­а­ри­сти­ки пе­т­ров­ско­го вре­ме­ни. Все из­ве­ст­ные со­чи­не­ния Б.И. Куракина опубликованы в одном издании ^[5].

В отличие от Желябужского, Куракин во­об­ще зна­чи­тель­ную часть жиз­ни про­вел за гра­ни­цей, многие годы жил в Париже, путешествовал по Германии, Голландии, Англии и Италии, вошел в круг западной аристократии, однако на фор­ме их за­пи­сок это пра­к­ти­че­с­ки не ска­за­лось. Не счи­тая ред­ких и крат­чай­ших ин­тим­ных вы­ска­зы­ва­ний Ку­ра­ки­на, касающихся как обстоятельств его романа и брака с юной сестрой царицы, жены Петра I, так и романа с «метрессой», заведенной, как было принято, в Венеции. Но и эта откровенность, вместе с ярким проявлением чувств, проявленных сначала в России, затем за границей, и описанных несколькими меткими словами, скорее личная черта русского характера князя, нежели дань иноземной моде, на самом деле в мемуаристике еще не сформированной.

По­жа­луй, слав­ный ге­не­рал рус­ской служ­бы Па­т­рик Гор­дон внес боль­ше мо­с­ков­ско­го в свой под­роб­ный Днев­ник ^[68], чем оте­че­ст­вен­ные ме­му­а­ри­сты по­черп­ну­ли при бли­з­ком зна­ком­ст­ве с За­пад­ной Ев­ро­пой. В од­ном вли­я­ние за­гра­ни­цы на Б.И. Куракина ска­за­лось зна­чи­тель­но. Его недавно переизданная мной «Ги­с­то­рия о ца­ре Пе­т­ре Але­к­се­е­ви­че» с ред­кой сме­ло­стью и вы­ра­зи­тель­но­стью про­ти­во­по­с­та­вила «при­ле­ж­ное и бла­го­ра­зум­ное» пра­ви­тель­ст­во ре­гент­ст­ва Софьи (1682–1689) вак­ха­на­лии без­за­ко­ния ро­ди­чей и при­бли­жен­ных Пе­т­ра, на­сту­пив­шей по­с­ле свер­же­ния «пре­му­д­рой ца­рев­ны» Со­фьи Але­к­се­ев­ны ^{[47, с. 243–332]}.

Од­на­ко и в этом параллели от «Ги­с­то­рии» Ку­ра­ки­на сле­ду­ет про­во­дить не к за­пад­но-ев­ро­пей­ской ли­те­ра­ту­ре, а к обличавшей царя-тирана «Ис­то­рии о ве­ли­ком кня­зе Мо­с­ков­ском» А.М. Курбского, за­во­е­вав­шей по­пу­ляр­ность в Рос­сии, благодаря усилиям канцлера В.В. Голицына, в по­с­лед­ней чет­вер­ти XVII – пер­вой чет­вер­ти XVIII в. Возвращение сочинений Курбского в Россию и затем в мировую литературу было одним из трудов выдающегося русского ученого историка Андрея Ивановича Лызлова ^{[33, с. 302–490]}. Русские авторы, как увидим, понимали сходство иностранных инвектив против Ивана Грозного с сочинением Курбского, но не смешивали их.

Сам Лызлов, заимствуя в завершенной к 1692 г. «Скифской истории» ^[99] отсутствовавшую в России форму обобщающей исторической монографии, сохранил традиционные способы повествования летописей, хронографов и Степенной книги в большей мере, чем сделал на рубеже 1670–1680-х гг. его коллега, ученый историк Игнатий Римский-Корсаков в своей «Генеалогии» ^[85]. Но автор первой в Москве научной монографии по генеалогии просто не имел в этом жанре отечественных аналогов. Свои исторические взгляды историк, публицист и политический оратор Игнатий предпочел в 1682–1698 гг. изложить в фундаментальном по содержанию и традиционном по форме летописном своде (ГИМ, собр. И.Е. Забелина № 263, 446 л.), собравшем в себя материалы Хронографа Русского, Степенной книги, Нового летописца, «Синопсиса» Иннокентия Гизеля и множества уникальных источников с древнейших времен до 1682 г. ^{[33, с. 30–213]}.

Еще более традиционными выглядят ученые монографии Сильвестра Медведева 1686–1688 гг.. Это историко-политическое «Созерцание краткое» ^{[117],[40, с. 45–200]}, основанное на огромной массе проанализированных мной уникальных документов о Московском восстании 1682 г., ^{[21, 20],[33, с. 233–289]}. Это церковно-историческая «Книга о манне хлеба животного», известная в подносном экземпляре царевне Софье (ГИМ, Синодальное собр. № VII/995, 4º) и фрагментарно изданная ^{[116, с. 452–538]}. Наконец, это «Известие истинное … о новом правлении в Московском царствии книг древних», рассматривающее научные и антинаучные способы аргументации. Оно сохранилось в ряде списков (ГИМ, Синодальное собр. № V/294; РГБ, собр. В.М. Ундольского, № 1325; и др.) и было издано С.А. Белокуровым ^[126]. Автор, апеллируя к разуму читателя, писал максимально понятным русским языком и упорно устранялся от хорошо знакомых ему западноевропейских форм изложения, и в истории, и в богословской полемике, которая у него тоже основана на анализе истории ^{[16, с. 344–380]}. Даже в ходе народного восстания 1682 г. в Москве Сильвестр отдает должное разуму восставших, пока они не покушаются ниспровергнуть основы государства, после чего их бунт умиротворяет высочайшая мудрость царевны Софьи.

Медведев происходил из провинциальных торговых людей, лишь верхушка которых тесно общалась с иностранцами, сохраняя в то же время весьма консервативные взгляды и формы повествования. Целые библиотеки латинских и польских (в меньшей мере греческих) научных изданий использовали дворяне Римский-Корсаков и Лызлов. Сравнительно с числом и качеством этих источников новации в формах их сочинений следует признать умеренными. Если «Генеалогия» Игнатия могла бы в основной части быть историей знатного рода в любой европейской стране, то «Скифская история», являясь европейской монографией по форме, была мало приемлема на Западе целью – внушения читателю идеи умиротворения, путем социально-экономических и культурных перемен, но не уничтожения или порабощения «скифских» кочевых народов.

И в целом дворянство, которому в конце XVII в. принадлежала основная часть частных библиотек и западноевропейских книг, которое занимало ведущее место в историографии того времени, в целом придерживалось традиционных форм летописного и хронографического повествования ^{[48, с. 318–344],[19]}. Впрочем, в то время не было сколько-нибудь заметной библиотеки, где отсутствовали бы книги западноевропейской печати. Знание латыни и польского позволяло читать значительную часть произведений в подлинниках и иностранных переводах; дворяне читали также на немецком, греческом, реже французском языках. Для менее образованного большинства некоторые светские книги переводились за четверть века по три, пять, восемь и более раз ^[128],[110]! Записи владельца одной из библиотек, придворного поэта и книгоиздателя Кариона Истомина, показывают, насколько широко книги использовались дворянами и другими слоями общества. При этом знатные женщины брали в библиотеке и переводные военные трактаты, и богословские труды ^[17]. Люди, не имевшие библиотек, составляли рукописные библиотеки выписок. Как суздальский архиепископский сын боярский Иван Нестерович Кичигин, который два десятилетия собирал в свой сборник интереснейшие русские и переводные исторические сочинения, давая ссылки на источники. Это сочинение сохранилось в оригинале (РНБ. Погодина 1953. 4°. 155 л.), описанном С.Н. Азбелевым ^{[2, с. 257–261]}.

Мне представляется важным, что то же самое дворянство, активно участвуя в первой четверти XVIII в. в реформах Петра и широко знакомясь с жизнью и литературой за границей, сохраняло верность тем же традициям повременных, почти летописных записей, или посольского отчета. Достаточно сравнить рассказ о приключениях столь­ни­ка В.А. Даудова во время ус­пеш­ной по­соль­ской служ­бы в Кон­стан­ти­но­по­ле, Азо­ве, Хи­ве и Бу­ха­ре в 1669-1675 гг. ^[65] с записками вид­но­го петровского ди­п­ло­ма­та гра­фа П.А. Толстого о впе­чат­ле­ниях от пу­те­ше­ст­вия че­рез Ав­ст­рию и Гер­ма­нию в Ита­лию для обу­че­ния мор­ско­му де­лу в 1697–1699 гг. ^[119].

Ту же картину мы видим в записках активных участников Северной войны. В традиционной форме повременных записей дум­ный дво­ря­нин и во­е­во­да С.П. Неплюев рас­ска­зал о по­ра­же­нии сво­его от­ря­да в бою со шве­да­ми у Клец­ка в 1706 г. ^[54]. Аноним по­ве­дал о раз­гро­ме шве­дов при Ле­с­ной (1708), с рас­су­ж­де­ни­ем о вой­не ^[82]. Се­к­ре­тарь при­двор­ной кон­то­ры ка­пи­тан-по­ру­чик А.А. Яковлев вел в 1714-1727 гг. за­пи­си о служ­бах с опи­са­ни­я­ми важных со­бы­тий, вроде Прут­ской ка­та­ст­ро­фы 1711 г. ^{[89, 66]}. О вой­не на Бал­ти­ке в 1705–1712 гг. рассказывал ви­це-ад­ми­рал На­ум Аки­мо­вич Си­ня­вин ^[1-2]. Граф Г.П. Чер­ны­шев, остановившись на событиях Северной войны,, посвятил записки служ­бе сво­ей и род­ст­вен­ни­ков с Азов­ских по­хо­дов, также воспроизводя форму со­чи­не­ний XVII в. и не называя их «журналом» ^[84].

Это было модное с рубежа веков название, идущее от «Жур­на­ла» Ве­ли­ко­го по­соль­ст­ва 1697–1699 гг., со­ста­в­лен­но­го за­га­до­ч­ным ав­то­ром от пер­во­го ли­ца ^[81], и безличного «Журнала или поденной записки», продолжавшегося при петровском дворе с Великого посольства до мира со шведами ^[80]. Судя по тому, что уче­ные бес­плод­но спо­рят об ав­тор­ст­ве обоих па­мят­ни­ков, мо­ж­но по­нять, что ли­ч­но­ст­ный фа­к­тор в пе­т­ров­ском ок­ру­же­нии мерк­нет по срав­не­нию с такими страстными памятниками XVII в., как «Словеса дней» князя И.А. Хворостинина ^{[122, с. 525–558],[135, с. 428–463, 599–604]} или Житие протопопа Аввакума ^{[1, с. 5–56]}.

Можно заметить вдобавок, что даже каноническая форма жития варьировалась авторами XVII в. более смело, чем форма «журналов», а по сути – повременных ле­то­пи­с­ных за­пи­сей. Напомню переполненное страстями и сомнениями житие патриарха Никона, превратившееся под пером его келейника И.К. Шу­ше­рина в исследование личности патриарха ^[86], и трепетное житие патриарха Иоакима, часть которого друг покойного, глубокий знаток жанра Иг­на­тий Рим­ский-Кор­са­ков, из­ло­жил в вольной фор­ме пись­ма при­яте­лю ^[89].

Да и рас­ска­зы об от­дель­ных со­бы­ти­ях, сви­де­те­ля­ми и уча­ст­ни­ка­ми ко­то­рых яв­ля­лись ав­то­ры петровского времени, и в XVII в. бы­ли обычными материалами ле­то­пис­цев. До­с­та­то­ч­но вспом­нить По­вре­мен­ные за­пи­си, ко­то­рые вел в Кре­м­ле оче­ви­дец Мо­с­ков­ско­го вос­ста­ния 1682 г. ^[35], сход­ные ста­тьи Ле­то­пи­си Си­до­ра Сна­зи­на ^{[114, с. 11–179],[25, с. 14–62]}, и ос­но­ван­ное на по­доб­ных за­пи­сях раз­вер­ну­тое опи­са­ние вос­ста­ния в Ле­то­пис­це 1619-1691 гг. ^{[114, с. 180–205],[38]}. Наконец, все «Созерцание» Медведева сосредоточено на Московском восстании, которому автор был свидетелем, но которое описал с помощью массы государственных документов.

Матвеевская версия событий 1682 г. в оригиналах

Восстание стрельцов, выборных солдат и вообще всех «служилых по прибору» в Москве и других городах в 1682 г. находилось в центре внимания многих современных авторов. Но на историков наибольшее впечатление произвели два сочинения, связанные с видным деятелем петровской эпохи графом Андреем Артамоновичем Матвеевым. Во многом потому, что если не сами произведения, то изложенная в них концепция – объяснение всех политических событий тайными интригами при царском дворе – оказалась весьма близкой и легкой для усвоения иностранцами.

Первое из них – «Ис­то­рия о не­вин­ном за­то­че­нии бли­ж­не­го бо­я­ри­на Ар­те­мо­на Сер­ге­е­ви­ча Мат­ве­е­ва», в которой нас, собственно, интересует «Объявление о возвращении из заточения ближнего боярина Артемона Сергеевича Матвеева и о кончине его» ^{[87, с. 367–427]} – рас­кры­ва­ет мно­же­ст­во тайн мо­с­ков­ско­го дво­ра 1670 – на­ча­ла 80-х гг. Это почти знакомые современному нам читателю политические мемуары. В их центре – судьба канцлера, правившего в России в последние годы царствования Алексей Михайловича, в 1676 г. сосланного в Мезень при его сыне Федоре, но затем прощенного и возглавившего правительство весной 1682 г., когда после смерти царя-реформатора бояре во главе с патриархом Иоакимом посадили на царство ребенка Петра, обойдя его совершеннолетнего брата Ивана. Попытавшись подавить вспыхнувшее в Москве восстание ненавистных автору стрельцов, боярин был ими убит.

Автор «Истории», настолько близкий к боярину А.С. Матвееву, что сопровождал его в ссылке – предположительно, учитель будущего графа А.А. Матвеева православный шляхтич Иван Лаврентьевич Поборский ^[7] – сделал повествование захватывающим не только за счет личных впечатлений (такого было много и в летописании XVII в.), сколько раскрывая «корни и нити» скрытых ото всех политических интриг. Последнее было модным в сочинениях западных европейцев о России, в частности потому, что усомниться в достоверности рассказов читатели не могли в силу недостатка информации. Впрочем, соответствие описанных интриг и даже действующих лиц исторической реальности мало кого волновало. Важнее было ощущение внутренней связи событий, которое в меру своего таланта давал каждый автор. «История» формировала впечатление, что объясняет ход истории России с конца царствования Алексея Михайловича до Московского восстания 1682 г. деятельностью и интригами узкого круга придворных, противников и сторонников опального канцлера.

Сама «История», рассчитанная на русского читателя, хоть и другого времени, была написана свидетелем событий и с использованием письменных источников. Н.И. Новиков утверждал, что в заглавии лучшего списка «Истории», который он публикует, говорилось, будто включенные в текст челобитные опального канцлера «писаны собственною рукою сына его Андрея Артамоновича» ^{[87, с. XV]}. Нельзя совершенно исключить, что и вся «Ис­то­рия», завершенная не ранее кончины графа в 1728 г., при­на­д­ле­жит его перу ^[124], возможно, в сотрудничестве с его учителем.

Этим участие графа в оправдании отца и защите чести семьи не ограничилось. Видимо, после 1716 г. ^{[112, с. 7]} граф Андрей Мат­ве­ев со­ста­вил по­хо­жие по то­наль­но­сти и по­зи­ци­ям (но от­ли­ча­ю­щи­е­ся в не­ко­то­рых де­та­лях) За­пи­с­ки, точнее – повесть о по­ли­ти­че­с­кой борь­бе 1680–1690-х гг., связывающую стрелецкие «бунты» одной цепью тайных придворных интриг боярина И.М. Милославского и, в более мягкой форме, его родственницы царевны Софьи Алексеевны ^[83].

По форме Записки Матвеева (будем придерживаться традиционного их названия) ближе всего к летописным повестям о Московских восстаниях конца XVII в., исследованных В.И. Бугановым ^{[58, 60, 57, 56]} и мной ^{[26, 23, 38, 29, 45, 46, 31, 22, 28, 24]}, едва ли не в большей мере, чем «Объявление» в «Истории о невинном заточении». Стойкость этой литературной традиции тем более показательна, что оба сочинения были написаны учеником и учителем польского языка и латыни, – на которых 13–14-летний Андрей Матвеев читал и писал еще в ссылке с отцом ^{[7, с. 206]}, – знатоками западной книжности. В библиотеке А.С. Матвеева было 77 книг на латинском, немецком, греческом, польском, французском, итальянском и голландском языках ^{[108, 125, 121]}. Впоследствии (около 1705), но задолго до написания Записок, Андрей Артамонович освоил и французский. В его личном книжном собрании было 724 книги на иностранных языках, включая 444 латинских, 115 французских и 43 польских ^{[12, с. 14–16]}.

Предполагаемый автор «Истории» был в Великом посольстве (1698–1699). Его ученик основательно знакомился со способами описания политических событий с 1699 г. во время службы в Нидерландах, Священной Римской империи германской нации и Франции. При этом даже знаменитый «Дневник неофициальной миссии ко французскому двору», составленный Андреем Матвеевым по итогам его визита в Париж (1705–1706), не имеет почти ничего общего с западными дневниками и мемуарами ^{[123],[4, с. 205–212]}. Это и не вполне статейный список (посольских отчет), с формой которого автор был отлично знаком. Описание Матвеевым Франции с ее государственным устройством, экономикой, вооруженными силами, политикой, жизнью королевского двора, в том числе интимной, культурой, архитектурой, достопримечательностями и произведениями искусства отличается по форме и от традиционных русских «хожений», включая профессиональные путевые записки дипломатов, вроде «Проскинитария» Арсения Суханова ^[118].

«Дневник» (снова не буду менять принятое название) больше всего напоминает западные описания варварских государств, вроде книги выходца из Белой Руси, краковского историка Симона Старовольского «Двор цесаря турецкого и жительство его в Константинограде». Вышедшая в 1646 г. в Кракове книга в XVII в. выдержала пять изданий. В России интерес к ней возник мгновенно. Начальные 16 глав были переведены в Посольском приказе уже в год первого издания. Полный перевод приказные люди осуществили в 1649 г. Всего во второй половине XVII в. их было восемь, из которых лучший, сделанный самим А.И. Лызловым, вошел в его популярную во времена А.А. Матвеева «Скифскую историю» ^{[99, с. 279–342, 444–445],[138, с. 351–352]}.

Изящная ирония русского дипломата, вернувшего западным коллегам их форму описания «чужих» стран, показывает нам, что Андрей Матвеев, как и его, подобный Старовольскому, белорусско-польский учитель, составивший «Историю о невинном заточении», хорошо понимали своеобразие взглядов иноземных авторов на Россию. Кстати, в обоих произведениях, излагающих матвеевскую версию событий конца XVII в., с удовлетворением отмечается, что о Московском восстании 1682 г. пишут иностранцы. Матвеев во вступлении к «Запискам» пишет, что правда о «трагедии», связанной с гибелью его отца, «на иностранных языках при цесарском и при королевских европейских дворах подробно печатными книгами изображенная гласится» ^{[83, с. 2]}. В «Истории» сказано, что «не токмо на российском, но и на других уже иностранных языках истории не токмо письменныя, но и печатныя с довольным изъяснением о кровавом и ужасном том бунте от разных авторов и описателей достоверных обстоятельно собранныя, не в одном Российском государстве, но и по всему уже вселенныя умному свету сказуют» ^{[87, с. 425]}.

Удовлетворение авторов не случайно, ведь речь идет о распространении за границей именно матвеевской версии событий, как наиболее удовлетворяющей потребности западных читателей и отвечающей их взглядам на варварскую Россию. Русские авторы еще долго так писать о событиях в своей стране не могли. Дело даже не в том, что в форме, а при внимательном взгляде и в содержании «Записок» и «Истории», много осталось от традиционных русских повременных записей: летописных, хронографических, личных. Оба автора, или, по достаточно популярной в науке версии, один, не могли обойти общеизвестный современникам факт, что восстание стрельцов и солдат в 1682 г., как и последующие «бунты» служивых по прибору, возникли как самостоятельные движения «снизу», имевшие вполне практические причины. Адепты опального канцлера Матвеева могли лишь подробно выдумывать участие, которое принял в направлении этих движений ненавистный им и царю Петру Алексеевичу боярин И.М. Милославский, и, намного осторожнее, приплетать к сговору с восставшими старшую сестру Петра, царевну Софью. То и другое было ложью, вызванной ненавистью к якобы властолюбивому Милославскому, которого они обвиняли в ссылке и гибели боярина А.С. Матвеева (он на деле в восстании 1682 г. не участвовал и ничего в итоге не получил), и нелюбовью к царевне, которая смогла народное восстание утишить и стяжала временную (1682–1689) власть, оттеснив от нее Петра и его сторонников, среди которых первым был убитый восставшими канцлер Матвеев.

Но именно эти, приложенные к реальным фактам, измышления, предварительно разогнанные в «Записках» и «Истории» более реалистичным описанием борьбы кланов за место у трона юного царя Федора Алексеевича, и были особенно интересны иностранцам как захватывающее погружение в тайны московского двора. Приводимые русскими авторами (или автором) фактические сведения, мешающие использовать главный сюжет борьбы за власть «в верхах», и даже, по логике, противоречащие ему, западному человеку было легко отбросить. Ведь центрами обоих рассказов выступают сильные и яркие сюжеты о политических интригах, которые привели к убийству отца графа Андрея, канцлера Артамона Сергеевича Матвеева, и захвату власти его противниками «Милославскими» в 1682 г. Это восприятие рассказов 16-летнего Андрея Матвеева и его учителя, мелкого шляхтича Ивана Лаврентьевича Поборского, говоривших на польском и латинском языках, и отразилось в сочинениях иноземцев, независимо от того, накладывали ли русские источники свои политические инвективы на реальных факты, как сделали впоследствии в своих текстах, или нет.

Матвеевская версия в комплексе западных сочинений 1680-х гг. и ее отражение в России

Первым отражением матвеевской версии стало «Повествование о московских происшествиях по кончине царя Алексея Михайловича, посланное из Москвы … к нунцию апостольскому при … короле польском», датируемое по получению в Варшаве 11 октября 1682 г. Оттуда оно было по тайному каналу переслано в Рим, где и сохранилось в папском архиве, пока не было в XIX в. издано ^[156] и переведено на русский ^[111]. Автор послания, по-видимому, учитель в знатной семье ^{[28, ч. 1, с. 81]}, записывал события вскоре после взрыва Московского восстания, в конце мая, а затем дополнял рассказ с 29 августа 1682 г., когда царская семья отбыла из Москвы в Коломенское, до 2 сентября, когда царевне Софье удалось увезти царей из под носа восставших в дворцовые села (затем в Троице-Сергиев монастырь). Этот учитель не мог быть убежденным православным И.Л. Поборским, не только потому, что автор «Повествования» – католический агент.

Передавая в целом матвеевскую версию событий, он украсил ее такими пышными цветами собственной фантазии, на которую ни учитель А.А. Матвеева, ни он сам не смогли бы решиться даже в частной беседе. В «Повествовании» боярин Матвеев вернулся в столицу до смерти Федора, т.е. до 27 апреля, а не 10, по Запискам Матвеева, или 12 мая, по «Истории», что в последнем случае понятно, поскольку 12-м мая датирован указ о возвращении Матвееву чинов и имущества ^{[59, с. 130]}. Он лично, с помощью царицы Наталии Кирилловны и боярина Ю.А. Долгорукова, организовал переворот в пользу юного Петра. Царевна Софья в «Повествовании» обвиняет А.С. Матвеева в том, что он отравил царей Алексея и Федора. Она лично призывает стрельцов на помощь. Но виновником истребления бояр оказывается виднейший боярин Одоевский, который дает пощечину Нарышкину, одному из родственников Петра, после чего и «закипел бунт». Агент Ватикана не знал, естественно, что Софья возьмет власть, и справедливо указал то, что ему было виднее: «князь Василий Васильевич (Голицын) правит всеми государственными делами», – вместе со старшим Одовским, замечу в скобках, роль которых хорошо известна ^{[50, с. 81–82, 86]}. «Хованский избран главою бунтовщиков», но вряд ли удержит их в повиновении, а целью восставших является допуск «простого народа» в Совет, т.е. в Боярскую думу, как на самом деле и случилось.

Главное же, что не Софья или Милославский выступают в «Повествовании» получателями выгоды от бунта, в котором стрельцы, в отличие от Записок Матвеева и «Истории», вообще не являются самостоятельной силой. Зная, что больше всего порадует папского нунция в Варшаве архиепис­копа Франциска Мартелли, его агент смачно описывает «страшный суд» над московскими властями, отчаянное бегство бояр, распространение бунта на Смоленск, грабежи башкир и калмык под Казанью, словом, разорение ненавистного Российского государства.

Видимо, папский агент был не одинок в оптимистичных для поляков сообщениях. По крайней мере, польский король в разгар Московского восстания, в июле 1682 г. направил своего секретного агента для организации мятежа смоленской шляхты и нападения польских войск на охваченную бунтом Россию. Об этом московское правительство знало из перехваченных документов: тайной инструкции Яна III его личному секретарю от 28 июля и секретной грамоту короля мазовецкому воеводе от 28 июля (РГАДА. Ф. 79. Оп. 1. Ч. 5. Св. 1682 г. № 8, 18). Одновременно Османская империя и Швеция также попытались использовать ситуацию для решения в свою пользу дипломатических споров с Россией ^{[14, с. 199–203]}. Пример Смуты был не так уж далек, а претензии Польши неизменны. Им-то и полной мере и отвечало новое произведение, также отразившее версию московских событий, исходившую из круга юного А. А. Матвеева.

«Дневник зверского избие­ния московских бояр в столице в 1682 г. и избрания двух царей Ивана и Петра» был написан «в нынешнем 1683 году» и только в 1901 г. издан по польскому рукописному оригиналу ^[61], хотя использовался как источник еще М.П. Погодиным. Польский аноним не только использовал рассказы А.А. Матвеева, но указал на свою близость к нему известием об обучении сына опального канцлера в ссылке и упованием, что после «успокоения» бунта этот образованный юноша станет «обучать Петра», к которому уже сейчас инкогнито является во дворец.

Нет ничего странного в том, что иностранцев тянуло в дом Матвеевых, особенно любезных боярину Артамону Сергеевичу поляков. Ведь для их спасения от исламского нашествия канцлер, даже не заключив с королем и Речью Посполитой союзный договор, втянул Россию в тяжелейшую войну с Османской империей (1672–1681), из которой Польша вскоре выскочила, заключив союз против России с турками. Возвращение боярина из ссылки 10–12 мая и восстановление его в качестве главы правительства целых несколько дней, до убийства восставшими 15 мая, позволяло иностранных представителям и агентам в Москве лелеять надежду на возвращение России к политике «христианского единства», которая уже один раз позволила западным странам стравить русских с турками и обмануть, обещая военные союзы, но не вступая в войну ^{[48, с. 146–155],[43, 44]}. Османы, как чуть позже прекрасно покажет в «Скифской истории» Лызлов, старательно избегали войны на два фронта, а значит, Западу удалось бы снова избежать их нашествия ^[27].

После гибели боярина эти надежды далеко не сразу не увяли, ведь на престоле остался Петр Алексеевич, в котором все иностранцы видели креатуру Матвеева, пребывая в уверенности, что канцлеру не удалось посадить мальчика на престол вместо совершеннолетнего Федора в 1676 г., зато он взял реванш, обойдя совершеннолетнего же Ивана 27 апреля 1682 г. (когда Артамона Сергеевича еще не было в Москве). Уже это показывает наивность ряда иностранцев, не понимавших, например, что Петра мгновенно, «того ж часа» после смерти Федора ^[26] короновал и привел к присяге бояр открытый противник царя-реформатора, патриарх Иоаким ^{[41, с. 273–308]}.

Разумеется, слухи о наличии при московском дворе партии упомянутых в Записках и «Истории» сторонников возвращения к власти Матвеева, которые не были в восторге от реформ царя Федора, не было полной тайной для иностранцев. Постоянный резидент Нидерландов в Москве барон Иоганн Вильгельм фан Келлер (1676–1696) предсказал возведение на престол Петра за девять с половиной месяцев до смерти Федора Алексеевича. Однако, будучи непосредственным свидетелем восстания в Москве, первое донесение о котором отправил уже 23 мая 1682 г., никаких интриг знати с восставшими, столь занимавших Матвеева с его учителем и поляков, он не обнаружил. Напротив, резидент в разгар событий 1682 г. докладывал своему правительству, что угроза восстания толкала верхи к консолидации еще до взятия стрельцами и солдатами Кремля 15–17 мая, описывал самоорганизацию стрельцов в ходе волнений и постепенно охватывавшую знать панику ^{[9, 8, 10]}.

Служивший в Москве с 1679 до 1698 г. датский представитель в Москве Генрих Бутенант (с 1688 г. фон Розенбуш ^{[154, p. 71, note 26]}, по-русски Андрей Иванович) на пике восстания оказался в Кремле, общался со стрельцами, вынужден был посетить царский дворец и переговорить с руководством Посольского приказа. В донесениях от 17 и 19 мая, вошедших в его «Правдивое известие», изданное Н.Г. Устряловым по списку с оригинала в Копенгагенском архиве ^{[134, приложение VI, с. 330–346]} и переведенное М.П. Погодиным с этого издания на русский ^{[112, с. 38–56]}, а также в письмах от 2 и 30 мая из Москвы и 23 августа 1682 г. из Архангельска, процитированных А.С. Лавровым ^[95], он четко описал события в Москве, не найдя в самостоятельно организованных действиях восставших следов придворной интриги. В знании московской обстановки, между тем, Бутенанту можно доверять. Он с детства жил в России (с 1630-х), стал здесь крупнейшим промышленником, был лично знаком со всеми видными политическими деятелями и администраторами со времен Алексей Михайловича до Петра I.

Не обрел следов придворных интриг и дипломатический начальник Розенбуша, датский посол Гильдебрандт фон Горн, в предыдущих миссиях изучивший русский язык и заслуживший симпатию царя Федора Алексеевича. Он приехал к сбору дворянского ополчения против восставших в Троице-Сергиевом монастыре в сентябре 1682 г., предложил царям Ивану и Петру свою шпагу и завоевал доверие правительства царевны Софьи, Голицына и Одоевских. Тесно общаясь с высшими придворными и приказными, обладая вдобавок информацией резидента, Горн достоверно описал начало восстания до смерти царя Федора и подчеркнул единодушие бояр, которые «не медля выбрали царем младшего принца, Петра Алексеевича», когда царь Федор «стоял на пороге смерти». Это объясняет, почему родичи и сторонники Ивана Алексеевича пропустили момент государственного переворота, находясь у постели умирающего. Лишь затем возвращение из ссылки и захват власти А.С. Матвеевым и Нарышкиными, которое раскололо боярскую думу к моменту штурма восставшими Кремля 15 мая. Виднейшим из оскорбленных был боярин В.Ф. Одоевский, но Горн с сожалением отмечает, что нет оснований судить, что именно он захотел взять «реванш».

Зная, какие сюжеты особенно интересуют датского короля Кристиана V, его великий и полномочный посол в России упорно искал за отлично описанными им самостоятельными действиями восставших какие-то тайные интриги, собрал множество фантастических слухов, но все их признал сомнительными и недостойными изложения в посланиях королю от 23 октября и 28 ноября 1682 г. ^[50].

В первом Горн с изрядным сомнением пишет о планах И.А. Хованского захватить с помощью стрельцов власть, излагая версию правительства Софьи, Голицына и Одоевских, объявленную после казни боярина 17 сентября. Версия эта в тексте противопоставлена стремлениям стрельцов закрепить победу восстания, повысив свой социальный статус до звания «надворной пехоты», поставив памятник победе справедливого восстания ради спасения государства ^{[42, с. 145–173]} и т.п. Задачей правительства было ложным обвинением Хованского, объявленным всей стране и иностранцам, перебить версию восставших о самостоятельности и высшей справедливости их поступков с «изменниками-боярами и думными людьми» ^[29], заменив ее версией о боярском заговоре ^[13]. Ведь сама мысль о возможности народа самоорганизоваться и установить порядок в стране была крайне опасной. Горн, судя по всему, эти мотивы понимал, но принять объяснение восстания «интригами» Хованского всерьез не мог.

Во втором послании королю, после «утишения» восстания в Москве, посол констатировал умножение разногласий между царевной Софьей, стоящей за спиной царя Ивана, которого поддерживает часть знати и «большая часть плебса», и царицей Наталией Кирилловной, матери Петра, за коего стоит большинство бояр и молодых дворян. Это подкрепляло предыдущий рассказ Горна о желании большинства боярской думы отказаться от реформ царя Федора, чтобы, как правильно поняли восставшие, спокойно править самим при юном Петре. Властолюбие Матвеева и Нарышкиных в начале мая 1682 г. сломало это общее согласие большинства знати, но теперь оно восстанавливалось.

Обзор серьезных политических сообщений иностранных наблюдателей Московского восстания следует завершить донесением опытного шведского резидента Кристофора Коха. Его краткие и точные доклады были известны по публикации текстов 1687–1688 гг., написанных в Москве ^[62]. Недавно изданное донесение Коха из Нарвы в Стокгольм королевскому секретарю Йохану Бергенхиельму от 10 июня 1682 г. показало, что, даже будучи удаленным из русской столицы правительством царя Федора, засев в Нарве с 1680 г. до возвращения в Москву в 1683 г., упорный швед не потерял связей со своей агентурой. Донесение Коха включает 3 письма его вдумчивого информатора из Новгорода: от 2 июня (основанное на сообщениях сына боярского новгородского митрополита, приехавшего из Москвы 27 мая, царском указе о сборе денег, привезенном стольником 29 мая, и грамоте о молебне за царя Петра), от 3 июня (по рассказу прибывшего в Новгород дворянина, очевидца майских событий в Москве) и еще одно письмо от 3 июня, содержание которого восходит к объявительной грамоте восставших, наличие которой я вычислил ранее по летописным и др. источникам ^[88].

Опытнейший Кох, работавший в Москве с 1655 г. и специально собиравший информацию для шведских властей с 1670 г., безусловно, был в курсе разворачивавшейся на его глазах эпопеи борьбы А.С. Матвеева и его противников за власть, причем уделял внимание и его сыну Андрею Матвееву. Сообщение от 2 июня, что «Артемон Сергеевич» был убит «с сыном» ^{[88, с. 96]}, было дополнено упованием, что «что сын Артемона ещё жив и был спрятан царицей» ^{[88, с. 98]}, а 3 июня уточнено: «Сына Артемона также повсюду ищут, но пока не нашли» ^{[88, с. 100]}. И, тем не менее, Кох и его информаторы не сделали даже намеков на возможную причастность каких-либо придворных к восстанию. Справедливые суждения заслужил от них и князь И.А. Хованский, который «не только пользуется большим уважением среди стрельцов, но даже сумел удержать их от ещё больших бед» [С. 97]; он «многое сделал для того, чтобы всё успокоилось» ^{[88, с. 98]}.

В донесении Коха не только содержится отрицание всех версий участия придворных в «разжигании бунта», от обвинений Софьи против Хованского до обвинений круга Матвеевых против Милославского и Софьи, но подчеркнута отличная самоорганизация восставших. Шведские информаторы дружно рассказывали, в каком прекрасном порядке «15 мая эти стрельцы и солдаты прошлись строем с развернутыми знамёнами, заряженными ружьями и несколькими пушками через Москву и расположились в замке, но прежде заняли при помощи своих сообщников весь город» ^{[88, с. 99]}. В письмах подчеркнута склонность восставших к дисциплине и общественному порядку. «Стрельцы расправились и с теми своими товарищами, которые хотели было заняться грабежом, ведь они накрепко постановили между собой не причинять вреда никому иному, кроме тех, кого они специально оговорили» ^{[88, с. 98]}, – гласит донесение. «Все средства, что были найдены у убитых бояр и приказных служащих, стрельцы снесли в казну Его Царского Величества и ничего не взяли себе» ^{[88, с. 97]}. «Всё, что стрельцы конфисковали у убитых, было снесено в царскую казну, и ничего не было украдено» ^{[88, с. 98]}. Наконец, «стрельцы расправились с временщиками и посульниками, иначе взяточниками … Весьма примечательно, что стрельцы не разграбили при этом в городе ни одного дома, и даже несколько дней загодя предупредили всех, чтобы люди оставались по домам и ничего не боялись, ведь гнев стрельцов направлен не на них. Стрельцы также постановили между собой, ничего из конфискованного у убитых не утаивать, но все сносить в замок» ^{[88, с. 100]}.

На фоне выверенных донесений голландца, двух датчан и шведа с его агентами, написанный в следующем, 1683 г. «Дневник зверского избие­ния московских бояр» анонимного поляка выглядит злобным политическим памфлетом против правительства Софьи. Действительно, оно было виновно тем, что смогло мирно утишить восстание в Москве и сорвало реваншистские планы соседей по захвату, как минимум, Смоленских земель, захватив секретного агента короля и его бумаги, оказавшиеся в Посольском приказе. Уместной выглядит в «Дневнике» и ссылка на Андрея Матвеева, очевидно относившегося к той дворянской молодежи, в которой Горн видел активных сторонников Петра, а значит, противников правительства, упорно выводящего Россию из кризиса, и возможных адептов пропольской политики покойного боярина Матвеева. Кроме устной матвеевской версии событий, отраженной позже в Записках и «Истории», влияние на автора памфлета оказало «Повествование о московских происшествиях» агента католической реакции. Вместе с литературным талантом автора «Дневника» это сочетание вылилось в текст большой обличительной силы.

Памфлетист добавил красочные детали к рассказу «Повествования» о попытке канцлера Матвеева «избрать» на царство Петра сразу после смерти Алексея Михайловича, о болезни царя Федора и ссылке канцлера. В рассказе о реформах Федора Алексеевича, не одобренных «приверженцами Артемона», он становится на сторону царя-преобразователя, которого позже будут хвалить и Записки Матвеева, и «История» его учителя. Когда боярин Матвеев возвращается из ссылки, по ходатайству второй жены царя Федора (как в Записках и Истории, но почему-то не 10–12 мая, 2 июня 1682 г.), он «приезжает в столицу и, согласно прежнему своему замыслу, провозглашает царем Петра». Это выглядит нелепым не только по времени, но и по логике власти: кто такой ссыльный парвеню Матвеев рядом с патриархом, Освященным собором и Боярской думой, посадившими на трон Петра 27 апреля? Но так, по логике автора памфлета и его читателей, все и должно было происходить в «варварской Московии», далекой от политической культуры цивилизованных стран.

Точность рассказа в таком вступлении «Дневника» абсолютно не важна, потому что главное изложено дальше. На похоронах Федора Алексеевича царевна Софья, лично выступая перед народом, разжигает бунт черни, кричит об отравлении одного ее брата и незаконном лишении престола второго, даже о своем желании покинуть Россию и отбыть за границу «к христианским царям». Когда эти призывы пропадают втуне, Софья через две недели (как в Записках Матвеева) составляет заговор с Милославским и Хованским для возведения на престол Ивана Алексеевича. Хованский подготовляет бунт стрельцов, а Софья в нужный момент распускает слух, что Иван Нарышкин убил царевича Ивана. Руководимые Хованским стрельцы бросаются в Кремль и убивают всех, кто мог помешать замыслам заговорщиков.

Яркое описание «зверского избиения московских бояр», многие из которых успешно сражались против поляков, доставило автору памфлета явное удовольствие. Но главное, что именно эти реки крови позволили Софье и Хованскому с помощью стрельцов «провозгласить царем Иоанна». Читателю было уже понятно, что царство Ивана и правление царевны нелегитимно. Чтобы усугубить это впечатление, памфлетист описывает (по грамоте правительства регентства) заговор Хованского, пожелавшего вдруг «сделаться царем», и уничтоженного Софьей, таким образом, прибравшей к рукам всю власть. Но этого мало. Учитывая, что московские власти мирно утишили восстание, поскольку Софьи и Иван «были весьма благосклонны к стрельцам», памфлетист не прочь запустить слух, что полторы тысячи стрельцов, разосланных по городам, были казнены.

Этой неправдой кончается текст, который в 1683 г. выражал лишь бессильную ярость поляков, вынужденных вступить в тяжелую войну против Османской империи (из которой царь Федор Алексеевич вывел Россию в 1681 г.), в то время как проклятая Москва не погибла в огне новой смуты. Сочинение оказалось востребованным только в 1686 г., когда поляки, потерпев ряд поражений на юге, принуждены были вести в Москве переговоры о Вечном мире. Отказ соседей от территориальных претензий к России был непременным условием, которое правительство Софьи и Голицына поставило на переговорах о вступлении России в Священную лигу Священной Римской империи германской нации, Польши и Венеции против Турции и ее вассала Крыма. Поляки, упорно подталкиваемые союзниками, а еще больше – победами турок и татар, стояли за «возвращение» себе русских и малорусских земель насмерть. Король Ян III Собеский рыдал, ратифицируя все же подписанный в Москве Вечный мир ^{[70, 71, 90, 92]}. А пока этого не произошло, «Дневник зверского избие­ния» был опубликован на немецком языке, чтобы показать союзникам Польши, на союзе с какими монстрами они настаивают ^[155].

Издание сочинения на немецком, без указания его происхождения, было со стороны поляков разумным шагом. Это обеспечивало воздействие текста на общественное мнение в Священной Римской империи, Германии и Северной Италии, и в то же время скрывало, что Польша ведет пропаганду против чаемого союзника по Священной лиге. Сам памфлет намного больше соответствовал потребностям западного читателя, чем «Правдивое известие» ответственного и авторитетного автора, Генриха Бутенанта.

«Дневник» на немецком языке уже через год использован автором «Краткого и новейшего, из лучших описателей в место снесенного и до нынешних времен продолженного, московских времен и земель, гражданских чинов и церковного описания» (Нюрнберг, магазин И. Гофмана. 1687). Изданное по случаю вступления России в Священную лигу против Османской империи «Краткое описание» было вскоре переведено на русский и около 1692 г. записано основным почерком в сборнике патриаршего скриптория, состоящем из особой редакции Хронографа Дорофея Манемвасийского с дополнениями (БАН, 17.4.15, л. 170–208, указания времени работы над кодексом на л. 57, 76).

Сборник этот был не прост. Помимо перевода «Краткого описания», он включил (правда уже в 1720-е гг.) отрывок из «Истории о великом князя Московском» А.М. Курбского, которая была возвращена в Россию в 1680-х усилиями боярина князя В.В. Голицына вместе с иными произведениями князя-изгнанника. По словам К.Ю. Ерусалимского, изучившего рукописную традицию пущенного Голицыным в оборот сборника Курбского, кодекс БАН 17.4.15 «имел общеисторическую направленность, служил своеобразным пособием и содержал критические выпады в адрес России и ее жителей. Не случайно в нем соседство приплетенного отрывка из Истории (Курбского. – А.Б.). Высказывания А.М. Курбского в адрес царя Ивана сопоставимы с высказанными автором компиляции жесткими обвинениями того же монарха в тирании, превзошедшими дела «Нероновы и Калигулины» ^{[78, с. 146]} (БАН. 17.4.15. Л. 10).

Согласно русскому переводу, автор «Краткого описания» занимал двойственную позицию. С одной стороны, он горячо приветствовал подписание Вечного мира России и Польши, воздавая хвалу царевне Софье, которая участвовала в переговорах как соправительница двух царей и «последния польския мирные договоры купно подписывати помогала». С другой стороны, как человек Запада, он отдавал должное лубочным байкам о политической жизни России. Так, царь Федор якобы оставил престол своему брату Ивану, и только происками «жены великого разума», царицы Натальи Кирилловны – эта оценка соответствует действительности ^{[42, с. 335–348]} – бояре, «болшаго брата Иоанна Алексеевича обшед, и на меншаго Петра Алексеевича, зело юна суща, венец возложили»; и между тем ему дядю его Нарышкина в опекуны поставити помыслиша».

Сразу по окончании похорон царя Федора царевна Софья «для отмщения брата своего» использовала слух об отравлении государя. Она велела возвестить стрельцам, получавшим традиционную чарку водки, «что совершенные для них неприятели бояре, так же. как брата ее отравили, так и их всех отравою извести хотят»! По приказу царевны водка и в самом деле была отравлена, а один стрелец, испив ее, сразу умер. Так Софья спровоцировала бунт стрельцов, «к которым еще великое множество граждан пристало, и всех их с 60000 человек собралося». Бунтовщики истребили «изменников и убийцов царя»: бояр, приказных и лекарей, разграбили дворец и «домы великих господ», но сдали награбленное в казну. Они потребовали и получили 50 тысяч червонных жалования, которое собирали с городов, монастырей и продажи с торгов имущества казненных. Они возвели на красной площади памятник своей победе (о котором говорилось выше) и хотели «при том новизну в делех о вере введенную отставить» (речь идет о подавленном Софьей бунте староверов).

Бунт завершился венчанием на царство двух царей. «И тогда принуждены некоторые из начинателей бунту того, а особо воевода Хованской с двемя сыновьями своими главы потеряти, и поставленной безчестной столп опровержен бысть» (БАН, 17.4.15, л. 207 об.). Казнь Хованских в подбор с ниспровержением памятника на Красной площади была описана осенью 1682 г. в государевой объявительной грамоте, списывавшей все восстание на выдуманную «измену Хованских». Грамоту эту привел Сильвестр Медведев ^{[40, с. 129–134]}, а рассылались они по всей стране ^{[59, с. 312]}. Сломан памятник был 2 ноября, накануне возвращения царского двора в столицу, как указали историограф Софьи Сильвестр Медведев ^{[40, с. 174]} и патриарший летописец Исидор Сназин ^{[114, с. 179]}.

Матвеевская версия в кругу западных текстов 1690-х – 1700-х гг.

Версия «Краткого описания», обнаруженная мною в русском переводе XVII в. (немецкий оригинал не найден), была и ранее знакома многим исследователям, потому что она почти буквально процитирована в «Дневнике путешествия в Московию (1698 и 1899 гг.)» секретаря немецкого посольства Иоанна Георга Корба. Изданный в Вене в 1700 г. ^[152], дневник этот вызвал немалый скандал. «Такова поганца и ругателя на Московское государство не бывало; с приезду его сюда, нас учинили барбарами и не ставят ни во что», – написал русский посол в Вене главе Польского приказа в 1701 г. Петровские дипломаты добились запрещения книги и уничтожения нераспроданной части тиража. Латинский оригинал стал библиографической редкостью, после чего был неоднократно переведен на русский, а также французский, английский и немецкий языки ^[91].

Но на самом деле не Корб «учинил» в своем тексте русских «варварами». Многие иностранцы на примере вольного описания московских политических событий следовали этой старинной западной традиции. Во время поездки Корба в Россию в Париже вышли «Любопытные и новые известия о Московии 1689 г.» безудержного хвастуна и фантазера, французского авантюриста Фуа де ла Нёвилля ^[158]. Пока парижское издание 1698 г. допечатывалось, книга была переведена в 1699 г. Лондоне ^[157] и переиздана в Гааге. Не остановившись на этом, голландцы в 1699 г. издали свой перевод; в 1707 г. эта книга была перепечатана в Утрехте ^[159].

«Любопытные и новые известия», сохранившиеся, помимо изданий, во нескольких рукописях ^[94], были необычайно популярны России в XIX в. ^[93] и остаются такими до сих пор. Только в конце XX в. они были переизданы четырежды: Ю.А. Лимоновым ^[103], Линдси Хьюз в новом английском переводе ^[153], А.С. Лавровым ^[76] и мной ^{[47, с. 72–242]}. Их автор, хотя и не был французским дворянином и посланником короля Людовика XIV, все же побывал в Москве в год свержения правительства Софьи и Голицына (1689) и действительно до 1686 г. закончил свою книгу (в год первого издания он уже умер).

Невилль, добавляя от широты авантюрной души живые детали, описал московские события 1682 г. словами Андрея Артамоновича Матвеева. В тексте француза это «приятель мой Артемоновича, с которым он пил водку и пировал как в присутствии, так и в отсутствии идеолога партии «петровцев» Б.А. Голицына, выслушивая при этом рассказы об истории жизни сына канцлера ^{[47, с. 120–130, 132–134]}. Почти сразу после описания этих пиров и превосходных качеств «молодого» 22-летнего «Артемоновича», Невилль описал события 1682 г., насколько он понял со слов опытного в общении с иностранцами Матвеева.

Схема событий, для лучшего понимания легкомысленным французом, на упрощена. После смерти царя Федора «царевич Петр, хотя младший и от другой матери, сначала наследовал ему, ибо старший брат был неспособен к правлению. Но вскоре затем Иоанн был также избран, объявлен и коронован в цари происками сестры своей Софии, хотя он страдал падучей болезнью и подвергался ей ежемесячно, как и брат его Феодор, от нее даже и умерший» (на самом деле царь Федор страдал сезонными приступами цинги, но эпилепсия выглядела лучше, чтобы перечеркнуть его царство «неспособностью к правлению», перенесенной и на Ивана). Царевна, желая стать «самовластной правительницей великого государства», с помощью Хованского «стала возбуждать стрельцов, – род милиции, подобной турецким янычарам».

Уподобление стрельцов янычарам было позже подхвачено русскими историками, не понимавшими, что его смысл состоит в уподоблении России Турции: общему и злому врагу христианского, «цивилизованного» Запада. В ситуации, когда Россия сражалась против турок в Священной лиге со Священной Римской империей германской нации, Венецией и Польшей, такое мог сделать только француз, враг Империи, или поляк, враждебный России даже в союзе с ней. Француз Невилль выдал себя за дворянина в Польше, где провел несколько лет и откуда прибыл в Россию, удачно попав в компанию комнатного стольника и организатора застолий Петра – вместе с более опытным пьяницей Б.А. Голицыным. Ненависть к стрельцам, составлявшим, вместе с выборными солдатами, ударную силу русской регулярной армии ^{[48, с. 205–226]}, была присуща им обоим.

Итак, стрельцы-янычары «под предлогом мщения за смерть Феодора, который был будто бы отравлен», устроили в Москве резню знати. Тут Невилль отступает от продиктованной ему канвы, заявляя, «что если бы Софья, видя бунтовщиков, зашедших слишком далеко, не вышла к ним из царских палат, то они продолжали бы резню виновных и невинных, присваивая себе их имущество». Только после этого, путает автор события, Петр был коронован царем. Софья выступала за Ивана, но «бояре и патриарх представляли ей неспособность Иоанна, принца больного, слепого и наполовину парализованного». Эта характеристика, не подтверждающаяся материалами Аптекарского приказа о здоровье Ивана, также стала хрестоматийной в русской историографии.

Тем временем Хованский вновь возмутил стрельцов, заставив короновать Ивана и провозгласить его первым царем. «Так как оба царя были несовершеннолетние (на самом деле несовершеннолетним был только Петр. – А.Б.), София захватила правление в свои руки». «Но тогда снова возник заговор среди милиции, составленной частью из стрельцов, частью из граждан этого города». Царевна, «получив известие о начале нового бунта», вывезла царей их охваченной беспорядками Москвы в Троицкий монастырь. На деле это произошло при мире в столице, 18 сентября. Но Невилль описывает здесь события восстания 15–17 мая 1682 г., будто бы организованного Хованским. Тот, лукаво поощряемый царевной, вознамерился сам захватить власть при малолетстве Петра и «неспособности» Ивана, который «подвержен той же болезни, какою страдал брат его Феодор, и, следовательно, нельзя было надеяться видеть в нем государя достойного и умеющего награждать заслуги».

Как видим, прозорливый Невилль упорно закладывал фундамент будущего возвеличивания Петра I путем зачеркивания его предшественника, царя Федора, как «больного». Учитель Матвеева позже, в «Истории о невинном заточении», будет представлять царя Федора как милосердного ко всем подданным и беспристрастно правосудного государя, который не мог управлять без временщиков из-за его несовершенных лет и «естественной скорби». А большинство русских авторов XVIII в. попросту выбросит деяния Федора из истории ^{[48, с. 397–398]}. На Западе эту тенденцию доведет до логического завершения Вольтер, для которого царь Федор – жалкий больной ^{[165, p. 523–527]}, а Петр I – «творец» новой России: до него не было ничего хорошего в варварской Московии ^{[100, гл. III]}. Конечно, для истинного сына Франции и Петр «был варвар. Но … это варвар, который сотворил людей, это варвар, который покинул свою империю, чтобы учиться царствовать, это варвар, который поборол свое воспитание и свою натуру… Он даже хотел ввести общество среди людей, не знавших общественных отношений ... учредил искусства» ^{[164, № 913]}.

Эту идею – отсутствия русской цивилизации до Преобразователя, скопировавшего ее у Запада настолько, насколько это было доступно варвару, не понимая ее глубокого смысла и мелочно оправдывая Петра, переняли русские историки петербургской школы. Хотя не сразу и не все. Русский корреспондент Вольтера Герард Федорович Миллер, например, не был склонен поверить Невиллю, что царь Федор был настолько болен, что не сделал ничего, хотя имел и гаагское, и английское издания «Любопытных и новых известий» 1699 г. (в то время как Вольтер – только гаагское издание на французском). Подчеркивая отличие русской научной историографии от западной, он утверждал, что «на историю Федора можно смотреть как на переход от великих деяний царя Алексея Михайловича к преобразованиям, совершенным Петром Великим. Только в Западной Европе это царствование осталось весьма мало известным», хотя «превосходные душевные качества» государя «с избытком вознаграждали то, в чем природа отказала телесному составу Федора».

Невилль, между тем, завершил рассказ о событиях 1682 г. красочной историей, как Софья хитро отделалась от своего сообщника Хованского, захватив и казнив его с помощью любезного автору князя В.В. Голицына, а затем мирно утишила бунт. Впрочем, канцлер Голицын, «бесспорно, один из искуснейших людей, какие когда-либо были в Московии, которую он хотел поднять до уровня остальных держав», «начал свое управление строгим следствием над виновными стрельцами, казнил главных зачинщиков бунта и сослал других». Следствия и казней после Московского восстания 1682 г. не было, но иностранным, а потом и русским авторам расправа над стрельцами представлялась настолько необходимой, что ее следовало выдумать.

«Любопытные и новые известия» Невилля, наряду с польскими сочинениями, особенно в немецком переводе, стали выдающимся достижением Андрея Матвеева и его единомышленников в распространении дикой и нелепой клеветы на царевну Софью и ее мнимых «сообщников» как устроителей «стрелецкого бунта». Интерес к книге на Западе подогревался заграничным вояжем Петра. Правда, официальные члены Великого посольства, в котором царь участвовал инкогнито, «жаловались» старому сотруднику Москвы амстердамскому бургомистру Николаю Витзену, что «господин де ла Нёвилль был очень плохо осведомлен о многом». Но популярность книги Невилля шествовала по стопам посольства и … его участника, окольничего Андрея Матвеева.

Не исключено, что издание «Любопытных и новых известий» в Лондоне (1699) было лишь следствием интереса к Великому посольству (1697–1698), а не результатом трудов князя Андрея. Тем более, на английском языке, который в Европе мало кто знал. Однако, когда после окончания посольства Матвеев прибыл в качестве чрезвычайного и полномочного посла в Гаагу, там вышло и французское издания книги Невилля, и ее голландский перевод с новым предисловием и приложением о новейших событиях в России, явно полученным от посла (1699). Сам Невилль, согласно письму Г. В. Лейбница от 7 апреля 1699 г., уже «умер» и устраивать издания в разных странах не мог. Матвеев же имел в библиотеке голландское издание Невилля ^{[76, с. 8–10]}. Лавров в этом контексте пишет об утрехтском издании 1707 г., однако в описи библиотеки Матвеева означена «Книга вояж Нивстадов в Москву на галанском языке в осмушку». Фамилия Невилля переведена как его псевдоним: Nieuwstad, – что указывает на. первый голландский перевод Записок, вышедший в 1699 г., когда Матвеев приехал в Голландию.

Предположение, что Матвеев не только помог Невиллю с сочинением баек о России, но и способствовал широкому распространению его книги в Англии и Голландии, подкрепляется его активностью как участника великого посольства и посла в Нидерландах. Хотя в Англии вначале распространителем сведений мог быть и другой участник Великого посольства, и там все сошлось в итоге на круге Матвеева.

В 1698 г. английский историк Джодок Крюлль издал книгу «Древнее и современное состояние Московии» ^[150], в которой завершил рассказ оригинальной главой V о событиях начала царствования Петра I, насколько понял краткий рассказ некоего участника Великого посольства. Крюль поведал, что после смерти Федора Алексеевича его старший брат Иван, «по причине своих природных немощей», отказался от престола, и боярами был коронован Петр, «как единственный человек, который дал им все мыслимые надежды» на продолжение славного царствования Алексей Михайловича, а не больного Федора. Однако народ горячо любил добрую мать Ивана, покойную царицу Марию. Князь Голицын и царевна Софья воспользовались этим, чтобы пустить слухи о незаконном отстранении Ивана от трона. Поднявшееся восстание испугало обе партии, и они примирились, короновав обоих царей. Софья и Голицын правили, пользуясь мощным влиянием царевны на ее брата Ивана и малолетством Петра, пока Голицын не был сослан. После смерти Ивана царевна «была полностью исключена из дальнейшего управления общественными делами, и заключена в монастырь, где она содержится ^{[150, p. 201–203]}. Этот князь Голицын был одним из лучших государственных деятелей в Российском царстве и страстным почитателем французского короля Людовика XIV (автор явно читал французское издание Невилля), а царевна Софья правила «главным образом благодаря его советам и ловкости» ^{[150, p. 210]}. Автор рассказал уникальную историю покушения на В.В. Голицына, на которого бросился человек с кинжалом, и другие захватывающие байки из Крымских, а особенно Азовских походов. О царствовании Федора Алексеевича Крюлль бегло упомянул в конце IV главы, заметив только, что он был слишком юным и слишком больным ^{[150, p. 200]}.

Затем английскому специалисту по России пришло письмо «от джентльмена, хорошо знакомого с московским послом в Голландии». Информатором был если не сам Матвеев, то его учитель Поборский, ставший священником и совершивший путешествие с Великим посольством. Он не только бывал в Англии, но и завел знакомства с учеными англичанами. По крайней мере Г.В. Лудольф, издавший в Оксфорде «Русскую грамматику» на латыни (1696), нашел способ переслать ее Поборскому в Амстердам в феврале 1698 г. Тот отправился затем в Москву ^{[7, с. 217]}, а Матвеев остался в Нидерландах. Содержание письма, отправленного из Амстердама 30 октября 1698 г. и изданного (вместе с еще одним письмом из Вены, о Великом посольстве, и записками миссионера в Китае), четко указывает на круг Матвеева: но это текст не его самого, а его собеседника. Названо новое издание было пышно: «Современное состояние Московской империи до 1699 года в двух письмах: первое от джентльмена, хорошо знакомого с московским послом в Голландии, второе от квалифицированного человека в Вене, касательно последнего московского посольства его нынешнего царского величества Российской империи и Великой Татарии: с жизнью нынешнего императора Китая, от отца Ж. Буве, миссионера / От автора Древнего и современного состояния Московии» ^[149]. Не очень удачный перевод всего издания Крюлля, приписанного отцу Буве (I. Bouvet), сделал Ф.О. Туманский: интересующее нас первое письмо: ^{[106, с. 1–70]}, письмо о Великом посольстве из Вены 24 февраля 1699 г.: ^{[106, с. 72–107]}.

Автор письма взялся удовлетворить интерес к «нынешнему состоянию Московии», проявленный Крюллем во время пребывания Великого посольства в Лондоне. В свете распространенного на Западе мнения, что Московское царство малозначительно по сравнению с иными европейскими государствами, автор начинает издалека. Он признает, что до воцарения Алексея Михайловича в 1645 г. «московиты были гораздо более варварскими» и отсталыми в современных науках и искусствах. Понимая это, царь призвал на службу западных офицеров, как описано в Отчете Мейерберга императору Леопольду в 1662 г. Увы, помимо новых регулярных полков, царь «имел определенное количество старых войск, не отличающееся от римских легионов; таких москвичи называют стрельцами».

В 1676 г. царь умер, оставив царство «своему старшему сыну Федору Алексеевичу, который правил всего шесть лет». Ранняя кончина Федора весьма оплакивалась подданными, потому что он был подавал «необычайные надежды» и следовал «по стопам своего отца, особенно в том, что касается иностранных офицеров и поощрения торговли. Он был большим любителем всех наук, но особенно математики», и отстроил бы всю Москву из камня, если бы смерть ему не помешала.

Эта отсылка к официальной эпитафии Федору Алексеевичу, о которой я расскажу ниже, не означала, что автор письма реально решил отдать царю должное. Единственными реальными заслугами Федора названы в письме прием на русскую военную службу Ф. Лефорта и завещание (так!) царства младшему брату Петру вместо старшего Ивана, «слабая конституция» которого делала его непригодным к правлению государством.

Петр «был провозглашен царем Московии, когда ему едва исполнилось одиннадцать лет». Но «царевна София, дочь покойного царя Алексея Михайловича по первому браку, очень вспыльчивого характера и, естественно, склонная к интриганству, не могла понаблюдать за тем, чтобы ее собственный брат был исключен из наследства на русский престол». Она сделала все, «чтобы надеть корону на своего брата Ивана Алексеевича, точнее, на свою собственную голову». Она распространила слух, что царь Федор «был отравлен врачами при подстрекательстве некоторых из главных людей империи». Чтобы втянуть в дело стрельцов, был запущен слух, что водка. которую им выставили «на похоронах царя, была смешана с ядом».

Мы уже читали эту версию в изданном на немецком «Кратком описании» (1686), основанном на польском «Дневнике зверского избиения» (1683) и после свержения Софьи помещенном, в русском переводе, в особой редакции Хронографа из патриаршего скриптория (1692). Она, как мы теперь убедились, исходила от Матвеева: русский посол лично рассказал автору письма или сам написал эту чушь, неподходящую для использования внутри страны, но соответствующую представлениям западного читателя о России. Без ссылки на «русского посла в Голландии» мы не смогли бы доказать, что эта версия матвеевская, ведь его отец канцлер, герой «Истории» и Записок Матвеева, в письме не упоминается. Но это был разумный ход ненавистника Софьи и стрельцов, поскольку обличение члена царствующей семьи, да еще официальным лицом, в России конца XVII в. не приветствовалось. А то, что Крюлль, вместо использования информации, попросту издаст письмо, да еще со ссылкой на него, послу трудно было предположить.

Итак, поблагодарив Крюлля за основательность его работы историка, вернемся к событиям 1682 г. в письме. Стрельцы после вести об отравленной водке не просто восстали и перебили в кремле массу людей, как рассказано в упомянутых сочинениях 1683 и 1686 гг., но казнили именно тех, кто был «отмечен принцессой, как противные ее интересам». Восставшие действительно имели хорошо известные современникам списки «изменников бояр и думных людей», составленные ими на советах ««кругах»), но это были именно те, кто притеснял стрельцов и солдат и обвинялся народом в отравлении царя Федора ^[39]. Приписать их царевне Софье было хорошим ходом, как и последующее после бойни 1682 г. провозглашение Ивана Алексеевича царем вместе с Петром.

Однако Софья, перескакивает автор к событиям 1689 г., «амбиции которой не были удовлетворены тем, что ее брат Иван восседает на троне, вступила в тайный заговор с Феодором Шакловитым, генералом стрельцов», т.е. судьей Стрелецкого приказа, объяснив ему, что использовала своего брата (Ивана) только для того, «чтобы надеть корону на свою собственную голову». Царевна обещала сделать его супругом и соправителем, и предложила захватить власть, что «было бы несложно … поскольку Российская империя слишком тяжела для плеч двух младенцев». Шакловитый решился убить обоих царей, но этот «заговор был своевременно раскрыт их величествам». Цари укрылись в Троицком монастыре, где Лефорт доказал свою храбрость и верность, в частности, захватив и казнив «генерала стрельцов». После этого «Софья была заперта в женском монастыре». Дальнейшее повествование о впечатлениях «тех, кто знал его нынешнее царское величество в его самом нежном возрасте» ^{[149, p. 1–9]}, переходит в подробный рассказ об Азовских походах и Великом посольстве.

Английское издание письма «джентльмена, хорошо знакомого с московским послом в Голландии», было важным, но еще более ценным для пропаганды матвеевского взгляда стала публикация аналогичной версии на французском. Анонимное «Письмо господина *** о нынешнем состоянии Московии» приложено к переизданной в Амстердаме в 1699 г. книге любекского купца-путешественника Адама Бранда «Сообщение о путешествии господина Эверта Избранта, посланного Его Царским Величеством к императору Китая в 1692, 93 и 94 годах» ^{[145, p. 193–249]}. В первом, немецком издании книги Бранда 1698 г. ^[144], желания погружаться в политику нет, хотя краткое описание России в нем взято из оксфордской «Русской грамматики» Г.В. Лудольфа, упомянутого выше в качестве корреспондента И.Л. Поборского, наставника и спутника А.А. Матвеева. Тем же кратким текстом Лудольфа Бранд ограничился в издании своей книги на английском в 1698 г. ^[147] и голландском в 1699 ^[146]. А в издании с «Письмом господина» предисловие хвалит уже не автора, но амстердамского бургомистра Витсена.

Французское издание с ярко оценочным «Письмом господина» действительно вышло по инициативе амстердамского бургомистра (1682–1706) и одного из управляющих объединенной Ост-Индской компании Николая Витсена ^[101]. Тот со времен канцлера В.В. Голицына благоразумно и постоянно сотрудничал с русской дипломатической службой, которую теперь представлял в Амстердаме Матвеев, и выполнял пропагандистские задания в интересах поддержания хороших отношений с московским правительством, вроде издания в 1689 г. коронационного портрета царевны Софьи (гравера Блотелинга). В последнем случае мной выявлена «рука» фаворита Софьи Ф.Л. Шакловитого ^{[36, с. 243–244]}, 10 лет спустя очевидна инициатива А.А. Матвеева.

Андрей Артамонович использовал для распространения своего взгляда на политическую историю 1680–1690-х гг. полезного посредника. В XVIII в. книга Бранда в ее амстердамской версии, как указал С.А. Мезин, была использована при издании записок самого Витсена в 1705 г. ^[63]. Затем «Письмом господина ***» воспользовался голландский публицист Жан Руссе де Мисси в своей биографии Петра I, а после него, возможно опосредованно, Вольтер в «Истории» Петра Великого, Дидро в «Энциклопедии» и др. ^{[101, с. 419–420]}.

Должен заметить, что распространение сведений о восстании 1682 г. с помощью писем не ограничивалось изложением матвеевской версии придворного заговора. В 1689 г. в Нюрнберге было издано интереснейшее сочинение чешского путешественника Бернгарда Таннера ^[163], побывавшего в России с польским посольством в 1678 г. Книга называется. в переводе с латинского: «Польско-литовское посольство в Московию, по указу и соизволению короля польскаго и Речи Посполитой благополучно предпринятое в 1678 году, а ныне кратко, но обстоятельно описанное очевидцем Бернгардом Леопольдом Франциском Таннером, пражским чехом, пана князя посла дворецким германским». Русское описание посольства (РГА­ДА. Ф. 79. Сно­ше­ния с Поль­шей. Оп. 1. Кн. 186–188) широко использовано И. Ивакиным в русском издании текста Таннера ^[130]. Вернувшись в Прагу, он получил из московской Немецкой слободы письмо от 30 мая 1682 г. о смерти Федора Алексеевича и последовавшем за ней народном восстании ^{[163, p. 123–128]}. Оно помещено в приложении к нюрнбергскому изданию записок путешественника и опубликовано в его составе в хорошем русском переводе ^{[130, с. 125–129]}. Письмо показывает, что в мае 1682 г. в Москве еще не было мысли о том, что восстание стрельцов и солдат кем-то инспирировано.

«12-го апреля (так в оригинале, на деле 27-го. – А.Б.) умер великий князь и царь Федор Алексеевич, несмотря на свои цветущие годы. В преемники ему, благодаря многочисленным приверженцам своей матери (Наталии Кирилловны. – А.Б.), избран был младший его брат от второго брака, проживавший тогда в изгнании (на самом деле в кремле. – А.Б.), и провозглашен великим князем и царем московским. Когда узнал о том народ и войско, то собралась толпа солдат в 10,000, взбунтовалась и в ярости произвела великое избиение вельмож 15-го, 16-го и 17-го апреля (на деле мая. – А.Б.). Перебиты были достойным сожаления образом не только родственники новоизбранного царя, но и князья, генералы, царедворцы и иные вельможи великого княжества московского. Сверх того, когда возмущение охватило все части города, народ, дабы последнее это избрание царя не осталось в силе, провозгласил царем и старшего брата Pectorem (на деле Ивана. – А.Б.) Алексеевича, при первом избрании обойденного вельможами за неспособность, и потому ныне в одном дворце пребывают два царя. Долго ли продлится этот раздор; покажет время».

За этим кратким, уместившимся на одной странице 123 сообщением, следует достойной детальности «Перечень умерщвленных бояр», полковников и врачей. К нему Таннер добавил личные комментарии об убитых, из которых часть знал, а о части слышал захватывающие басни. К сообщению о смерти царя Федора он добавил, что «его, говорят, отравили», – такую версию стрельцы действительно распускали по России. Чех предположил, что вернувшийся после смерти царя «Артемон» (Матвеев) с его приверженцами мог «попробовать излить такую же злобу на своих недругов, какую изливали когда-то на них». «Только им это не удалось: неукротимая чернь узнала, что по сильной ненависти артемоновых сторонников царя Феодора, который пользовался большой любовью и уважением, извели, и, проведав, что при помощи своих друзей избран младший, пришла в ярость, подстрекаемая, без сомнения, приверженцами покойного царя Феодора (выделено мной. – А.Б.), и перебила с виновными и невиновных».

Таннер не имел сведений о том, что слух об отравлении Федора распущен заговорщиками, но он хотел предположить, что это было так. На самом деле только интригами придворных желали на Западе объяснять события народного восстания в Москве, ведь по взгляду извне никакого гражданского общества (а по Вольтеру – общества вообще) в «Московии» и быть не могло. В этом, на мой взгляд, и состоит секрет бурного распространения матвеевской версии придворного заговора, которая стала основной и в западной, и в петровской историографии.

Это наблюдение подтверждается тем, что разумный взгляд на события 1682 г. и их достоверное описание не воспринималось на Западе, даже будучи не раз изданным. Хороший пример такого взгляда дал Бутенант фон Розенбуш, который, кстати, присутствовал на пирах Невилля с Матвеевым как «датский резидент» ^{[47, с. 132]} и наверняка давал французу свои пояснения, никак тем не усвоенные. «Правдивое известие» из писем Генриха Бутенанта было издано на немецком дважды. «Актуальный отчет об ужасающих беспорядках и жестоких расправах, которые произошли в городе Москве 15/16 и 17 мая 1682 года» вышел в Нюнберге отдельным изданием в 1682 г. ^[148]. А в 1691 г. сочинение было переиздано под названием «Известие о печальной трагедии в городе Москве» в знаменитом на всю Европу альманахе «Европейский театр», который пользовался немалым спросом и в России ^[160].

Как показал А.С. Лавров ^{[96, с. 411–413]}, перевод «Правдивого известия» был использован в качестве описания Московского восстания 1682 г. в оригинальном Летописце великия земли Российския», составлявшемся на основе Свода 1652 г. в 1689–1696 гг. (до 1682 г. включительно), и позже до 1702 г., вероятно, в патриаршем скриптории (судя по включению немалой переписки патриарха Адриана с Петром I). Летописец сохранился в списке рубежа 1750–1760-х гг. (РГБ, ф. 178, Музейное собр. № 10561, л. 230 об.–236 об., затем РГБ, ф. 205, Собрание ОИДР № 419). Примерно во время создания списка, по Лаврову, «Правдивое известие» стало единственным иностранным источником, использованным М.В. Ломоносовым в его труде, выполненном в помощь Вольтеру, работавшему над «Историей России в царствование Петра Великого» ^{[98, с. 97–162]}. Правда, это не изменило фантастического стиля сочинения Михаила Васильевича, весьма литературно развивавшего версию Матвеева.

В XIX в. отрывки «Правдивого известия» были опубликованы по «Европейскому театру» В.Н. Берхом ^{[11, приложения]}, затем оба донесения резидента были изданы Н.Г. Устряловым по архивному тексту на немецком ^{[134, приложение VI, с. 330–346]}, который был переведен на русский М.П. Погодиным ^{[112, приложения, с. 38–56]}. А.С. Лавров справедливо сетует на недостатки всех этих изданий ^[95], указывая на общеизвестное расположение оригиналов всех донесений Бутенанта в Копенгагене (Государственный архив Дании, Rigsarkivet, Tyske Kancelli, Udenrigske Afdeling, Rusland 40, 326 л.) и их микрофильмов в Петербурге (Архив СПб ИРИ РАН. Россия-Б, № 126).

Недовольство сочинением Бутенанта фон Розенбуша, который упорно придерживался фактов, превосходно выразил при его издании М.П. Погодин. «Об участии царевны Софьи нет ни слова, писал он, – это доказывает только, что оно сохранялось в глубокой тайне … да и слухи о Нарышкиных, … выведшие якобы из терпения стрельцов, страх о возвращении Матвеева – кому можно приписать, как не ей и ее орудиям и сообщникам Милославским»?! Аналогичное недовольство можно было бы выразить всем русским повестям, летописям и повременными запискам 1680-1690-х гг. ^{[28, ч. II]}, а также донесениям Келлера, Коха и Горна. Сообщения последнего в Копенгаген как раз позволяют выяснить, какие тайны мог бы узнать его подчиненный Бутенант, если бы «имел время … получить верные сведения», в чем сомневался М.П. Погодин.

К этим текстам следует прибавить популярное сочинение побывавшего в России в 1684–1686 гг. саксонского путешественника Георга Адама Шлейссинга или Шлейссингера ^[3], изданное по пражской рукописи 1687 г. Л.П. Лаптевой ^[97]. Автор, меняя название и прибавляя отдельные детали, издавал свое сочинение на немецком языке в 1688 г. под названием «Анатомия измененной Руси» ^[161], в 1690, 1692 и 1693 гг. – «Вновь открытая Сибирь» (Neu-entdecktes Sibyrien... Jena, 1690; Neu-entdecktes Sieweria... Dantzig, 1692; Neu-entdecktes Sieweria, worinnen die Zobeln gefangen warden… von Georg Adam Schleusing. Zittau, 1693 ), наконец, в том же 1693 г. – «Правящий синклит двух царей в России» (Derer beyden Zaaren... Reginients-Stab.... Zittau, 1693). Саксонец настаивал, что в 1682 г. «восстание вспыхнуло среди стрельцов, которые повседневно жаловались на свое начальство ввиду невыносимой и рабской работы, которой это начальство их обременяло. Кроме того, жаловались, что им задерживают жалованье. После чего они в конце концов договорились между собой стоять друг за друга и держаться до последнего».

Ужасный, но не связанный с заговором придворных бунт продолжался, пока, «наконец, великий бог … и чудесным образом открыл людям глаза на главного зачинщика и передал этого зачинщика описанного страшного бунта в руки великого князя, так что и ему и его сыну отрубили топором головы. Этот зачинщик, полковник, затеял все дело потому, что уже давно знал об ожесточении стрельцов и использовал такое настроение их как дьявольское средство, чтобы лить воду на свою мельницу. Он имел в виду, учитывая полное неумение старшего царя вершить правление, отстранить его от трона и женить своего сына на царевне, тщеславие которой было ему хорошо известно». Не названный по имени Хованский выступает здесь именно главарем самостоятельного восстания стрельцов. А царь Иван, простив бунтовщиков, требует, чтобы его «младший брат Петр Алексеевич» был «возведен на трон. Что и было проделано в соответствии с обычаем весьма торжественно. После чего темные и серые тучи возмущения рассеялись, и снова взошло любезное солнце единодушно желанного и оплакиваемого мира. Наконец, когда уже долгое время царило спокойствие, стрельцов-бунтовщиков незаметно разослали в разные стороны и таким путем рассеяли. Самые скверные зачинщики были частично повешены, частично же обезглавлены и таким образом наказаны по заслугам».

В итоге два царя «сидят на троне, но ни одни из них ничего не решает, а царевна обдумывает все с магнатами, после чего решение публикуется – опять же от имени обоих царей». Непонятно, «как же царевна может участвовать в управлении», но «она одарена высоким княжеским разумением», тогда как старший царь « плохо видит, слышит и говорит», а его одаренный брат «еще очень молод», хотя из двух братьев «бояре и важные господа очень симпатизируют младшему. Немцы, кажется, тоже прочат ему большое будущее … но стрельцы и простые люди склоняются к старшему».

За Шлейссингером чешский иезуит Иржи Давид, посетивший Россию в 1686–1689 гг., написал в 1690 г. солидную работу о нашей стране ^[151], не рассказывая ничего похожего на сказки матвеевской версии событий 1682 г., как легко видеть в хорошем русском переводе его текста ^[75]. Это и понятно. Латинский трактат Давида «Современ­ное состояние Великой России или Московии» не предназначался для широкого распространения. Поэтому он не нуждался в фантастических рассказах о диких политических нравах в «стране варваров», на которые читательский спрос ориентировал большинство западных авторов.

Европейский взгляд князя Б.И. Куракина

В России образец западноевропейского по стилю сочинения, не отрывающегося между тем от русских корней, оставил младший современник А.А. Матвеева, князь Борис Иванович Куракин (1676–1727) ^[133]. За два с лишним десятилетия объехав Западную Европу, с 1722 г. возглавляя русскую дипломатию на Западе, он к началу написания в Гааге и Париже своей «Гистории о царевне Софье и Петре» (1723–1727) стал большим европейцем, чем западные европейцы. Неоконченную «Гисторию» Российской империи от начала Руси до смерти Петра, с обзором своих «негоциаций», русский посол писал «в стол», собрав для нее массу русских фактических сведений, а борьбу за власть представив на основе матвеевской версии, но … совершенно по западному, как будто дело происходило в Вене или Париже ^{[47, с. 243–331]}.

Эта блестящая версия событий, многие из которых князь плохо помнил (будучи в то время ребенком), заменяла представление о «варварской Московии» на политическую историю европейского государства, но … осталась в фамильном архиве и была введена в научный оборот только в конце XIX в. в составе всего корпуса записок Б.И. Куракина ^[5]. Впрочем, и после издания его «Гистория», задним числом предающая легендам о борьбе за власть в дни юности Петра политический смысл, не стала настольной книгой историков. Как и большинство западных авторов конца XVII–XVIII вв., они просто не способны были отказаться от представлений о том, что Россия времен царевны Софьи – страна варваров, практически Турция или Персия, которая будет «европеизирована» только дубиной Петра.

Князь не помнил, в каком месяце весны 1682 г. умер царь Федор, «отягченный болезнями с младенчества своего», однако смело описывает последовавшее тут же предложение патриарха об «избрании» нового царя, присягу Петру и рассылку богомольных и объявительных грамот по городам. В борьбе выделены две «партии» – Милославские с немногими сторонниками царевича Ивана и кравчий Петра князь Б.А. Голицын с патриархом Иоакимом, Долгоруковыми, Ромодановскими, иными боярами и администраторами. Последние, посадив на трое Петра, немедля вызвали из ссылки бывшего канцлера Матвеева. Но стрелецкие полки не приняли «избрания» Петра мимо Ивана. Волнения в стрелецких слободах «продолжались несколько недель».

Этим воспользовалась царевна Софья, тайно выступив в пользу Ивана. «Желая его на царство посадить и правление государства в руки свои взять», она «всячески трудилась в полках стрелецких возмущение учинить», действуя через И.М. Милославского, И.Е Цыклера (внезапно обвиненного в заговоре на жизнь Петра и казненного в 1697 г.) и П.А. Толстого (дипломатического соперника А.А. Матвеева, задним числом приплетенного им к мифическим интригам 1682 г.). Они якобы «по приказам стрелецким скакали и к бунту склоняли». Князь украшал рассказ разнообразными байками, широко ходившими среди современников, например, что стрельцы извинились перед боярином Ю.А. Долгоруковым за убийство его сына Михаила, но убили старика, когда один из его слуг передал им слова князя: «Хотя щуку убили – но зубы остались» ^{[47, с. 277–278]}. Сходный рассказ есть в Повести о Московском восстании 1682 г. в Летописце 1619–1691 гг.: «Щуку убиша, а зубы осташася» ^{[114, с. 195]}, эта же сцена приведена у Розенбуша и А.А. Матвеева ^{[59, с. 154]}. Куракин описал поход стрельцов на Кремль 15 мая, во время которого царевна Софья, по его рассказу, соответствующему множеству других русских текстов, выступила перед стрельцами примирительно, казни бояр, администраторов и докторов, а главное – приход к власти правительства регентства.

Первоначально Софья взяла власть, «как была принцесса ума великого», вместе с Милославским, при поддержке или нейтралитете Одоевских и иных «первых бояр». На престол были посажены два царя, патриарха во время восстания «раскольников» чуть не убили. Для успокоения стрельцов царевна «посадила в Стрелецкий приказ князя Ивана Андреевича Хованскаго, который был генерал добрый, и с ними, стрельцами, служивал, и человек простой».

Куракин решительно уничтожил версию правительства Софьи, выдвинутую после казни И.М. Хованского с сыном 17 сентября 1682 г., будто боярин устроил восстание стрельцов, чтобы расправиться с царской семьей и захватить престол, женив своего сына Андрея на одной из царевен. По Куракину – на самой царевне Софье ^{[47, с. 278–281]}, хотя донос, на которой было основано это ложное обвинение, имени царевны не упоминает ^{[40, с. 127–128]}.

Скоропалительная казнь Хованских, согласно «Гистории», была нужна Софье, чтобы завершить «все интриги того бунту и закрыть дело се самое и Ивана Милославского». Не довольствуясь сказанным выше, Куракин повторил свою концепцию еще раз: «Понеже тот бунт сделался с воли и по наущению ее, царевны Софьи Алексеевны, чрез помянутого Милославского и держальников его, Циклера и Петра Толстова, дабы чрез то могла она получить правление государства … в свои руки и не отдать царице Наталье Кирилловне, матери царя Петра Алексеевича», – на поле Куракин добавил: «NB. Надобно знать, что царица Наталья Кирилловна была править не копабель (не способна), ума малого», – «и Нарышкиным, и Артамону Матвееву. И по своему желанию до того дошла и правление государства в руки взяла».

По сравнению с двумя сочинениями круга Матвеевых, – Записками самого графа после 1716 г. и «Истории о невинном заточении» около 1728 г., – «Гистория» Куракина 1723–1727 гг. поражает логичностью и завершенностью картины событий. Князь Борис Иванович, объясняя все свершившееся рационально, поддерживает с восторгом принятую на Западе матвеевскую версию заговора Софьи и Милославского, но … описывает события так, как они могли бы происходить не в стране варваров, а в любом западном государстве. Он прекрасно понимает, что глупо обвинять в устроении бунта И.М. Милославского, если этот старший родственник Софьи в результате не получил власть. И вводит любовную линию, по аналогии с прекрасно известной западным читателям ролью фаворитизма при французском дворе.

О любовницах «короля-Солнце» и их влиянии на политику Франции писал в «Дневнике неофициальной миссии ко французскому двору» (1705–1706) А.А. Матвеев, как раз когда Б.И. Куракин начал в Карлсбаде в 1705 г. свое жизнеописание ^{[5, кн. 1, с. 241–287]}. В нем князь очень смело, даже сравнительно с французскими мемуарами того времени (вовсе не такими откровенными, как кажется по позднейшим романам), описывал свои любовные приключения, называя имена (!), что было тогда (и лет на 50 позднее) вовсе не принято. Среди упомянутых дам – 13-летняя сестра царицы, жены Петра I, Ксения Федоровна Лопухина, с которой он год тайно сожительствовал прежде, чем жениться, и потребовавшая немалых расходов венецианская гражданка Франческа Рота, в которую князь два месяца «так был влюблен, что не мог ни часу без нее быть». Сходный сюжет князь приписал в «Гистории» царевне Софье и князю В.В. Голицыну.

Перед казнью Хованских, в Троице-Сергиевом монастыре, пишет Куракин, «царевна София Алексеевна, по своей особливой склонности и амуру, князя Василия Васильевича Голицына назначила дворовым воеводой войсками командовать и учинила его первым министром и судьей Посольского приказа. Который вошел в ту милость чрез амурные интриги, и начал быть фаворитом и первым министром, и был своею персоною изрядной, и ума великого, и любим от всех».

Похвала Голицыну, который на самом деле стал «первым министром и судьей Посольского приказа» раньше, еще в мае, в разгар Московского восстания, не случайна. В «Гистории» Куракина русские политики, начиная с самой Софьи, на восточные сатрапы, но или благоразумные, или склонные к безудержному казнокрадству европейские деятели.

Но зачем князю понадобилось отступать от хронологии событий и бросать тень на репутацию царевны Софьи, которая, скорее всего, имела связь с близким ей по возрасту Ф.Л. Шакловитым (gо Куракину – ее вторым любовником, во время Крымских походов 1687–1689 гг., когда «Федор Шакловитый весьма в амуре при царевне Софьи профитовал, и уже в тех плезирах ночных был в большей конфиденции при ней, нежели князь Голицын, хотя не так явно»), а не годящимся ей в отцы В.В. Голицыным, сделавшим карьеру еще при царе Федоре? И связывать царевну «амуром» с примерным семьянином, служившим ей с его взрослым сыном Алексеем, и любившим свою жену Авдотью Ивановну (кстати, поехавшую с ним в ссылку) настолько, что в весьма зрелые годы установил в своем европеизированном дворце супружескую кровать с зеркалом, как показала опись его конфискованного имущества ^{[120, стб. 1–340]}?

Тактически, для того, чтобы написать следующее далее утверждение: «И тогда Иван Милославской упал, и правления его более не было. Однако ж, по свойству своему царевне Софье Алексеевне, всегда содержан был в состоятельности по смерть свою». Таким образом, в «Гистории» решен вопрос, почему Милославский, устроивший стрелецкий бунт, как гласила матвеевская версия событий, не стяжал власти. У Куракина этот боярин действует по заданию Софьи, которая ведет себя, как могущественная фаворитка при французском дворе, с легкой русской спецификой (власть девушки королевской семьи, почти невозможная во Франции, в других странах была известна). Вначале «царевна Софья Алексеевна взяла правление государства с Иваном Милославским», потом – с Голицынам.

Царевна усмиряет бунт без особого кровопролития, потому что стрельцы «все чинили по приказу царевны Софьи Алексеевны», разумно назначает глав центральных ведомств. Далее следует гимн ее мудрому правлению: «Правление царевны Софии Алексеевны началось со всякою прилежностью и правосудием всем и ко удовольствию народному, так что никогда такого мудрого правления в Российском государстве не было. И все государство пришло во время ее правления, чрез семь лет, в цвет великого богатства. Также умножилась коммерция и всякие ремесла; и науки почали быть возставлять латинского и греческого языку; также и политес возставлена была в великом шляхетстве и других придворных с манеру польского – и в экипажах, и в домовном строении, и уборах, и в столах. И торжествовала тогда довольность народная».

Софья подтвердила и расширила союзы и мирные договоры с западными соседями. Она разослала посольства и «установила корреспонденцию со всеми дворами в Европе», вступила в союз против Крыма, словом, «была великого ума и великий политик». Лишь Божья воля не позволила, несмотря на развернутую царевной пропаганду своей власти, «чтоб ей самой корону получить и выйти бы замуж за князя Василия Васильевича Голицына».

В похвалах Софье заметны отзвуки панегирика ее старшему брату, царю Федору, распространявшегося правительством Софьи и Голицына (к нему мы еще обратимся). В европейском по стилю сочинении Россия реально представлена европейской страной. Однако в своевременности и действенности своего блестящего текста Куракин сомневался. «Гистория» его осталась неоконченной и неизданной.

При господстве матвеевской версии событий, которая проникла в русские исторические тексты в петровское, а более всего в послепетровское время ^{[28, ч. 1, с. 94 и сл]}, в том числе в виде переводов западных сочинений, из труда Куракина историки запомнили не описание мудрого правления Софьи, которое «началось со всякою прилежностью и правосудием всем и ко удовольствию народному», не то, что «все государство пришло во время ее правления, чрез семь лет, в цвет великого богатства», а любовную связь царевны с Голицыным. И то, упустив из виду источник. Даже замечательный английский историк Линдси Хьюз, в поисках корней мифа о любовной связи царевны с канцлером, вспомнила Невилля, который об этом не писал, и не вспомнила Куракина, который писал о России слишком разумно ^{[136, с. 76]}.

Однако даже при господстве матвеевской версии событий, руководящей отдельными историками до сих пор ^[67], у старых русских авторов сохранялись некоторые ограничения в восприятии иностранных суждений. Интересный пример дает нам исторический сборник БАН 45.10.16, сохранившийся в списке I четверти XVIII в. Его основная часть – Хронограф II Русский редакции 1617 г., вида А, который, по мнению О.В. Творогова, «лучше других сохранил дрейнейший (архетипный) текст Основной редакции» ^{[131, с. 168],[131, 171]}. К этому ценному списку высоко патриотичного сочинения, полненного оригинальными, но не отмеченными А.Н. Поповым ^[115] статьями до «радости» женитьбы Алексея Михайловича на Марии Ильиничне Милославской (1653), внесенными в оглавление (БАН, 45.10.16, л. 1–417 об.), были новым почерком добавлены исторические, этнографические и политико-географические статьи, переведенные у иноземцев (БАН, 45.10.16, л. 418–421). Листы 421 об.–431 остались чистыми. Часть приписок, на л. 419–421, в архивном описании рукописи ^{[107, с. 182–184]} предположительно отнесена к Географии Иоганна Гюбнера, но с русским изданием его «Земноводнаго круга краткаго описания (М, 1719) не совпадает.

Выписки о России довольно критические. Например, говорится, что царь «с кабаков и гостиниц сам един имеет прибыль превеликую, ибо народ сей к пиянству и любострастию зело склонен» (БАН, 45.10.16, л. 420). Что русские «в письменах же толь неискусны суть, яко в писании и прочтении книг совершенство учения полагают» (БАН, 45.10.16, л. 419). Столь нелицеприятные оценки соотечественников не вызвали отповеди у читателей кодекса, из которых один возмутился лишь замечанием о царе Федоре Алексеевиче, который по слабости здоровья и малолетству «во всей жизни своей (подчеркнуто читателем. – А.Б.) ничто же достойное памяти сотворил». – «Дурацкая ложь, – сказано по этому поводу на нижнем поле, – ибо Федор Алексеевич был знаменитейший делами государь!» (БАН, 45.10.16, л. 418).

Официальное воздействие на западную прессу при царе Федоре Алексеевиче

Возмущение по поводу принижения дел царя Федора, к которому с умеренной симпатией относился даже Матвеев в своих Записках и его единомышленник в «Истории о невинном заточении», ведет нас к еще одному важному пласту информационного обмена России и Запада: к пропаганде правительства В.В. Голицына. Она, сразу оговорюсь, не имела такого успеха на Западе, как клеветы круга Матвеева, поскольку не учитывала базовых представлений иностранцев о предопределенном «варварстве» и неизбежной сказочности «дикой Московии». «Клеветы многие о России», распространяемые на Западе, беспокоили русское правительство, которое отслеживало их и противилось их воздействию на общественное мнение еще до Петра I ^[141]. Разумеется, в этом сказывалось неплохое знакомство царя и бояр с иностранной прессой уже в царствование Алексея Михайловича, а особенно со времен царя Федора Алексеевича ^{[139, с. 40–64]}. Но это же правительство, успешно ведя с Западом сложные дипломатические игры, в пропаганде наивно исходило из представления о принадлежности России и ее партнеров к одному христианскому миру, к культуре, достаточно сходной для рациональных взаимоотношений, и представляло западных читателей как равных. В то время как для Запада равными были лишь люди своего мирка.

Предположительно, первой по времени была попытка пропаганды достижений и преобразовательных планов царя Федора Алексеевича. В полном виде мы знакомы позицией правительства Софьи и Голицына относительно предыдущего царствования по ее четкому выражению в официальной похвале царю-преобразователю. Весной 1685 г. царевна распорядилась написать ее текст на парадной парсуне Федора Алексеевича работы выдающегося живописца Богдана Салтанова, выставленной в Архангельском соборе Кремля. Текст опубликован по оригиналу и всем спискам ^[34].

Похвала царю Федору, как я неоднократно показывал, привлекла благожелательное внимание переписывавших ее русских современников ^{[45, с. 392],[45, с. 399]}. Находка С.М. Шамина дала основания полагать, что панегирик Федору Алексеевичу бытовал до появления над саркофагом на парсуне Богдана Салтанова. Он частично отразился в восторженном отзыве о реформах государя, сделанном 12 февраля 1682 г. в Гданьске упомянутым выше датским посланником Горном, ехавшим домой после очередного посольства в Москву, под впечатлением теплого приема государем и общения с князем В.В. Голицыным. Этот отзыв, напечатанный в немецкой газете в Данциге 20 фекрала, был переведен и 11 марта прочтен царю и боярам ^{[142, с. 170–173],[42, с. 136–141]}. Как и похвальное слово на парсуне, интервью Горна восхваляет труды государя по укреплению силы его державы, к «общей прибыли» и безопасности подданных, в области развития торговли, усовершенствовании системы чинов, армии и обороны страны. Оба текста хвалят широкое каменное строительство, развернутое Федором при помощи казенных кредитов и приказа Каменных дел.

Сравнив тексты «Вестей-курантов» Посольского приказа и парсуны из Архангельского собора, мы должны предположить, что панегирик, помещенный правительством Софьи и Голицына на парсуне, в какой-то форме бытовал при дворе еще до кончины великого государя. Русские современники, даже обладая полным текстом, также могли приводить его частично, в интересных для себя аспектах, как отражено в немецкой газете. Однако краткое и четкое изложение важнейших достижений и проектов царя Федора не нашло столь позитивного отклика на Западе, как рассмотренная выше матвеевская версия Московского восстания 1682 г.

Благожелательные отзывы о царе Федоре Алексеевиче, временами пробивавшиеся в сочинениях западных европейцев, когда они вписывались в представления о восточных деспотах Московии, не означали, что иностранцы готовы к восприятию общего представления о достижениях и намерениях Федора Алексеевича как прогрессивного европейского монарха. Лучшим выходом для западных авторов, как и для русских панегиристов Петра Великого, было зачеркнуть царствование его старшего брата как больного, ни на что не способного и ничего не совершившего. Это они и сделали, причем настолько успешно, что реальный масштаб мысли и деятельности царя Федора Алексеевича, обозначенный еще в панегирике 1680-х гг., был раскрыт в историческом исследовании лишь недавно ^[105].

Между тем, именно в царствование старшего брата Петра I в России было осознано значение прессы и формируемого ею общественного мнения для проведения активной внешней политики. Примеры были налицо. Ведь пропаганда при помощи публикации в иностранных газетах и летучих листках в Западной Европе XVII в. становилась нормой. Наприме­р, в 1674 г. главе французского внешнеполитического ведомства Помпону писали из Германии, что там «не найдется ни одного человека, который даже за 10000 экю захотел бы напечатать в пользу Франции десять строк на каком бы то ни было языке» ^{[55, с. 104]}. Да и причина для интереса к тому, как в западной Европе пишут о России, была веская.

Много раз упомянутый здесь канцлер А.С. Матвеев еще в 1672–73 гг. втянул Россию в войну против могучей Османской державы под лозунгом «христианского единства» против общего врага ^{[43, 44]}. И был обманут с тяжелейшими для нашей страны последствиями. Империя, ради военного союза с которой Россия пошла на обострение отношений со Швецией, не вступила в войну. Польша, которую Мотвеев бросился спасать от нашествия турок, заключила с ними мир и союз против русских. Страшная война охватила пространство от Днестра до Азова. Лучшие военные силы Турции и ее союзников, ведомые сначала ее прославленными полководцами, столкнулись с русской армией на Украине. Построенный в Воронеже (задолго до Петра) русский военно-морской флот вышел в Азовское и Черное моря. Русские совершали удивительные подвиги, кровь лилась рекой, экономика в войне с финансово превосходящим врагом была выжата сверх предела, налоги невозможно было собрать, сословия, включая духовенство, отдавали последнее на экстренные сборы, все, что можно, было продано в откупа, монета заметно полегчала, но денег катастрофически не хватало. Туркам и татарам тоже приходилось не сладко, но у них гибли воины, а не экономика страны ^{[48, с. 146–196]}. И только христианские соседи России радовались, освещая ход ее войны один на один с сильнейшей державой Европы ^[140].

Юный царь Федор, взошедший на трон 29 января 1676 г. в разгар страшной войны, лишь через полгода понял провал политики Матвеева и избавился от канцлера. Первые два года, следуя политике своего отца и лишь энергично укрепляя госаппарат и налаживая его работу, обязанная регулярно заседать Дума слушала с царем сводки иностранных газет 5–6 раз в месяц, знакомясь более чем с половиной переведенных материалов. Вдобавок больше 15 % переводов царь слушал один. Лишь около 30 % никто официально выслушать не успевал ^{[143, гл. 1]}. После разгрома армии Ибрагим-паши Шайтана под Чигирином в 1677 г., когда вопрос встал ребром: или союзники присоединятся к России, или надо любыми мерами сворачивать войну, почти все западные газеты и летучие листки зачитывались наутро по приходу почты, в самом крайнем случае – через день.

Это упование на чудо длилось недолго. Уже весной 1678 г. царь решил пожертвовать спорным Чигирином, если иначе не удастся склонить Турцию к миру ^{[30, 37, 49]}. Надежда на «помощь запада», неизменно гибельная для русских, была отброшена. Вместе с ней угасал и интерес к западной прессе. В 1678–79 гг. газеты приходили в Москву чуть реже 7 раз в месяц, в 1680–81 гг. – всего 5 раз. Правительство приняло курс на выход из войны и не реагировало на все более частые задержки с доставкой западной прессы. Оно осталось равнодушным даже к закрытию Виленской линии в результате конкуренции прусской и польской почт, в результате чего со второй половины 1681 г. газеты стали приходить лишь 4 раза в месяц.

А в начале 1682 г., до и после описанного выше выступления фон Горна, в западных газетах появились, накапливаясь и множась, слухи, что царь Федор Алексеевич, благополучно умирившись с турками, собирается, да что там, уже лично ездит по стране, осматривая и укрепляя крепости на шведских и польских рубежах. Особенно часто повторявшейся целью его забот был Смоленск. Угроза соседям, обнадеженным было ослаблением России в войне, была конкретной, особенно польскому королю Яну III Собескому. Причем обошлась она дешево, ведь царь готовил крепости к войне только в газетных сообщениях ^{[15, с. 27],[32, с. 223]}. А вот о радикальной перестройке русской армии, ставшей уже на 4/5 регулярной, и решительном продвижений русских крепостей в Дикое поле, увеличившем богатство страны, в газетах не сообщалось: это был сюрприз для рискнувших нарушить мир ^{[48, с. 200–233]}.

Информационные войны канцлера В.В. Голицына

Смерть царя Федора Алексеевича, захват власти боярами от имени малолетнего Петра и последовавшие социальные потрясения на время парализовали публицистическую деятельность правительства В.В. Голицына, взявшего в свои руки Посольский приказ 17 мая 1682 г. ^{[52, с. 133]}, когда в Кремле еще буйствовали восставшие стрельцы и солдаты, а на Красной площади продолжались казни «изменников» государству ^{[59, 144–178]}, и, вместе с князьями Одоевскими, сформировавший новую администрацию ^[53]. Правда, московское правительство тщательно изучало отклики европейской прессы на Московское восстание 1682 г. (РГАДА, Ф. 155, оп. 1, св. 1682 и 1683 гг.). Но, занятое борьбой с восстанием, не реагировало и на более серьезные вещи: на нарушение турками Бахчисарайского мира, на тучи османских и польских агентов, слетавшихся на русскую часть Малороссии и там усердно отлавливаемых, даже на полученные разведкой секретные документы о подготовке поляков к вторжении в Россию, сигналом к которому должен был стать разжигаемый агентом короля мятеж смоленской шляхты (РГАДА. Ф. 79. Оп. 1. Ч. 5. Св. 1682 г. № 8, 18). Но­та про­те­с­та бы­ло по­сла­на толь­ко шведам, кон­цен­т­ри­ро­вав­шим вой­ска на нашей северо-западной гра­ни­це под предлогом, что они хо­тят сра­жать­ся … с Тур­ци­ей на Ук­ра­и­не ^{[129, с. 355–424]}.

Однако уже весной 1683 г. Голицын перешел в наступление на дипломатических и информационных фронтах. Его стратегической целью было обеспечить мир на русских границах, равно политическим и военным путями. Главной внешнеполитической проблемой правительства Софьи и Голицына было непризнание поляками условий Бахчисарайского мира 1681 г. России с Турцией, по которому Киев оставался владением России, а остальное Левобережье Днепра превращалось в демилитаризованную зону без государственного статуса. Не рискуя сразиться на Левобережье с турками, поляки требовали «возвращения» им Киева от России. Османские власти, в свою очередь, своеобразно толковали условия Бахчисарайского мира, строя запрещенные договором крепости в низовьях Днепра, полагая районы Очакова, Кызы-Кермена и Шах-Кермена частью Черноморско-Азовского бассейна: достаточно сравнить Ад­ри­а­но­поль­скую 1681 г. и Кон­стан­ти­но­поль­скую 1682 г. ра­ти­фи­ка­ции Бах­чи­са­рай­ско­го до­го­во­ра (РГАДА, Ф. 89, Сношения России с Турцией, оп. 1, № 20–22), ^{[113, № 916]}. Любое государство, чьи войска появятся на берегах этого «внутреннего озера» Османской империи, рисковало стать врагом Турции № 1. Эта красная черта, перейденная Россией в 1670-х, уже оставила ее один на один с могучим противником русско-турецкой в войне 1673–1681 гг. Не повторять такую ошибку Голицын положил себе в первую очередь. Он должен был добиться безопасности границ России и приращения ее территории плодородными степными землями без большой и разорительной войны.

Первым делом Голицына стало спасение Вены, на которую весной 1683 г. надвигались войска султана Мехмеда IV и его вассала Крымского хана. На польском сейме русский посол И.И. Чаадаев использовал не только проавстрийскую, но и профранцузскую партию шляхты, чтобы заставить поляков нарушить Журавенский (1676) и Бахчисарайский (1678) мирные договоры с турками, запрещавшие оказывать военную помощь врагам султана. Оба договора, по польской моде, не были ратифицированы сеймом, но соблюдались, пока 11 сентября 1683 г. конница Яна Собеского с наемниками из всех западных стран (кроме Франции) не атаковала турецкий лагерь под Веной. Разгром турок и клятвопреступный характер атаки гарантировали, что теперь Польша долго не сможет надеяться на сепаратный мир. Русофобский памфлет «Дневник зверского избиения московских бояр», доказывавший магнатам и шляхте, что в России все ужасно и московская власть нелегитимна, не сработал, и его можно было оставить без ответа.

Ликующая Польша сама катилась в объятия западных стран, чтобы быть выжатой в этой войне досуха. В 1684 г. Голицыну оставалось лишь горячо приветствовать со­юз Им­пе­рии, Ре­чи По­спо­ли­той и Ве­не­ци­ан­ской ре­с­пуб­ли­ки под эги­дой Рим­ско­го па­пы Ин­но­кен­тия XI, основанные на от­ка­зе от се­па­рат­ных до­го­во­ров с Турцией. Тем более, что новообразованная Священная лига сама тре­бо­вала энер­ги­ч­ных уси­лий по рас­ши­ре­нию за счет хри­сти­ан­ских стран, пре­ж­де все­го России, как бы­ло пря­мо сфор­му­ли­ро­ва­но в союзном до­го­во­ре. У Москвы было лишь два условия для этого союза, означавшего разрыв Бахчисарайского договора 1681 г. и вступление в войну: отказ Польши от всех территориальных претензий к России, получивший название Вечный мир ^[92], и ограничение участия в войне сдерживанием сил Крымского ханства. Первое было для поляков неприемлемо в принципе, второе шло вразрез с желанием всех трех членов Священной лиги втянуть Россию в войну настолько глубоко, чтобы с выгодой выскочить из нее путем запрещенного договором, и от того особо милого западным дипломатам сепаратного мира с турками.

Голицын, тем не менее, при полной поддержке царевны Софьи, присутствовавшей на переговорах скрытно, вел Россию к достижению обоих целей твердой рукой. В 1684 г. Россия объявила о желании сра­жать­ся за об­ще­хри­сти­ан­ское де­ло, под­твер­див это стре­м­ле­ние на Зем­ском со­бо­ре ^[104]. Поляки сами отказались от союза, не сняв на 39 съездах в Андрусово своих претензий. И … потерпели тяжкое поражение при осаде Каменца. Австрийцев к ускорению союза с Россией толкало наступление Франции на Рейне; отчаявшись обмануть русских и втянуть их в войну без мира с Польшей, они набросились на поляков. Между тем, Голицын требовал от них самих заключить мир с Францией, без которого вступать в союз с Империей против турок было бы ребяческим повторением ошибки Матвеева. Такой мир Империя заключила с Францией в Регенсбурге 15 августа 1684 г., а в 1685 г. посольство С.Е. Алмазова получило от Франции уверение в его соблюдении.

Не в силах вести обещанную шляхте победоносную войну, Ян Собеский ис­кал со­юз­ни­ков в Мол­да­вии, Ва­ла­хии, Пер­сии и Еги­п­те, а глав­ное – в Кры­му. На сто­л Голицына ложились од­но­вре­мен­но пред­ло­же­ния ко­ро­ля о дей­ст­ви­ях про­тив Кры­ма и аген­тур­ные до­не­се­ния (не­ред­ко с ко­пи­я­ми до­ку­мен­тов) о попытках по­ля­ков до­бить­ся на­па­де­ния Кры­ма на Рос­сию. Двурушничество это обошлось им дорого. Благодаря принятым канцлером мерам, хан в 1684 г. за­тя­ну­л пе­ре­го­во­ры, спо­соб­ст­во­вав не­уда­че по­ля­ков под Ка­мен­цем, а в 1685 г., разгромив королевские войска в Мол­да­вии, пред­ло­жил се­бя в по­сред­ни­ки для об­лег­че­ния ка­пи­ту­ля­ции Польши пе­ред Тур­ци­ей. В то же время Рос­сия за­ста­ви­ла ту­рок от­ка­зать­ся от вне­сен­ных при ра­ти­фи­ка­ции Бах­чи­са­рай­ско­го до­го­во­ра од­но­сто­рон­них из­ме­не­ний, показав, что у нее на юге мир крепок, как никогда ^{[32, с. 230–232]}.

Польский сейм, понимая уже, что шляхту ждет не победоносная война, в полный разгром, в 1685 г. принял решение отправить в Москву посольство для заключения Вечного мира. Король задержал его отправление до 1686 г., послы упирались, как могли, но итог был предрешен. Россия предлагала за мир свое участие в войне – единственное спасение Польши от нашествия турок, а Киев, и так давно не принадлежащий полякам, покупала у обнищавших панов за 146 тыс. руб. Более того, канцлер Голицын и царевна Софья передавали полякам некоторые земли в Белой России и признавали из владениями часть южнорусских земель (Волынь, Галичину и др.). Демилитаризованные по Бахчисарайскому миру земли заднепровской Малороссии такими и оставались. Даже вступая в войну против Крыма, Голицын благоразумно не покушался на договор с турками. Наконец, заключенный весной Вечный мир содержал пункт о свободе вероисповедения для православных Речи Посполитой и об ответственности России за их защиту. Летом того же 1686 г. окормлявшая их Киевская митрополия окончательно перешла в подчинение Московского патриархата (это была отдельная и давняя операция Голицына, причем канцлер получил грамоты на передачу митрополии от Константинополя к Москве от всех четырех восточных патриархов, так что и поныне один Константинопольский патриарх не в силах это решение отменить). Паны не собирались соблюдать пункт о свободе вероисповедения; именно поэтому фундамент для законного освобождения православных земель от власти поляков был заложен прочно.

В России заключение Вечного мира было отмечено беспрецедентными торжествами, наградами и внутренней пропагандой, в которую противники Софьи и В.В. Голицына напрасно пытались добавить свои ложки дёгтя. В самом деле, трудно было придраться даже к внесению имени Софьи в царский титул наравне с двумя царями, если одновременно в титул были включены еще две России. «То­го же го­ду, – гла­сит ле­то­пись, – ию­ня в 16 день ука­за­ли ве­ли­кие го­су­да­ри че­ло­бит­ные пи­сать свое цар­ское тит­ло ве­ли­ким го­су­да­рем ца­рем по­л­ное: Всея Ве­ли­кия и Ма­лыя и Бе­лыя Рос­сии са­мо­держ­цам». На международном уровне был признан и этот титул, и высший имперский статус Российского государства ^{[32, с. 232–233]}.

Победа Голицына была безоговорочной. Вступление России в Священную лигу вызвало ликование во всех христианских странах Центральной и Южной Европы, включая Речь Посполитую, где король тянул с ратификацией Вечного мира до конца 1686 г. (а сейм не ратифицировал его вовсе). Военные планы Турции и ее вассалов были сломаны; султан не выступил в поход, Белгородская орда не поскакала в Венгрию, Крымская осталась за Перекопом. Анонимное немецкое издание в 1686 г. польского «Дневника зверского избиения», ставящее под сомнение легитимность московского правительства ^[155], было лишь булавочным уколом, психологически мотивированным успехом польско-имперских войск в Венгрии, где они взяли Будин, и Яна Собесского в Молдавии и Валахии, где местные ополчения перешли на его сторону ^{[32, с. 234]}.

Однако, в отличие от правительства А.С. Матвеева, устремившегося в 1673 г. воевать за поляков без признанного ими договора, В.В. Голицын, начав активную подготовку к войне (РГАДА, ф. 123, оп. 2, св. 1687 г. № 2 и др.), в 1686 г. в бой не вступил. Отправив по­соль­ст­ва во Фран­цию, Ан­г­лию, Гол­лан­дию, Шве­цию, Да­нию, Ис­па­нию, Бран­ден­бург и Флорентийское гер­цог­ст­во «для скло­не­ния их к со­ю­зу и вспо­мо­же­нию про­ти­ву ту­рок и та­тар» (РГАДА, ф. 35, оп. 1. ч. 1, кн. 19, 20; оп. 1, ч. 2, св. 155–156; оп. 2, кн. 114; ф. 53, оп, 1, ч. 2, св. 1687 г. № 2; ф. 74, св. 1687 г. № 1; оп. 2, кн. 36), канцлер не особо рассчитывал на военную помощь, которую согласился оказывать только Бранденбург (РГАДА, ф. 74, оп. 1, ч. 1, кн. 6; оп. 1, ч. 2, св. 1688 г. № 1). Он должен был убедиться, Западная Европа не взорвется внезапно новой междоусобной войной, как уже случилось недавно. Его гонцы, отправленные в Польшу и Венецию для согласования военных планов, также имели целью выяснить серьезность намерений союзников (РГАДА, ф. 41, оп. 1, ч. 2, св. 1687 г. № 2, 3; ф. 79, оп. 1, ч. 2, кн. 229–230; оп. 1, ч. 5, св. 1686 г. № 20, 22; св. 1687 г. № 3). У Империи и Венеции, все еще находившихся под огромной, в силу могущества противника, угрозой, намерение сражаться было, у Яна Собесского, дождавшегося таки нового поражения в Молдавии, намерение саботировать союз с Россией на краткое время ослабло; в конце 1686 г. он, хоть и «со слезами», ратифицировал Вечный мир (Радой, впрочем, не ратифицированный) ^{[62, стлб. 1486–1493]}.

Можно было в 1687 г. выступить в поход, но не на Дунай, куда звал Голицына польский король, в надежде, что русские откроют свой фланг Крымской орде, а на Перекоп, чтобы, согласно соглашению со Священной лигой, орду за ним запереть ^{[6, с. 166–167]}. Широко пропагандируемый правительством и и вызвавший массу откликов в России I-й Крымский поход был успешен с точки зрения этой реальной политической цели, но его результаты не соответствовали ожиданиям русского общества.

Позднее выступление армии генералиссимуса Голицына, как первой назвала дворового воеводу голландская пресса (РГАДА, ф. 123, оп. 1, св. 1687 г. № 2, л. 339–344; Ф. 155. Оп. 1. № 6. Ч. 3, л. 11–12), и ее поспешное отступление, если не сказать – бегство из подожженных противником безводных степей затмевали в общественном сознании тот факт, что 150-тысячная русско-малороссийская армия удержала Крымскую орду за Перекопом и, более того, вынудила Турцию перебросить в Черное море крупные силы флота и гарнизоны из Мореи (как тогда называли Пелопоннес) и Аттики, без боя захваченных венецианским десантом. Планы османских операций вновь было сорваны, австрийцы, вслед за венецианцами, имели большой успех.

Только поляки, оставаясь в своем лагере, теряли время на политические интриги против союзной России, рассылая в западные газеты и к европейским дворам гнуснейшую клевету, будто русские войска вообще не двинулись с места, изменили Лиге и готовятся вместе с татарами напасть на Польшу, а польскому резиденту в армии Голицына пану Глосковскому «за­ка­за­но пи­сать к нам или гра­мот­ки ево к нам не про­пу­с­ка­ют» (РГАДА, ф. 155, оп. 1, № 6, ч. 3, л. 93–94, 38–39, 49), хотя его сообщения исправно получались поляками по установленному в 1685–1686 гг. русско-польскому почтовому тракту (РГАДА, ф. 155, оп. 1, № 6, ч. 3, л. 14–15, 96–99, 93–94, 105–107, 175 ). В ус­ло­ви­ях, ко­г­да От­то­ман­ская Пор­та, столк­нув­шись с войной на че­ты­рех фрон­тах, стре­ми­лась к се­па­рат­но­му ми­ру с чле­на­ми Ли­ги, а по Ев­ро­пе на­ча­ли из не­оп­ре­де­лен­ных ис­то­ч­ни­ков рас­пол­зать­ся слу­хи о ско­ром рас­па­де ан­ти­ос­ман­ско­го со­ю­за ^{[6, с. 164]}, бы­ло осо­бен­но опа­с­но рас­про­стра­не­ние про­во­ка­ци­он­ных из­ве­с­тий ко­рон­но­го ко­ман­до­ва­ния о том, что рус­ские «буд­то тай­ной мир с та­та­ры учи­ни­ли и про­тив на­ше­го ко­ро­лев­ст­ва вой­ну всчи­нать хо­тят», что они зло­умыш­лен­но без­дей­ст­ву­ют, «зе­ло от тур­ков бо­ят­ца и хо­тят то­го ра­ди охот­но на на­шу выю по­ло­жить всю тя­гость и си­деть меж тем в по­кое для ос­те­ре­га­ния при­быт­ков сво­их» и т.п. (РГАДА, ф. 155, оп. 1, № 6, ч. 3, л. 38–39, 49). Кле­ве­та о сговоре Голицына с общим врагом тем бо­лее впе­чат­ля­ет, что польский ко­роль сам вел се­па­рат­ные пе­ре­го­во­ры с Кры­мом про­тив Рос­сии, на­ив­но по­ла­гая их се­к­рет­ны­ми ^{[32, с. 236]}.

Показателем польского отношения к союзу с Россией стало в 1687 г. и использование «Дневника зверского избиения» в упомянутом выше нюрнбергском издании «Краткого и новейшего, из лучших описателей в место снесенного и до нынешних времен продолженного, московских времен и земель, гражданских чинов и церковного описания», позже (в 1692 г.) переведенного на русский в среде противников свергнутого к тому времени канцлера Голицына (БАН. 17.4.15. Л. 170–208).

Бесчестность польских пропагандистов из лагеря короля Яна, которые получали от своих представителей в Москве и армии Голицына одни сведения, а рассылали в западные страны прямо противоположные, вызывала в России недоумение. Русские, как очевидно по их текстам, не понимали силу использования прямой лжи в таких важнейших и известных множеству людей обстоятельствах, как военные действия. Польская дезинформация в другое время могла бы иметь на Западе успех, но в 1687 г. столкнулась в информационном пространстве Европы с массированной и весьма объективной информацией от правительства Софьи и Голицына. Грамоты о ходе боевых действий из ставки Голицына поступали в Москву и переправлялись через иностранных представителей в западные газеты, которые, в свою очередь, переводились в Кремле (РГАДА, ф. 155, оп. 1, № 6, ч. 3, л. 175, 252–253, 276, 93–94, 11–12). У западного читателя, не слишком знакомого с восточноевропейскими реалиями, в голове смешивались две противоположные версии, где русские то стоят лагерем и сговариваются в татарами и турками, то испытывают трудности военного похода и побеждают неприятеля в неведомых местах. Эту картину московское правительство попыталось изменить.

Как от­ме­тил швед­ский по­слан­ник Хри­сто­фор Ко­хен, осе­нью 1687 г. чле­ны пра­ви­тель­ст­ва ре­гент­ст­ва во гла­ве с вер­нув­шим­ся из по­хо­да Го­ли­цы­ным «все оза­бо­че­ны бы­ли из­да­ни­ем за гра­ни­цею, на не­мец­ком и гол­ланд­ском язы­ках, хва­леб­но­го опи­са­ния по­хо­да, в ко­то­ром бу­дут под­роб­но из­ло­же­ны при­чи­ны без­ус­пеш­но­го воз­вра­ще­ния цар­ско­го вой­ска» ^{[62, с. 122]}. «Истинное и вер­ное ска­за­ние» о Крымском походе бы­ло написа­но в Москве нидерландским резидентом Иоганном фан Келлером и пе­ре­ве­де­но в Ам­стер­да­ме «на ла­тин­ский, це­сар­с­кий, фран­цуж­ский язы­ки. И взяв се­бе, в Га­лан­ской зе­м­ле пре­бы­ва­ю­щие по­слы и ре­зи­ден­ты: це­сар­ской, гиш­пан­ской, фран­цуж­ской, аг­лин­ской, свей­ской, дат­ской, пол­ской и ве­нет­ской, – по­сла­ли к сво­им го­су­да­рям, и тем слу­ча­ем ра­зо­сла­ны во всю Ев­ро­пу». Текст его мной опубликован ^[18].

Лег­ко за­ме­тить, что изданное мной «Ска­за­ние» бы­ло ад­ре­со­ва­но чле­нам Ли­ги и го­су­дар­ст­вам, в ко­то­рые бы­ли по­сла­ны при­гла­ше­ния при­со­е­ди­нить­ся к ан­ти­ос­ман­ско­му со­ю­зу. Важен был и его русский перевод, выполненный в Посольском приказе «с печатного листа», официально поданного иностранным резидентом, и доложенный в Думе как сочинение иноземное (РГАДА, ф. 123, ре­естр II, св. 1687 г. № 2, л. 345, 339). В «Ска­за­нии» да­ва­лась оцен­ка при­чин, по­бу­див­ших Рос­сию ра­зо­рвать Бах­чи­са­рай­ский мир и всту­пить в вой­ну с тур­ка­ми и та­та­ра­ми, «кои... в не­ко­ли­ко сот лет пре­шед­ши, страш­ныя хри­сти­ан­ским раз­ли­ч­ным стра­нам учи­ни­ли ра­зо­ре­ние и за­пу­с­то­ше­ние, всею же си­лою и впредь под­ви­га­ясь, да­бы ос­та­лое хри­сти­ан­с­т­во ис­ко­ре­ни­ти», – те­зис, будораживший в эти годы европейскую пропаганду и вскоре во­пло­щен­ный А.И. Лызловым в капитальной «Скиф­ской ис­то­рии» ^[99].

«Сказание» от­да­ва­ло дол­ж­ное ме­ж­ду­на­род­ной по­ли­ти­ке Со­фьи и Го­ли­цы­на, а так­же обо­с­но­вы­ва­ло вре­мен­ную не­уда­чу рос­сий­ских войск, це­лью ко­то­рых, яко­бы, бы­ло «в са­мой Крым, ко­то­рая стра­на в древ­них ис­то­ри­ях Та­у­ри­кою Хер­сон­скою на­ри­ца­лась, всту­пи­ти». По­э­ти­че­с­кий об­раз Ди­ко­го по­ля так­же сбли­жа­ет «Ска­за­ние» со «Ски­ф­­ской ис­то­ри­ей»: ко­г­да «ви­дя пред со­бою ве­ли­кое мо­ре – вся­ка­го че­ло­ве­че­с­ко­го жи­тия ли­шен­ную пу­с­ты­ню – с пре­труд­ны­ми пу­ти и ску­до­сть­ми вод, а и те не­здра­вы, об­ре­тая мно­гие хол­мы и ис­ту­кан­ныя идо­лы, яко ос­тан­ки древ­ня­го по­ган­с­т­ва, – и то все пре­зря, не­у­жа­с­ным серд­цем в на­де­ж­де сво­ей уте­ша­ясь сво­ея ус­лу­ги ве­ли­ким го­су­да­рем сво­им и все­му об­ще­му хри­сти­ан­с­т­ву, не­стер­пи­мыя жа­ры, жа­ж­ду и ве­ли­кую вос­та­ю­щую от та­ко­го мно­же­ст­ва лю­дей и ло­ша­дей пыль пре­тер­пя», ар­мия увида­ла пе­ред Пе­ре­ко­пом зре­ли­ще еще бо­лее ве­ли­че­ст­вен­ное и ужа­с­ное: ми­ли вы­жжен­ной зе­м­ли и мо­гу­чее пла­мя от вы­со­ких степ­ных трав, за­сти­ла­ю­щее го­ри­зонт.

Пси­хо­ло­ги­че­с­ки описанное в «Сказании» от­сту­п­ле­ние рос­си­ян бы­ло оп­рав­да­но, но по­ли­ти­че­с­ки сле­до­ва­ло объ­я­с­нить не­уда­чу по­хо­да «из­ме­ной» гет­ма­на Са­мой­ло­ви­ча и его сы­но­вей-пол­ков­ни­ков, ко­то­рым вме­ня­лось в ви­ну из­мотавшее вой­ска «не­по­ряд­ное и кри­вое ше­ст­вие», «за­жже­ние всей сте­пи и отъ­я­тие кон­ско­го кор­му», а так­же «мно­гие вре­ди­тель­ные пе­ре­сыл­ки» с та­та­ра­ми, имев­шие це­лью «сей по­ход, ко­то­рый он с ве­ли­кою не­во­лею при­ну­ж­ден был всчать, ни во что со­тво­ри­ти». Гет­ман с млад­шим сы­ном был весь­ма хи­т­ро­ум­но аре­сто­ван пря­мо по­сре­ди на­по­л­нен­но­го его вой­ска­ми ла­ге­ря, причем «Сказание» среди иностранных источников ри­су­ет сце­ну аре­ста наи­бо­лее ле­ст­но для Голицына, и впо­с­лед­ст­вии со­слан. «Истинное и вер­ное ска­за­ние» ри­су­ет сце­ну аре­ста наи­бо­лее ле­ст­но для Голицына (РГАДА, ф. 123, ре­естр II, св. 1687 г. № 2, л. 66–67) сравнительно с Дневником Гордона ^{[162, s. 176]} и иностранной прессой (РГА­ДА, ф. 155, оп. 1, № 6, ч. 3, л. 97–98).

Московское пра­ви­тель­ст­во уже ис­поль­зо­ва­ло эти об­ви­не­ния для объ­я­с­не­ния от­сту­п­ле­ния ар­мии, ра­зо­слав со­от­вет­ст­ву­ю­щие со­об­ще­ния в ев­ро­пей­ские га­зе­ты (РГАДА, ф. 155, оп. 1, № 6, ч. 3, л. 94, 96–97, 175). Как пре­ж­де Ро­мо­да­нов­ский (сдавший по тайному указу царя Чигирин и убитый восставшими солдатами), Са­мой­ло­вич был невиновен, но пал жер­т­вой ин­те­ре­сов внеш­ней по­ли­ти­ки Рос­сии. Его «из­ме­на» объ­я­с­ня­ла бы­ст­рое от­сту­п­ле­ние Го­ли­цы­на, знав­ше­го о без­дей­ст­вии со­юз­ни­ка – ко­ро­ля Яна, а не­об­хо­ди­мость ли­к­ви­ди­ро­вать по­с­лед­ст­вия из­ме­ны бы­ла от­ли­ч­ным ос­но­ва­ни­ем не­ме­д­лен­но за­вер­шить кам­па­нию в то вре­мя, ко­г­да вой­ска Ре­чи По­спо­ли­той решили, наконец, вос­поль­зо­вать­ся пол­ным от­сут­ст­ви­ем пе­ред со­бой не­при­яте­ля, и за­ня­ли Яс­сы.

Пока устрашенные походом русской армии тур­ки ли­хо­ра­до­ч­но го­то­ви­лись обо­ро­нять Стам­бул от рос­си­ян, польский король вел с «дра­жай­шим дру­гом», Крым­ским ха­ном, за­ду­шев­ную пе­ре­пи­с­ку в том ду­хе, что раз «та­тар­ское вой­ско обо­га­ща­ет­ся за счет вой­ны» – то пусть вы­бе­рет для это­го его во­с­то­ч­но­го со­се­да. Но Ян III не учел, что Крым в 1687 г. ос­тал­ся без до­бы­чи, ибо хан за­та­ил­ся за Пе­ре­ко­пом. Од­но­вре­мен­но уси­лен­ный ка­за­ка­ми кор­пус околь­ни­че­го Ле­он­тия Ро­ма­но­ви­ча Не­плю­е­ва и ге­не­ра­ла Гри­го­рия Ива­но­ви­ча Ко­са­го­ва, при­кры­вая ар­мию со сто­ро­ны Бел­го­род­ской ор­ды, ус­т­ре­мил­ся вдоль Дне­п­ра, спа­лил Шах-Кер­мень, Ки­зы-Кер­мень, Оча­ков и про­чие ту­рец­кие кре­по­сти, а за­од­но раз­ме­тал и за­гнал в плав­ни Бел­го­род­скую ор­ду. По­с­ле свое­вре­мен­но­го ухо­да рос­си­ян обоз­лен­ная и го­лод­ная ор­да бро­си­лась на за­пад и ок­ру­жи­ла тор­же­ст­ву­ю­щие по­бе­ду вой­ска ко­ро­ля Яна. Осенью, по­ра­жен­ное бо­лез­ня­ми, из­му­чен­ное го­ло­дом поль­ское вой­ско с ог­ром­ны­ми по­те­ря­ми про­рва­лось до­мой, про­кли­ная сво­его ко­ро­ля.

Ги­по­те­за, что сверже­ние Са­мой­ло­ви­ча и спеш­ный от­вод рос­сий­ских войск на зим­ние квар­ти­ры бы­ли свя­за­ны с не­об­хо­ди­мо­стью вра­зу­м­ле­ния поляков, под­твер­жда­ет­ся тем фа­к­том, что пер­во­на­чаль­но, еще до 22 ию­ля, в Рос­сии и за гра­ни­цей со­об­ща­лось о под­жо­ге сте­пи вовсе не казаками гетмана, но та­та­ра­ми. Имен­но эта вер­сия от­ра­зи­лась как в ав­ст­рий­ских и ни­дер­ланд­ских га­зе­тах (РГАДА, ф. 155, оп. 1, № 6, ч. 3, л. 93–94, 106–107, 175), так и в со­в­ре­мен­ных рос­сий­ских со­чи­не­ни­ях ^{[40, с. 41–42],[40, с. 209],[137, с. 89],[69, с. с. 234]}, (РНБ, собр. ОЛДП, F.355, л. 56 об.; РГА­ДА, ф. 181, № 625, л. 26). Поэтому при со­ста­в­ле­нии «Ис­тин­но­го и вер­но­го ска­за­ния» при­шлось от­ме­тить, что Голицын пер­во­на­чаль­но «со­вер­шен­но ча­ял, что те сте­пи но­ч­ны­ми по­сыл­ка­ми та­та­ры вы­ж­г­ли», и лишь при воз­вра­ще­нии в ла­герь у р. Самары «на­ча­л­ные лю­ди и стар­ши­на ка­зац­ко­го вой­ска» от­кры­ли ему гла­за (РГАДА, ф. 155, оп. 1, № 6, ч. 3, л. 107, 175; ф. 181,№ 625, л. 26; РГБ, ф. 173.I. № 141, л. 162 ). Еще поз­же бы­ло вы­дви­ну­то об­ви­не­ние про­тив стар­ше­го сы­на гет­ма­на – ба­ту­рин­ско­го пол­ков­ни­ка Г.И. Самойловича, ко­то­рый в мо­мент аре­ста от­ца на­хо­дил­ся с 20-ты­ся­ч­ным кор­пу­сом в по­хо­де с Неплюевым и Косаговым в По­дне­п­ро­вье. До окон­ча­ния кам­па­нии 1687 г. Го­ли­цы­ну при­шлось под­дер­жи­вать вер­сию о не­при­ча­ст­но­сти пол­ков­ни­ка к «из­ме­не» от­ца (РГАДА, ф. 155, оп. 1, № 6, ч. 3, л. 98, 107, 175).

Московское правительство, впрочем, не притворялось, прямо и через иностранных резидентов описывая для зарубежного читателя вынужденный характер отступления русской армии. Участники Крымского похода, начиная с главнокомандующего, действительно считали это отступление поражением. Такая оценка по­хо­да, вы­зы­вав­шая не­об­хо­ди­мость по­ис­ка оп­рав­да­ний и «коз­ла от­пу­ще­ния», ста­ла ме­нять­ся лишь с се­ре­ди­ны ав­гу­ста 1687 г., когда в Москву пришли пер­вые до­с­то­вер­ные из­ве­с­тия о ре­зуль­та­тах кам­па­ний со­юз­ни­ков. В «Истинном и верном ска­за­нии» уже с гор­до­стью от­ме­ча­лось, что, вто­рой год ли­шен­ные по­мо­щи та­тар, турки не смогли одними своими войсками ни одержать побед, ни остановить «ща­ст­ли­вое ше­ст­вие по­бе­ди­те­л­ных хри­сти­ян­ских ору­жей в Вен­гер­ской зе­м­ле и в Мо­реи», ни отстоять «сто­ли­ч­ной град Бу­дин», под которым три года назад они с помощью татар « це­сар­ских войск ве­ли­кое чи­с­ло по­би­ли».

В летних сообщениях за границу Мо­с­к­ва уверяла со­юз­ни­ков, что, со­г­ла­с­но до­го­во­рен­но­сти, взя­ла под свой кон­т­роль си­лы та­тар. Но вско­ре вы­яс­ни­лось, что не мень­шее воз­дей­ст­вие Крым­ский по­ход ока­зал на са­мих ту­рок. При из­ве­с­тии о вы­сту­п­ле­нии рос­сий­ской ар­мии па­ни­ка на­ча­лась сре­ди яны­чар (хо­ро­шо за­по­м­нив­ших уро­ки 1569, 1677 и 1678 гг.) и вско­ре ох­ва­ти­ла сто­ли­цу Ос­ман­ской им­пе­рии. Раз­да­ва­лись кри­ки, что «рус­ские идут на Стам­бул» ^{[127, с. 620–622]}. Фа­на­ти­ки, не же­лая сда­вать­ся «гя­у­рам», бро­са­лись из окон и с ми­на­ре­тов. Пе­ре­пу­ган­ный сул­тан Му­хам­мед IV бе­жал че­рез про­лив в Азию, где был за­ре­зан (по дру­гой вер­сии – за­ду­шен) обе­зу­мев­шей от стра­ха ох­ра­ной. Ог­ром­ная ар­мия, готовая к на­сту­п­ле­нию на Речь По­спо­ли­тую, бы­ла ото­зва­на для обо­ро­ны Стам­бу­ла. По­по­л­не­ние в Вен­г­рию не бы­ло от­пра­в­ле­но. Сре­ди­зем­но­мор­ский флот, обо­ро­няв­ший от ве­не­ци­ан­цев Мо­рею, при­нял на борт ме­ст­ные гар­ни­зо­ны и во­шел в Про­ли­вы. Сло­вом, тур­ки ­го­то­ви­лись бить­ся за плац­дарм в Ев­ро­пе до по­с­лед­ней ка­п­ли кро­ви ^{[6, с. 171]}.

Па­ни­ка дли­лась не очень дол­го, но во­ен­ные пла­ны Пор­ты бы­ли без­на­де­ж­но на­ру­ше­ны, а флот все рав­но при­шлось за­дей­ст­во­вать не в Сре­ди­зем­ном, а в Чер­ном мо­ре, где Ос­ман­ская им­пе­рия ри­с­ко­ва­ла по­те­рять устье Дне­п­ра. К не­му дви­гал­ся вниз по те­че­нию не­удер­жи­мый ге­не­рал Г.И. Ко­са­гов, зна­ко­мый и с мор­ским де­лом (в предыдущей войне он те только брал Чигирин, но и водил по Азовскому и Черному морям флот, построенный на Воронежских верфях). Путь рос­си­ян ос­ве­щал­ся пы­ла­ю­щи­ми крепостями турок. Османский флот двух мо­рей дол­жен был вы­са­дить де­сант и лю­бой це­ной удер­жать стратегичес­ки важный Оча­ков. Бел­го­род­ская ор­да, ко­то­рую Ян III пред­ла­гал одо­леть со­еди­нен­ны­ми силами ко­рон­ной и рос­сий­ской ар­ми­й, выступила под ко­ман­дой ну­ра­дин-сул­та­на – и бы­ла сра­же­на Ко­са­го­вым у стен Оча­ко­ва. А за­по­ло­нив­ший Дне­п­ров­ский ли­ман ту­рец­кий флот уз­рел лишь раз­ва­ли­ны кре­по­сти и гар­це­вав­ше­го на взмо­рье всад­ни­ка в ге­не­раль­ском мун­ди­ре, ко­то­рый, «ру­гая ту­рок по мо­с­ков­ско­му обы­чаю», при­зы­вал де­сант на бе­рег сой­ти. «Яны­ча­ры, – как бы­ло от­ме­че­но в Разряд­ном при­ка­зе, – от­ве­ча­ли по яны­чар­ски, а на бе­рег не со­шли».

Су­дя по кор­ре­с­пон­ден­ции, пе­ре­ве­ден­ной в По­соль­ском при­­ка­зе, дне­п­ров­ская эпо­пея вы­зва­ла ожи­в­лен­ный ин­те­рес в За­пад­ной Ев­ро­пе. Осо­бен­но усерд­ст­во­ва­ли в ос­ве­ще­нии де­я­ний храбро­го ге­не­ра­ла ав­ст­рий­ские га­зе­ты (РГАДА, ф. 155, оп. 1, № 6, ч. 3, л. 14–15, 97, 107, 143–146), от них не­мно­гим от­ста­ва­ла ни­дер­ланд­ская пе­чать (РГАДА, ф. 155, оп. 1, № 6, ч. 3, л. 175, 252–253, 276). Эти под­ви­ги за­сло­ни­ли от глаз об­ще­ст­вен­но­сти вто­рой удар вспо­мо­га­тель­ных сил в на­пра­в­ле­нии Азо­ва, па­ра­ли­зо­вав­ший пра­вое кры­ло Крым­ской ор­ды и по­з­во­лив­ший ар­мии Го­ли­цы­на, от ко­то­рой хан с глав­ны­ми си­ла­ми скрылся за Пе­ре­коп, во­об­ще не всту­пать в бой.

В от­ли­чие от по­ля­ков, тщет­но ожи­дав­ших под Ка­мен­цом ба­сур­ман­ско­го на­ше­ст­вия, им­пер­цы и ве­не­ци­ан­цы вре­ме­ни не ­те­ря­ли. Ав­ст­рий­цы, не встре­чая осо­бо­го со­про­ти­в­ле­ния, ме­то­ди­ч­но на­сту­па­ли в Вен­г­рии и на Бал­ка­нах. Ве­не­ци­ан­цы, пре­ду­п­ре­ж­ден­ные цар­ской гра­мо­той от 9 мар­та «по­ра­нее вой­ски про­ти­ву ту­рок от­пра­ви­ти», уди­ви­лись, не об­на­ру­жив ос­ман­ско­го флота и войск да­же в Афи­нах, но, воз­бла­го­да­рив Бо­га, без боя за­ня­ли кре­по­сти в Мо­рее. 11 ав­гу­ста дож с огромной бла­го­дар­но­стью уве­­до­мил об этом Мо­с­к­ву своей грамотой (РГАДА, ф. 41, оп. 1, ч. 2, св. 1687 г. № 5 и 6). В свою очередь московское правительство ре­ши­тель­но за­я­ви­ло о на­ме­ре­нии про­дол­жить во­ен­ные дей­ст­вия в сле­ду­ю­щем го­ду. По­ми­мо обы­ч­ных ди­п­ло­ма­ти­че­с­ких ка­на­лов, оно бы­ло по­сла­но из Мо­с­­к­вы в Ни­дер­лан­ды еще 29 ию­ля, пе­ре­да­но в на­ча­ле ав­гу­ста по­ль­ско­му ре­зи­ден­ту па­ну Гло­сков­ско­му (крат­кий от­чет ко­то­ро­го был опуб­ли­ко­ван поз­же в Ве­не и Ам­стер­да­ме) и на­пе­ча­та­но на не­сколь­ких язы­ках в «Ска­за­нии», обретясь, помимо Вены, Варшавы и Венеции, в Мадриде, Париже, Лондоне, Стокгольме и Копенгагене – то есть во всех столицах (кроме не упомянутого Берлина), в которые Москва отправила посольства с предложением о присоединении к Священной лиге (РГАДА, ф. 123, ре­естр II, св. 1687 г. № 2, л. 344; ф. 155, оп. 1, № 6, ч. 3, л. 11–12, 96–97, 175).

Пропагандистские мероприятия Ф.Л. Шакловитого

Именно в августе 1687 г. в российской политической пропаганде появилась и опасная тенденция переоценки задач России в коалиционной войне. Инициатива принадлежала энергичному новому гетману Ивану Степановичу Мазепе, «избранному» казаками с помощью спешно прибывшего в лагерь Голицына фаворита царевны Софьи, фактического министра внутренних дел Ф.Л. Шакловитого. Пре­ж­де все­го, Мазепа за­ме­нил ма­ло­ин­те­ре­с­ное для западных га­зет­чи­ков со­об­ще­ние из Мо­с­к­вы о мир­ном от­сту­п­ле­нии рос­сий­ской ар­мии не до­хо­дя Пе­ре­ко­па за­я­в­ле­ни­ем, что 24 ию­ля 1687 г. этот фор­пост Крым­ско­го хан­с­т­ва был взят штур­мом объ­е­ди­нен­ны­ми рус­ско-ук­ра­ин­ски­ми вой­ска­ми. Достаточно сравнить сообще­ния в ни­дер­ланд­ских газетах, по­лу­чен­ные из Мо­с­к­вы 29 ию­ля (РГА­ДА, ф. 155, оп. 1, № 6, ч. 3, л. 11), с текстами в австрийских газетах, основанными на уни­вер­са­ле Ма­зе­пы от 9 ав­гу­ста (РГА­ДА, ф. 155, оп. 1, № 6, ч. 3, л. 144–146). Уже к 14 ав­гу­ста све­де­ния гет­ма­на бы­ли под­твер­жде­ны в австрийской печати сообщением из Мо­­сквы (РГА­ДА, ф. 155, оп. 1, № 6, ч. 3, л. 1–2). Не ис­к­лю­че­но, что «Пе­ре­коп­ский за­мок», мощь ко­то­ро­го в современной событиям прессе и позднейшей историографии силь­но пре­­­у­вели­чи­ва­лась, дей­ст­ви­тель­но был со­жжен, но не ос­нов­ной ар­ми­ей, а ос­та­в­лен­ным в сте­пях до осе­ни лег­ким ка­ва­ле­рий­ским кор­пу­сом из ка­за­ков, гу­сар и дра­гун, о со­з­да­нии ко­то­ро­го уве­до­м­лял со­юз­ни­ков канцлер Голицын (РГА­ДА, ф. 155, оп. 1, № 6, ч. 3, л. 99, 105–107).

Имен­но в уни­вер­са­ле Ма­зе­пы от 9 ав­гу­ста 1687 г., рас­про­стра­няв­шем­ся в Рос­сий­ской дер­жа­ве и опуб­ли­ко­ван­ном им­пер­ски­ми ку­ран­та­ми, бы­ла сфор­му­ли­ро­ва­на но­вая цель вой­ны. Объ­е­ди­нен­ные рус­ско-ук­ра­ин­ские вой­ска бы­ли, по его ут­вер­жде­нию, «на­ме­ре­ны весь Крым ра­зо­рить и зе­м­лю крым­скую рус­­ски­ми ка­за­ка­ми и вер­ны­ми та­та­ра­ми по­се­лить... И ча­ем, по­мо­щию Бо­жи­ею, что хан крым­ский ско­ро уч­нет пи­сать­ся под­дан­ным цар­с­ким» (РГА­ДА, ф. 155, оп. 1, № 6, ч. 3, л. 145–146). Со­от­вет­ст­ву­ю­щие со­об­ще­ния че­рез ино­стран­ных ре­зи­ден­тов в став­ке глав­но­ко­ман­ду­ю­ще­го и в Мо­с­к­ве бы­ли на­пра­в­ле­ны в дру­гие ев­ро­пей­ские го­су­дар­ст­ва (РГА­ДА, ф. 155, оп. 1, № 6, ч. 3, л. 11, 105–107, 175). По воз­вра­ще­нии Ма­­зе­пы в Ба­ту­рин о на­ме­ре­нии рос­сий­ских войск «Крим зно­си­ти спо­спо­лу» за­пи­сал Р.О. Ра­кушка-Ро­ма­нов­ский (зна­ме­ни­тый «Са­мо­­ви­дец»). О по­хо­де ар­мии «на Крым», «во­е­ва­ти Крым», «вой­ною в Крым» пи­шут с этого времени рус­ские и ук­ра­ин­ские ле­то­пис­цы [32. с. 237].

Нельзя однозначно считать, что недостижимая в политических реалиях 1680-х гг. мысль о покорении Крыма принадлежала В.В. Голицыну. Правда, канцлер и генералиссимус уже покусился на «внутреннее озеро» Османской империи, каковым турки полагали Черное море, атакой на турецкие крепости. Такое покушение означало серьезный риск, что Россия вновь станет врагом Турции номер 1, позволив союзникам выйти из войны. Но в 1688 г. Голицын ограничился действиями вспомогательных сил, которые заперли орду за Перекопом, пока армия строила хорошо вооруженные крепости-базы, которые позволят армии генералиссимуса в 1689 г. преодолеть безводную и безлюдную степь ^{[6, с. 160–165]}. И заодно перевооружением армии до огневой мощи, дающей возможность совершить невероятный переход к стенам Перекопа. – Действительно невероятный потому, что в то время ни одна регулярная армия не могла не только отходить от магазинов дальше, чем на три дневных перехода, но и вообще двигаться, подвергаясь атакам. Отражать бешеные атаки крымской конницы огнем, без перестроения в оборонительные порядки для прикрытия мушкетеров пикинерами, в то время не могли ни поляки, ни имперцы, не смогли бы и их западные соседи. И, тем не менее, дойдя до стен Перекопа и приняв от хана предложение мира, Голицын, как мудрый политик, не мог позволить себе войти в Крым. Пропаганда выдающихся достижений II-го Крымского похода на была должным образом развернута, поскольку почти сразу по завершении кампании Голицын был сослан.

В пропаганде Мазепы и ее поддержке из Москвы видна, скорее, рука Шакловитого. В 1688 г. по указу Софьи именно Шакловитый через голову канцлера Голицына строил с Мазепой планы захвата Крыма и похода на Стамбул ^[64], он же мимо Посольского приказа распорядился о заключении Нерчинского мира с Китаем на катастрофических для России условиях ^{[77, с. 301–302],[77, с. 305–306]}. С подачи Шак­ло­витого западная печать наперегонки с политиками Империи обсуждала в 1688–1689 гг. «планы» русского господства над Царьградом, означавшие, что одна только Россия будет «щитом» всего европейского христианства, едва справляющегося с натиском турок, от турок. По его заданию (через московского почтмейстера А.А. Виниуса) амстердамский бургомистр Николай Витзен издает, распространяет в Европе и отсылает в Россию коронационный портрет славной воительницы Софьи, – в пару к которому Федор Леонтьевич изобразил и себя в образе св. Феодора Стратилата и с новоприобретенным гербом ^{[36, с. 241–245]}.

Разумеется, не удаль готовившего коронацию Софьи Шакловитого и ловкость осуществившего в 1689 г. свержение царевны князя Б.А. Голицына стала причиной падения канцлера. Как ответственный политик, генералиссимус не смог бросить в решительное наступление созданную им армию в условиях, когда все союзники России по Священной лиге уже вели сепаратные переговоры с неприятелем. Не даром свое назначение главнокомандующим канцлер расценил как намерение погубить его ^{[76, с. 138]}. Голицын понимал, что война и военная пропаганда – самое опасное средство политики: у нее нет заднего хода, за­то при­сут­ству­ет ко­лос­саль­ная инер­ция, спо­соб­ная лег­ко раз­да­вить то­го, кто пы­та­ет­ся при­тор­мо­зить, не­за­ви­си­мо от его по­ло­же­ния, ав­то­ри­те­та, спо­соб­но­стей и за­слуг перед Отечеством. В 1678 г. «тор­моз­ным» по­ста­в­лен был Г.Г. Ромодановский, раз­мо­ло­тый бу­к­валь­но «в ме­лочь» (стрельцы и солдаты изрубили его бердышами прямо в Кремле). В 1689 г. на­ста­ла оче­редь В.В. Голицына, ­пы­тав­ше­го­ся ог­ра­ни­чить во­йну рам­ка­ми ра­зумных стра­те­ги­че­с­ких при­об­ре­те­ний. Бессудная и бессрочная ссыл­ка Голицыных, опала Л.Р. Неплюева, отставка Г.И. Косагова и других славных военачальников показали могущество джинна пропаганды военной экспансии, которого попытался оседлать канцлер.

Ссылка В.В. Голицына и неудача Б.А. Голицына, попытавшегося было втиснуться на его место, но отброшенного от власти матерью Петра, Натальей Кирилловной Нарышкиной, отбросили не только пропаганду, но и саму внешнеполитическую активность России далеко назад. Но умение вести такую активную пропаганду не было утрачено, прежде всего, благодаря таким сотрудникам Голицына, как Е.И. Украинцев ^[74]. Ко времени Великого Посольства успешность этой пропаганды была не только восстановлена, но и преумножена ^{[73, 72]}. В живости изложения и яркости раскрытия сюжетов русские авторы постепенно сближались с западноевропейскими, хотя уровня фантастичности текстов о России, принятом на Западе и, как мы видели, вполне освоенном в XVII и начале XVIII в. А.А. Матвеевым, не вполне достигли до сих пор. Если, конечно, не иметь в виду антироссийских пропагандистов, работающих по заказу и шаблонам Запада.

Заключение

Целенаправленные попытки русских повлиять на западное общественное мнение в предпетровское время были связаны с растущей доступностью западноевропейской прессы, г.о. в переводах Посольского приказа, и отдельных сочинений иностранных публицистов и путешественников: в оригиналах, все чаще попадавших не только в Посольский приказ, но и в библиотеки знати и духовных учреждений, а также в переводах приказных и частных лиц. Важным мотивом таких попыток, помимо очевидного стремления привить на Западе правдивое и верное, с точки зрения русских авторов, представление об актуальных для них вопросах, было понимание обратного воздействия западных сочинений на русское общественное мнение. В Москве, как выяснилось, и, главное, как понимали русские публицисты, легко воспринимали западные сочинения, даже содержащие нелестные оценки русской истории и действительности. Эта легкость восприятия была связана и с высокой идеологической устойчивостью авторов и читателей духовного центра мира, Российского православного самодержавного царства, о которой я уже писал ^{[48, с. 294–352]}, и со стойкостью русских литературных форм, которая постепенно выявляется на всем протяжении «переходного времени». Главное, что, даже не соглашаясь и временами делая к западным текстам эмоциональные замечания, русские относились к иностранным мнениям с большим интересом. Этот интерес и связанное с ним воздействие западных оригинальных и инспирированных русскими сочинений четко понимали и царь Федор Алексеевич, и канцлер В.В. Голицын, и фактический министр внутренних дел Софьи Ф.Л. Шакловитый, и долго остававшийся не удел в 1680-е гг. видный дипломат Петра I А.А. Матвеев.

Не одностороннее, а взаимное влияние России и Запада в информационном обмене в предпетровское время уже оформилось, хотя и с подавляющим перевесом в пользу Запада. Однако следует четко понимать, что оно пока не подверглось специальному исследованию. Все, что мы выяснили, является побочным результатом разнообразных исследований по источниковедению политической истории, текстологии и археографии, изучению и изданию «вестей-курантов» и т.п. Между тем, перспективы специального изучения ранней истории информационного обмена России и Запада в наше время сплошной оцифровки и высокой доступности текстов весьма велики. Не исключено, что они приведут к выводам, которые сегодня мы не можем даже предположить.