Метафизический смысл пьянства в романе М.Е. Салтыкова-Щедрина «Господа Головлёвы»

Ляшенко Татьяна Михайловна кандидат филологических наук доцент, кафедра иностранных и русского языков, Московская государственная академия ветеринарной медицины и биотехнологии - МВА им. К.И. Скрябина 109472, Россия, г. Москва, ул. Ак. Скрябина, 23 Liashenko Tatiana PhD in Philology Associate Professor of the Department of Foreign and Russian Languages at Moscow state academy of veterinary medicine and biotechnology named after K.I. Skryabin 109472, Russia, Moscow, Ac. Skryabin's str., 23 po-russki@list.ru Другие публикации этого автора

Пьянство традиционно считается национальной русской чертой, и это убеждение не способна поколебать даже сухая статистика, согласно которой россияне в мировом рейтинге потребления чистого этанола на душу населения уступают целому ряду европейских стран: Литве, Чехии, Германии, Ирландии, Франции, Португалии, Бельгии и некоторым другим (по данным Global status report on alcohol and health 2018, ВОЗ). Уровень употребления алкоголя на душу населения в России в 2018 году почти идентичен аналогичному уровню в Австрии. Но тем не менее миф, гиперболизирующий российское пьянство, живуч и охотно поддерживается самими русскими. Так, весьма популярна фраза, приписываемая народной молвой М.Е. Салтыкову-Щедрину (истинный её автор нам, к сожалению, неизвестен): «Если я усну и проснусь через сто лет и меня спросят, что сейчас происходит в России, я отвечу: пьют и воруют». Само существование в массовом сознании такого стереотипа говорит об исключительном статусе пьянства в русской системе мировосприятия, об отношении к этому явлению как к некоему специфическому национальному атрибуту, который, в числе прочих, формирует пресловутую «особенную стать» России, не измеримую «общим аршином».

Искусство, разумеется, не могло остаться в стороне от осмысления столь значимой сферы бытия русского человека. Поскольку искусство ориентировано на выражение (и отчасти формирование) моральных ценностей общества, естественно, что тема пьянства связана в значительной мере с осознаванием того вреда, который причиняет неумеренное употребление алкогольных напитков. Особенное развитие мотив губительности пьянства получил в искусстве второй половины XIX столетия. Вследствие углубления медицинских знаний о физиологии человека, романтизированное представление о вине, приносящем радость, облегчающем страдания и некоторым образом примиряющем с несовершенством этого многострадального мира (что мы можем видеть, например, в произведениях А.С. Пушкина), уступает место проблеме деструктивного воздействия этанола на организм и социальной опасности пьянства. Появляются картины художников А. Корзухина («Пьяный отец семейства», 1861 г.), В. Перова («Сельский крестный ход на Пасху», 1861 г.), В. Маковского («Тихонько от жены», 1872 г.; «Не пущу», 1892 г.) и другие, так или иначе затрагивающие тему пьянства и алкоголизма. О негативном влиянии алкоголя на телесное здоровье и духовно-нравственное состояние человека писали А.И. Герцен, Л.Н. Толстой, Ф.М. Достоевский. Последний был столь впечатлён масштабами и последствиями алкоголизации населения, что начал в 1865 году работу над романом «Пьяненькие», наброски которого впоследствии были включены в роман «Преступление и наказание».

Однако медико-социальный аспект употребления спиртного не стал окончательно главенствующим ни в литературе, ни в других видах искусства. Разрушающее действие алкоголя воспринимается как внешняя оболочка, несомненно, отталкивающая, нередко безобразная, но при этом наполненная метафизическим содержанием, открывающим возможность познания реальности в её изначальной сути. Такой взгляд на состояние опьянения согласуется с древнейшими представлениями о веществах, изменяющих сознание, которые применялись с особыми целями и сопровождали наиболее значимые в жизни человека этапы (например, ритуал инициации). В христианской традиции вино, ассоциируемое с кровью Спасителя, употребляется в таинстве Евхаристии (святого Причастия) и становится средством приобщения к сакральным истинам. В таком, метафизическом ракурсе тема пьянства рассматривается в романе М.Е. Салтыкова-Щедрина «Господа Головлёвы» - одном из самых психологически достоверных и глубоких произведений русской литературы XIX века.

Роман «Господа Головлёвы» представляет собой блестящий образец семейной саги, имеющей в своей основе некоторые автобиографические элементы. Читателю представлена история вырождения провинциального дворянского семейства, причём пьянство в этом драматичном процессе играет хотя и не ведущую, но сопровождающую роль.

Старшее поколение семьи Головлёвых – Арина Петровна, в которой угадываются черты матери писателя, Ольги Михайловны Салтыковой, и её муж Владимир Михайлович. Главой семьи, вне всякого сомнения, является Арина Петровна, женщина умная, волевая, «грозная». Муж её – человек «легкомысленный и пьяненький». Единственный раз на протяжении всего текста Салтыков-Щедрин использует это прилагательное с уменьшительно-ласкательным суффиксом, создавая образ человека незначительного, не пользующегося в семье авторитетом, подавленного властной супругой.

Кроме того, «пьяненький» – это возможная аллюзия на роман Достоевского и образ титулярного советника Мармеладова. Пьяный человек – воплощение непредсказуемой стихийности, пьяненький – олицетворяет жалкую слабость, беспомощность, безволие. Пьяный опасен, пьяненький – безобиден. Пьяный способен на поступок – пусть отвратительный, даже жуткий, бесчеловечный, но поступок. Пьяненький не способен ни на что. Он просто лежит, ни во что не вмешиваясь, и находится, таким образом, уже между жизнью и смертью, причём с очевидностью ближе к смерти, чем к жизни. Но именно из этого своего «пограничного» состояния пьяненький обретает возможность видеть нечто недоступное обыкновенным, живым людям, хоть бы даже и находящимся временами в состоянии опьянения. Так, Мармеладов, не способный по причине своей болезни полноценно позаботиться ни о себе, ни о семье, не могущий удержать дочь Соню от позорного выбора (в момент её ухода из дома он «лежит пьяненькой»), тем не менее не только находит её падение достойным высшего прощения (точно знает об этом прощении), но и видит в её поступках запредельную человеческому миру нравственную высоту: «Так не на земле, а там... о людях тоскуют, плачут, а не укоряют, не укоряют!» ^{[1, с. 23]}. Пьяненький прозревает диалектическое единство низменного и возвышенного, и именно через его систему мировосприятия автор предъявляет читателю идею о том, что самое низкое, порочное, греховное имманентно содержит в себе семена возвышенного. В уста Мармеладова писатель вкладывает слова о прощении недостойных – за то, «что ни единый из сих сам не считал себя достойным сего...» ^{[1, с. 27]}.

Головлёв-старший также далёк от практических забот, он проводит время в праздности, развлекает себя ссорами с женой, подражанием голосам певчих птиц, сочинением «вольных стихов» да потреблением ерофеича. Арина Петровна испытывает к мужу полнейшее равнодушие, называет его «ветряною мельницей» и «бесструнной балалайкой». Однако когда в родной дом возвращается промотавшийся и вконец опустившийся старший сын Головлёвых, Степан, Владимир Михайлович оказывается единственным членом семьи, который хоть как-то поддерживает дошедшего до отчаяния отпрыска. Делает это он, на первый взгляд, довольно странно: при виде Степана хохочет и кричит петухом. Но это загадочное действие, наводящее на мысль о психическом недуге, имеет на самом деле сложную и глубокую подоплёку.

Смех в верованиях многих народов мира (в том числе и славян) обладает магическим действием: он помогает человеку противостоять самой смерти, занося в неё семена новой жизни [Пропп В.Я. Ритуальный смех в фольклоре // Фольклор и действительность. М., 1976. – С. 177]. Защитная психологическая функция смеха в романе «Господа Головлёвы» отражена в целом ряде эпизодов, и смех, как правило, звучит тогда, когда он ситуационно неуместен. Так, например, смеётся Степан, рассказывая о проигрыше последних денег. Смех представляется последним способом адаптироваться к положению, в котором уже ничего невозможно изменить, к окончательному краху. Смех спасает от невыносимо болезненных чувств, анестезирует их, даёт возможность жить на грани отчаяния.

Петуху в народных представлениях также присущ защитный символизм: крик его, как известно, прогоняет нечистую силу. Петух – знак торжества жизни, не случайно изображения этой птицы украшают свадебные рушники. Но кроме этого, образ петуха связан с темой жертвы: петух – традиционная птица для жертвоприношений. В Новом Завете пение петуха сопутствует отречению Петра. Мы видим, что Головлёв-старший, с одной стороны, пророчествует, предугадывая безжалостную расправу Арины Петровны над «злодеем» Степаном и отречение от него братьев, а с другой – даёт ему родительское благословение, нематериальный оберег, который облегчит, может быть, путь идущего на верную гибель. Собственно, это единственное, что этот слабохарактерный человек, презираемый женой муж и неавторитетный для детей отец способен дать своему сыну, которого он, несомненно, любит.

В этом же эпизоде Владимир Михайлович демонстрирует ещё одно необычное свойство своей натуры: способность прозревать сокрытое, проникать в тайные помыслы другого человека. Возвращаясь в ненавистную усадьбу и размышляя о том, как поступит с ним мать, Степан Головлёв многократно повторяет слово «заест». Авторская ремарка так передаёт суть его опасений: «Эта старуха заест его, заест не мучительством, а забвением» ^{[8, с. 35]}. Отец же, едва увидев сына, тут же озвучивает невысказанную мысль: «Что, голубчик! попался к ведьме в лапы!... съест! съест! съест!» ^{[8, c. 37]}.

Позднее Владимир Михайлович некоторым образом выступает на защиту Степана, когда готовится «семейный суд» над ним: «Мытаря судить приехали?... вон, фарисеи… вон!» [с. 43]. Его вмешательство не влияет на ход действия, но его слова чётко обозначают позицию автора, совершенно созвучную позиции Достоевского: притча о мытаре и фарисее, изложенная в Евангелии от Луки, посвящена как раз прощению грешников, осознающих себя недостойными оправдания перед Богом, и посрамлению тех, кто хвалится своей праведностью («Всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится» [Евангелие от Луки, 18:9-14]). В глазах отца Степан принадлежит к категории «мытарей», униженных и унизившихся, а потому заслуживающих прощения.

Итак, образ Владимира Михайловича Головлёва выполняет в романе важную идеологическую функцию: именно ему, «пьяненькому», оказывается доступно понимание христианского милосердия – не умозрительное, не формальное, а естественно интегрированное в мировоззренческую систему и принятое во всей своей полноте. Благодаря особому ви́дению сокровенной сути человека и ситуации, он, как и Мармеладов в романе «Преступление и наказание», становится своего рода глашатаем высшего суда и высшей справедливости. Сверхпроницательность героя проявляется и в том, что именно Владимир Михайлович первым начинает называть Арину Петровну «ведьмой», за ним это прозвище подхватывает старший сын, и оно приобретает пророческий смысл: подобно сказочной ведьме, мать «заколдовала» своих потомков, «запрограммировала» их на самоуничтожение, «отравила» их разум разрушительными моральными установками, следствием чего, в частности, стала последовательная алкоголизация всего семейства.

Старший сын Головлёвых Степан (Стёпка-балбес) относится к употреблению спиртных напитков со священным трепетом. Он прямо утверждает: «Водка – святое дело» ^{[8, с. 32]}. Не однажды Степан делится откровениями о целебных и мистических свойствах алкогольных напитков: «водка… для здоровья полезна», «ромом вылечился», «пить скверно, да и не пить нельзя – потому сна нет», «увидишь полштоф – так и подманивает». Выпивая, он сопровождает этот процесс прибаутками и церковными песнопениями: «Спаси, господи, люди твоя!», - словно бы совершая магический ритуал. Тропарь Креста, исполняемый Степаном, содержит просьбу о защите и даровании победы: «Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое, победы царем на сопротивныя даруя и Твое сохраняя Крестом Твоим жительство». Действительно, герою, потерявшему всё, вплоть до самоуважения, неоткуда более ждать защиты. И победа ему необходима, ведь он возвращается в Головлёво под опеку жестокой матери, которая вполне может обречь его голодной смерти. Степан, осознавая своё бессилие перед материнским произволом, мечтает завладеть волшебным средством, которое поможет ему обрести благосклонность Арины Петровны, и готов часами разговаривать на эту тему ^{[8, с. 32]}.

Тропарь «Спаси, Господи, люди твоя» читают при освящении воды ^{[2, с. 118]}, то есть Степан пытается дополнительно сообщить потребляемой им жидкости сакральные свойства. Сам же он в этот момент выступает в роли священнослужителя – проводника духовной силы – и одновременно в роли, так сказать, конечного потребителя этой силы. Ритуал, совершаемый Степаном, накоротко замыкается на нём самом.

Переживания героя, сопровождающие возвращение его в родительскую усадьбу, писатель называет «нравственным отрезвлением». Степан испытывает тоску в предвосхищении расплаты за легкомысленное прошлое. Он отчётливо представляет унылую перспективу своего житья в Головлёве, бесправное существование, из которого уже нет иного выхода, кроме смерти. Это отрезвление мало связано с физиологической трезвостью, и оно быстро проходит без всякого экзогенного влияния, просто в силу инертности мышления. Степан, оставшись на положении постылого приживальщика, как будто сам опьяняет себя, не желая смотреть в лицо реальности и заботиться о грядущем, вызывающем гнетущий страх: «Будущее, безнадёжное и безвыходное, однажды блеснувшее его уму и наполнившее его трепетом, с каждым днём всё больше и больше заволакивалось туманом» ^{[8, с. 38]}. Он живёт сиюминутным, днём развлекает себя наблюдением за хозяйственными заботами Арины Петровны, вечерами даёт волю воображению, бродя в темноте по своей одинокой комнате, – и при этом сдерживает страстное желание «дерябнуть», «куликнуть» и «закатиться», воспринимая алкоголь как последний «ресурс», который позволит «окунуться в волну забвения до того, чтоб и выкарабкаться было нельзя» ^{[8, c. 60]}.

Когда же Степан, тяготясь праздностью и обострившимися болезнями, прибегает-таки к этому крайнему средству, то остановиться уже не может. Салтыков-Щедрин скрупулёзно описывает ритуал пития, начинающийся с продолжительной церемонии подготовки, когда Степан «не сразу приступал к водке, а словно подкрадывался в ней». Главной целью священнодействия является, конечно же, достижение изменённого состояния сознания, в чём Степан преуспевает настолько, что переживает поистине трансцендентный опыт: «Самая тьма наконец исчезала, и взамен её являлось пространство, наполненное фосфорическим блеском. Это была бесконечная пустота…» ^{[8, с. 61]}. Но и эта светящаяся пустота не есть конечная точка путешествия героя; под конец и она растворяется, в сознании Степана не остаётся даже пустоты.

Мы уже писали о том, что в древнеиндийской культурной традиции вино – это один из атрибутов богини Кали ^{[5, с. 315]}. Гимны описывают богиню как «погружённую в море вина» ^{[3, с. 62]}. Удивительно, но персонаж русского романа XIX века, русский дворянин Степан Головлёв, уединённо спиваясь в конторе родительской усадьбы, фактически совершает еженощную Кали-пуджу – ритуал поклонения богине-разрушительнице и покровительнице изгоев, ритуал, в ходе которого он разрушает себя, как бы самого себя приносит в жертву. Поклонение Кали может осуществляться, в частности, через священный сосуд (в данном случае роль священного сосуда исполняет штоф с водкой) и через образ живой женщины, олицетворяющей Богиню (таким образом для Степана с очевидностью становится маменька, наделяемая сверхчеловеческими чертами, - альфа и омега жизненного пути героя).

Бутыль как символ Богини, в отличие от иных сосудов (допустим, чаши), воспринимается как вместилище чего-то тайного, поскольку она может быть герметично запечатана. Бутыль может содержать в себе волшебное снадобье, эликсир, живую воду и т.п.; представления о чудодейственных свойствах содержимого бутыли проецируются и на алкоголь, не случайно же латынь называет водку «живой водой» (aqua vitae). Кроме того, тайное знание само по себе опьяняет не хуже спиртного, так что внутренняя связь штофа с водкой, торжественно устанавливаемого на столе, как на алтаре, с мистерией приобщения к сакральному очевидна.

В этой мистерии имеются и другие признаки Кали-пуджи. Обряд поклонения Богине проводится в особой одежде; Степан, не имея сколько-нибудь разнообразного гардероба, во время ритуала снимает с себя халат, оставаясь в одной рубашке. В церемонию входит обязательное причащение жертвенными напитками и пищей, коим герой, естественно, не пренебрегает. Функцию обрядовых мантр берут на себя «прибаутки», сопутствующие первым рюмкам и переходящие по мере нарастания опьянения в несвязное бормотание.

Гимн Кали содержит указания на то, что богиня дарует сиддхи (сверхъестественные силы) и защиту тем, кто наслаждается священным вином. Из текста романа «Господа Головлёвы» мы можем сделать вывод, что богиня не обманула надежд своего адепта. В финале длительного запоя Степан предпринимает попытку побега. Ослабленный, больной, он выламывает зимнюю оконную раму и уходит в холодную и дождливую ноябрьскую ночь. Ему удаётся уйти довольно далеко, за двадцать вёрст, что составляет более 21 километра – чудо выносливости для измождённого человека, причём одетого не по погоде, в халат и домашние туфли. Когда крестьяне находят беглеца и водворяют обратно в контору, он отгораживается от остального мира молчанием. Он не думает ни о чём, погружаясь в «безрассветную мглу, в которой нет места не только для действительности, но и для фантазии» ^{[8, c. 53]}. Главная цель ритуала достигнута: герой более неуязвим ни для каких воздействий, он ничего не боится, он фактически стал мёртвым при жизни. Вскоре за этим следует и физическая смерть.

Глава, посвящённая Степану Головлёву, на наш взгляд, одна из самых мощных в романе. Трагедия Степана, обожавшего маменьку и даже обожествлявшего её, всю жизнь стремившегося привлечь её внимание и под конец ставшего её бесправным пленником, описана с высочайшим психологическим мастерством. Алкоголизм – закономерный исход несостоявшейся сепарации, но Салтыков-Щедрин идёт ещё дальше, показывая, что пьянство носит жертвенный характер, и эта жертва сообщает герою реабилитирующий его мученический статус.

Несколько иначе, хотя и по тем же причинам спивается брат Степана, младший сын Головлёвых Павел. После раздела имения он становится состоятельным человеком, полноправным помещиком, владельцем доходной усадьбы. Однако он не стремится завести собственную семью – как не сделал этого и Степан. Подобно брату, Павел мечтает о расположении к нему маменьки, и однажды мечта его осуществляется: Арина Петровна переезжает из Головлёва к нему в Дубровино. У них начинается совместная жизнь, напоминающая супружескую. Если отец Владимир Михайлович в своё время все хозяйственные заботы переложил на плечи Арины Петровны, а сам ни во что не вмешивался, то сын действует от противного: полностью отстраняет мать от управления имением. Он ставит её в зависимое от себя положение, подчиняет её себе, то есть добивается именно того, о чём бесплодно мечтал Степан Головлёв. Теперь у Павла нет никаких других целей и интересов, жизнь утратила перспективы. Маменька всё время рядом, и единственное, что омрачает его существование – обида на брата Порфирия (Иудушку), которому при разделе досталась лучшая часть имения. Это не просто зависть к более благополучному родственнику; немаловажную роль в этом горьком чувстве играет ревность: Арина Петровна, уделив Иудушке лучшую часть, в которую к тому же была вложена изрядная доля её капитала, показала тем самым, что любит своего среднего сына больше, чем младшего. Все конфликты, возникающие между Павлом и его матерью, концентрируются так или иначе вокруг привилегированного положения Порфирия.

Отсутствие внятных представлений о будущем, непреходящее чувство собственной ущербности по сравнению с удачливым братом приводят Павла к пьянству как к единственному способу совладания с мучительными переживаниями. Он тоже пьёт в одиночестве, как и Степан, но цель его алкогольных возлияний не полное забвение, а уход из действительного мира в альтернативную реальность, где разыгрываются фантастические драмы отмщения. В пьяном воображении Павел разрабатывает целые «сцены с разговорами», придумывает разнообразные способы наказать ненавистного Иудушку, то есть создаёт себе иной мир, устроенный в соответствии с его, Павла, представлениями о справедливости. В этом мире он и пребывает до самой кончины.

Порфирий Головлёв, в отличие от младшего брата, оказывается способен к созданию вымышленных миров без привлечения к этому процессу алкогольных напитков или иных изменяющих сознание веществ. «Яд», вызывающий сладостные галлюцинации, уже присутствует в его сознании – это последствия «специального головлёвского отравления», медленного разрушительного действия всего семейного уклада, пропитанного ненавистью, завистью, грубым и глупым прагматизмом.

Один за другим умирают сыновья Порфирия Владимировича, сбегают из дома племянницы, сожительница-экономка развязывает с барином бытовую войну – и Иудушка затворяется от невзгод в кабинете, предаваясь по целым дням «праздномыслию». Центром его измышлений становится «жажда стяжания», унаследованная от маменьки. Это, пожалуй, единственное, что поддерживает его связь с Ариной Петровной, которая к этому моменту повествования уже лежит в могиле. В своё время сыновья восхищались деловой хваткой матери, сумевшей из захудалого имения своего мужа создать большое процветающее хозяйство, стать богатейшей помещицей уезда. И теперь Иудушка, последний оставшийся в живых мужчина Головлёвского рода, вроде бы продолжает её дело – но преимущественно в воображении.

Писатель утверждает, что герой, фантазируя, доходит до опьянения, а затем переживает и настоящий экстаз – «нечто подобное тому, что происходит на спиритических сеансах» ^{[8, с. 276]}. Иудушка живо представляет себе разнообразные пути обогащения, выстраивает финансовые операции, подкрепляя домыслы арифметическими вычислениями. При этом он ведёт развёрнутые диалоги с давно умершими людьми: старостой, конторщиком, некогда служившими его родителям, и, конечно, с покойной маменькой. И всё это на абсолютно трезвую голову.

Салтыков-Щедрин рассуждает о том, что пьянство, наряду с праздностью и непригодностью к какому-либо делу суть три «характеристические черты» семьи Головлёвых, причём запой становится «обязательным заключением общей жизненной неурядицы» ^{[8, с. 321]}. И лишь Порфирий Владимирович до поры до времени ограничивается «запоем пустомыслия».

В последней главе романа в Головлёво возвращается племянница Порфирия Владимировича Аннинька. В её прошлом – неудачная карьера провинциальной актрисы, положение содержанки, а затем и вовсе участь падшей женщины. За недолгую свою самостоятельную жизнь она тоже приобщилась к «культу богини Кали». Алкоголь в жизни Анниньки – спутник и символ нравственного и физического разрушения. Она воздерживалась от «упоения», покуда оставалась честной девицей, но сойдясь с купцом Кукишевым, начала во время застолий «делать ему аккомпанемент», то есть пить вместе с ним сначала шампанское, а затем и водку. Итогом «пьяного угара» становится суд и сибирская ссылка для проворовавшегося Кукишева и алкоголизм Анниньки.

Но следует заметить, что с самого начала своей карьеры, ещё до «упоения», героиня находилась словно бы под действием дурманящего зелья. Самоощущение Анниньки писатель передаёт с помощью слов: «как во сне», «своего рода сон», «не могла различить», «не замечала», «не сознавала». Парадоксальным образом пьянство возвращает её в реальный мир, хотя происходит это отнюдь не одномоментно. К внутреннему преображению героиню ведёт тяжкий путь, который заканчивается в злополучной усадьбе.

Больная чахоткой Аннинька приезжает в Головлёво умирать. Кольцо сюжета замыкается: в первой главе романа в усадьбу прибывает Степан Головлёв и точно так же ожидает здесь смерти. Но возвращение Анниньки носит качественно иной характер. Дорога Степана домой – долгая, обстоятельная, сопровождающаяся мучительно тоскливыми размышлениями. Аннинька же прибывает в Головлёво «вприскочку»; изрядно замёрзнув в дороге, она мечтает скорее оказаться в тепле и первым же делом требует себе водки. Несмотря на смертельный недуг, она приносит в дом дяди «новую жизнь», и в этой жизни водка вдруг становится подлинной aqua vitae.

Дело в том, что Аннинька на страницах романа представляет собой воплощённое торжество жизни над смертью – торжество в самых суровых, поистине бесчеловечных условиях. Это торжество не наглое, не самодовольное, не ликующее – ни явно, ни тайно; порой оно имеет вид жалкого, трусливого выживания, как это происходит тогда, когда Аннинька, решившая уже отравиться от безысходности, в последний момент в панике отказывается пить ядовитый настой и остаётся жива. Мы вновь имеем дело с идеей великого в малом, возвышенного в низменном, достойного в недостойном. Именно Аннинька, опустившаяся до самого социального дна, спившаяся, измождённая болезнью, обладает в романе достаточной духовной силой для того, чтобы инициировать в сознании Иудушки внутренние процессы, носящие трансформационный характер – проще говоря, пробуждает в нём чувства, которые, казалось бы, были давным-давно вытравлены из его спящей летаргическим сном души.

Салтыков-Щедрин даёт детализированное описание устраиваемых Аннинькой и Порфирием Владимировичем ежевечерних бесед, неизменно сопровождаемых употреблением спиртного. Алкоголь, по словам писателя, производит на героев двойственное действие: открывает «неистощимые родники боли в замученных сердцах» и в то же время умиротворяет. В какой-то момент дядя и племянница достигают стадии «сияющей пустоты», пережитой некогда Степаном. А затем наступает этап, который можно назвать катарсисом.

Катарсис в эстетике и философии искусства – высший духовно-эмоциональный результат эстетического опыта; другими словами, катарсис связан с облегчением, эмоциональной разгрузкой. В понимании Аристотеля, катарсис составляет смысл и цель трагедии; катарсис есть очищение, которое достигается «путём страдания и страха». Герои Салтыкова-Щедрина проходят и через страдания, и через страх. Но, несмотря на мучительность переживаний, они не спешат отказываться от того, что эти переживания актуализирует.

Иудушка испытывает по отношению к Анниньке, которая изо дня в день «с холодной наглостью бередит его язвы», амбивалентное чувство: она раздражает его и одновременно почему-то притягивает («ненавидел «распутную девку»… и… неудержимо влекся к ней»), но притягивает не физиологически, не как молодая привлекательная женщина. Физиологическое влечение тоже имело место, но это было ранее. Теперь Аннинька представляет для него уникальную возможность соприкоснуться с тайными глубинами внутреннего мира, раскрыть эти глубины, вычистить гноящиеся в них нарывы и обрести живую целостность, восстановив связь с самим собою. Племянница не только обнажает его раны, но и даёт надежду на исцеление. Она как никто другой способна на это, потому что, во-первых, она прямой потомок Арины Петровны, последняя настоящая связь Иудушки с матерью; во-вторых, она сама проходит тот же путь, что и он, и потому действует уверенно и точно, а в-третьих, она женщина, носительница женского начала – и это в данном контексте немаловажно. Не случайно Иудушка обвиняет её в распутстве, обесценивая её женственность, и в «холодной наглости», то есть в равнодушии к его чувствам. Точно такой же холодно-равнодушной была по отношению к детям его мать – репрезентация матери-Богини, основа и смысл всего.

Выпивая в компании Анниньки, Порфирий Владимирович настолько глубоко «выясняет прошлое», что доходит до крайних пределов самоосознавания. До сих пор он жил так, будто был бессмертен, а теперь постиг саму смерть. Эффект этой импровизированной «Кали-пуджи» Салтыков-Щедрин описывает словами «пробуждение совести», «совесть проснулась», «ужасная правда осветила совесть». Понятие «совесть» в словаре В.И. Даля имеет ряд взаимосвязанных толкований; одно из них – «чувство, побуждающее к истине и добру, отвращающее ото лжи и зла». И вот это чувство пробудилось в герое, но оказалось столь болезненным, что Порфирий Владимирович начал помышлять о «саморазрушении». Мы далеки от мысли, что писатель ограничил пробуждение совести героя исключительно импульсом самообвинения. Во всяком случае последние сцены романа позволяют предположить, что эффект зашёл гораздо дальше. От самообвинения Иудушка приходит к идее прощения.

Намёки писателя тонки и не всегда очевидны. Заметим, что действие в финальных сценах романа происходит на Страстной неделе, и едва ли это можно воспринять как бессмысленную авторскую вольность – особенно учитывая православно-христианское мировоззрение Салтыкова-Щедрина. Дядя и племянница в какой-то момент выходят из оцепенения, переживают сильные чувства, словно бы разрушилось колдовство, тяготеющее над ними. Иудушка, может быть, впервые проявляет искреннее сочувствие, на которое Аннинька тут же откликается рыданиями. Смех, как мы помним, призван защитить от невыносимого переживания, он как бы блокирует его, делает «условно недействительным»; слёзы же очищают и освобождают, и в этом смысле они действеннее и полезнее смеха. Рыдая, Аннинька повторяет один и тот же вопрос: «Дядя! вы добрый?» - словно выкликает нечто сокровенное, в существовании чего уверена, но чего до сих пор ещё не видела воочию. И Порфирий Владимирович просит у племянницы прощения, а она вместо ответа крепко обнимает его. Из текста исчезает прозвище «Иудушка», в продолжение довольно большого фрагмента до самого финала романа писатель называет героя по имени или использует личное местоимение он.

Смерть Порфирия Головлёва, по-видимому, не следует воспринимать как возмездие, как литературное «наказание зла». Это именно милосердная гибель, избавляющая от страданий. Порфирий Владимирович с надеждой ожидал конца, но конец всё не наступал. «Есть что-то изменнически-подлое в этом озорливом замедлении умирания, когда смерть призывается всеми силами души, а она только обольщает и дразнит…» ^{[8, с. 327]} - авторская ремарка показывает, что писатель в этом вопросе стоит на стороне своего персонажа. Нужно также учесть, что, даже имея намерение к самоубийству, герой его всё-таки не совершает. Ночью он уходит из дома («на могилку к покойнице-маменьке проститься») и замерзает насмерть. Гибель настигает его тогда, когда он готов к ней, и так, как он сам того желает – на пути к покойнице-маменьке. В это самое время Аннинька лежит в постели без сознания, с признаками горячки; судя по всему, смерть явилась и за ней. Дядя и племянница, вместе проделавшие трудный и неоднозначный путь, гибнут одновременно: один на морозе, другая – в горячке. Жар и холод, женщина и мужчина, пробуждение и смерть – финал романа «Господа Головлёвы» и трагичен, и насыщен философскими обобщениями. Герои, пройдя через ад душевных мук, обретают, наконец, покой – и, вероятно, прощение, ведь именно на это были их последние упования.

Мотив пьянства в романе «Господа Головлёвы» наполнен, таким образом, и психологическим, и метафизическим смыслом. Подчеркнём особо, что ни один из героев романа не пьёт ради получения удовольствия. Пьянство в этом произведении противопоставлено идеям гедонизма; оно есть метафизическое действо, в котором герои ценой своего здоровья и жизни ищут истинных опор, сакральных основ бытия. К такому опыту употребления спиртных напитков приходят преимущественно те, кто не находит опоры в материальном мире, переживает крайнее отчаяние и ощущение духовного тупика. Своих персонажей Салтыков-Щедрин называет «зауморышами», намекая на их житейскую бесполезность и несостоятельность, но именно перед ними, «зауморышами», он раскрывает бездны трансцендентного, именно их приобщает к высшему знанию. Пьяницы, которые, согласно Посланию Коринфянам апостола Павла, «Царства Божия не наследуют», оказываются гораздо ближе трезвенников к пониманию сути христианского вероучения.

Представления о метафизической сути опьянения можно связать также с суфийской традицией в литературе. Вино часто упоминается в произведениях суфийских поэтов, существует даже целый жанр восточной поэзии – хамрийят, или винные стихи. Вино и опьянение в поэзии суфиев обычно воспринимаются метафорически: познание истины влияет на душу человека подобно спиртосодержащему напитку, вызывает головокружение, эйфорию, потерю связи с видимой реальностью. Но есть всё же основания полагать, что суфизм не отрицает употребления вина в качестве средства познания феноменов непроявленного мира; важно лишь не обращаться с этим средством легкомысленно, и тогда для подготовленного человека вино может послужить источником духовного опыта. Так, в стихотворении Джеллаладдина Руми читаем: «Вино, что трезвым пить запрещено, всегда хмельному дервишу разрешено» (Рубай 1108). Иначе говоря, дервиш, сознательно избравший путь духовного поиска, будучи уже опьянён близостью трансцендентного, ни в коем случае не предаётся пьянству-бегству, уводящему его от трезвости восприятия мира, но напротив – уходит глубже в изменённое состояние сознания, приближающее к переживанию единения с Абсолютом.

В романе «Господа Головлёвы» ни один из героев не ищет специально духовного опыта, не ориентируется на метафизические цели. Но при этом персонажи романа оказываются достаточно «подготовленными» внутренне для того, чтобы этот опыт пережить.

Пьянство и сопряжённое с ним саморазрушение связано в тексте романа с поклонением Женскому началу. На страницах произведения мы обнаруживаем отголоски древних представлений о Богине-матери, воспринимаемой одновременно и как прародительница всего сущего, источник жизни, и как разрушительница, несущая смерть. Богиня может быть представлена физически (в виде реальной женщины) или символически (например, в виде сосуда, в том числе и сосуда с вином, бутыли). В романе обожествление реальной женщины связано с образом матери, Арины Петровны Головлёвой. Арина Петровна наделяется сверхчеловеческими чертами, вызывает восхищение и страх. Она является центром существования всех трёх её сыновей, каждый из них грезит о её особой благосклонности, каждый мечтает единолично владеть ею – и каждый в конце концов спивается.

Употребление алкоголя становится для героев Салтыкова-Щедрина вспомогательным средством, с помощью которого они доходят до крайних степеней самоунижения, до того состояния, в котором, точно как у евангельского мытаря, нет никакого другого ориентира, кроме божественной милости. Эта милость неизменно даруется им в той или иной форме, и это обстоятельство позволяет сделать вывод о том, что Салтыков-Щедрин описывает пьянство как мистерию, в которой дихотомия «низменное – возвышенное» являет себя в непротиворечивом единстве.