Травмы культурной памяти в миграционном и постмиграционном обществе

Линченко Андрей Александрович ORCID: 0000-0001-6242-8844 кандидат философских наук доцент, научный сотрудник, Липецкий филиал Финансового университета при Правительстве Российской Федерации; доцент кафедры философии, Липецкий государственный технический университет. 398002, Россия, Липецкая область, г. Липецк, ул. Терешковой, 17, кв. 104 Linchenko Andrei Aleksandrovich PhD in Philosophy Associate Professor, Researcher, Lipetsk Branch of the Financial University under the Government of the Russian Federation; Associate Professor of the Department of Philosophy, Lipetsk State Technical University. 398002, Russia, Lipetsk region, Lipetsk, Tereshkova str., 17, sq. 104 linchenko1@mail.ru Другие публикации этого автора

Исследование выполнено за счет средств гранта РФФИ (проект № 18-011-00658 «Травмы исторической памяти в сетевом обществе: медиа-репрезентации, социальные риски и стратегии детравматизации»)

Целью нашей статьи является изучение особенностей конструирования и воспроизводства культурных травм в миграционной среде современного немецкого общества, а также анализ особенностей трансформации культурных травм в ситуации новых тенденций общественных отношений, получивших наименование постмиграционного общества. Исследования миграционных процессов являются важной частью особого междисциплинарного направления trauma studies. В данном случае речь идет как о вынужденной миграции, так и о различных видах миграции добровольной. В этой связи необходимо заметить, что миграционные процессы, связанные с перемещением человека в иной социально-экономический и культурный контекст, являются в первую очередь источниками культурного шока и различных индивидуальных психологических травм. Данная тема уже неоднократно находила свое рассмотрение в отечественных ^{[1, 2, 3]} и зарубежных ^{[4, 5, 6, 7]} исследованиях. Однако в большинстве работ, имеющих психологическую направленность, анализируются различные методики работы с ПТСР (посттравматическое стрессовое расстройство) и, как правило, исследуются различные случаи вынужденных переселенцев (вынужденных мигрантов). Несколько иная ситуация складывается в случае обращения к культурной травме, которая лишь в некоторой степени напоминает травму индивидуальную. Так, например, проводя различие между психологической и культурной травмами Нейл Смелзер отмечает, что если первые «рождаются», то вторые – «создаются». В его понимании культурная травма определяется как: «захватывающее или подавляющее событие, которое <...> подрывает или подавляет один или несколько ключевых элементов культуры или культуру целиком» ^{[8, p.3]}. В работах отечественных исследователей подчеркивается, что в случае изучения травм в рамках психологического аспекта внимание исследоватетей акцентируется на носителях травмы, когда же речь идет о таком явлении как "культурная травма", то в первую очередь речь идет об изучении медиастратегий передачи травматического прошлого ^{[9, c.78]}. Расширительную трактовку культурной травме дает также и видный немецкий исследователь Йорн Рюзен, который предлагает рассматривать культурную травму как один из видов кризиса культуры, в ходе которого разрушаются ее смысловые ориентации и механизм выполнения базовых функций ^{[10, c.41]}. В данном случае можно было бы добавить, что речь идет о кризисе отношений между прошлым и настоящим, приводящих к полной или частичной потере смысла существования в культуре принимающего общества. Следует согласиться с позицией видного зарубежного исследователя Р. Айермана, который предлагает рассматривать индивидуальную психологическую травму в контексте ее взаимодействия с травмами коллективными и культурными ^{[11, С.123]}. Это представляется особенно важным именно для исследований среды мигрантов, поскольку некоторые из видов миграции (особенно в случаях политической депортации, вынужденных переселенцев, беженцев) непосредственно включают индивидуальные психологические травмы. В остальных случаях миграции, которые являются добровольными, смена страны проживания и иной социокультурный контекст могут вызывать трудности адаптации, что в некоторых случаях (этническая, религиозная миграция) выступает источником конструирования мигрантами и их сообществами культурных травм.

Оставляя в стороне терминологические вопросы определения содержания и объема понятия «культурная травма», в данной статье сосредоточим наше внимание на специфике конструирования и воспроизводства культурных травм в миграционном обществе, а также попытаемся сопоставить данный материал с культурной ситуацией, описываемой в современной литературе как «постмиграционное общество». При этом, обращение к проблемам культурного травматического опыта в миграционном контексте вряд ли будет успешным, если описывать миграцию в целом вне учета ее внутренней специфики. Именно поэтому в нашей статье мы попытаемся выявить особенности репрезентации и конструирования культурных травм в разных видах миграции (вынужденные переселенцы, этническая миграция, трудовая миграция). Выбор именно данных видов миграции связан с их наибольшей распространенностью в современном мире, а также наличием целого ряда проблем, связанных с интеграцией и адаптацией в принимающем обществе. За рамками нашего исследования остаются семейная и образовательная миграция, туризм и религиозная миграция, изучение которых представляет собой отдельный аспект. Вместе с тем, даже в трех интересующих нас видах миграции особенности репрезентации культурного травматического опыта будут существенно различными в рамках того принимающего общества, в котором они находятся. В этой связи, в данной статье методологически верным будет обратиться к опыту одной отдельной взятой страны - Федеративной Республики Германии, до сих пор остающейся лидером Евросоюза по приему мигрантов. Наша статья основана на результатах анализа многочисленных работ отечественных ^{[12, 13, 14, 15]} и зарубежных ^{[16, 17, 18, 19]} исследователей последних лет, а также двух наших исследований ^{[20, 21]} жизненно-исторических воспоминаний и культурной памяти русскоговорящих жителей Германии, проведенных на базе Рурского университета г. Бохум при поддержке ДААД в зимне-весеннем семестре 2018 года.

Культурная травма в миграционном обществе

Всякий кто берется изучать особенности конструирования и воспроизводства травматического опыта в миграционной среде равно как и исследований культурной памяти сообществ мигрантов, вынужден обращаться к особенностям идентичности мигрантов в принимающем обществе. В последние годы общим лейтмотивом многочисленных исследований миграции стал тезис о гибридном характере идентичности мигранта. Как видится, тема гибридности является более широкой темой и лишь частично затрагивает проблемы миграции. В исследованиях отмечается, что «гибридность являясь «культурной логикой» глобализации, предполагает существование «следов других культур» в каждой другой культуре», то есть гибридная идентичность предполагает смешение этнически ценностных систем, которые одновременно упрочивают и противоречат друг другу» ^{[22, p.32]}. Зарубежный исследователь Хоми Бхабка предпочитает называть такую идентичность пористостью ^{[23, p.312]}, которая трансформируется в своеобразную «прерывистость» кульутрного времени и «промежуточность» культурного пространства. Прерывистость культурного времени в данном случае выражается в фрагментарности, в сложном переплетении прошлого, проведенного в стране исхода и настоящего, подвергающего гибридизации идентичность мигранта. «Промежуточность» культурного пространства отсылает, прежде всего, к неизбежности межкультурного общения в полиэтничной среде, где идентичность оказывается неустойчивой и сложной.

Факт наличия прерывности культурного времени и промежуточности культурного пространства означают, что как переживание мигрантом индивидуальной психологической травмы, так и конструирование в сообществах мигрнатов культурным травм всегда зависит от окружающего социального контекста. В этой связи обращают на себя внимание несколько ключевых социокультурных факторов, оказывающих влияние на переживание мигрантом травматической ситуации. Все они являются взаимосвязанными и образуют особую систему, позволяющую нам выработать схему анализа процессов конструирования культурных травм применительно ко всем случаям миграции и лишь потом уже двигаться к специфике каждого исследуемого случая. Говоря об этой системе факторов необходимо, во-первых, указать на фактор принимающего общества, поскольку особенности миграционной политики, медиа-среды и уровень толерантности населения создают изначально более или менее благоприятный фон для преодоления или дальнейшего воспроизводства культурной травмы. В дальнейшем мы рассмотрим это только на примере современного немецкого общества. Более того, как показало наше исследование миграционных процессов в ФРГ ^[20], сама специфика официальной политики памяти принимающего общества может оказаться важной рамкой для конструирования дискурса культурной травмы и соответственно оказывать влияние на особенности автобиографической ^[24], семейной ^[17] и групповой памяти сообществ мигрантов ^[13]. Во-вторых, важным фактором является вид миграции, поскольку положение беженцев и, например, этнических переселенцев, а также трудовых мигрантов является совершенно различным и связано с разными сегментами миграционной политики государства. Характерно, что данные виды миграции принципиально различаются в контексте как исходных целей, так и времени пребывания в принимающей стране. В-третьих, важным фактором при изучении репрезентации травматического опыта в миграционной среде является уровень контактов со страной исхода. В этой связи, если не принимать во внимание беженцев и временных переселенцев, то для случаев этнической миграции или длительной трудовой миграции характерны особые отношения со страной исхода. Несмотря на интеграционные трудности «новая Родина» предоставляет мигрантам широкие возможности: развитая инфраструктура, социальные гарантии, обеспеченный минимальный уровень жизни, бесплатная система здравоохранения, доступ к социальным льготам, возможность участия в политических процессах и т.д. К этому добавляется свободный доступ к «своим» источникам информации, то есть медиа на родном языке, которые позволяют сохранить разнообразные, прежде всего, культурные связи с Родиной. Необходимость возвращения на Родину в этом случае отпадает, ибо мигранты продолжают жить в «своей» культурой среде. Можно сказать, что фактически они свою Родину так и не покинули. Ибо Родина присутствует в их повседневной жизни, но присутствует не как «материальный», а как «идеальный» фактор. Несмотря на то, что «Родина» для мигранта находится в «прошлом», она оказывает своё мощное влияние на его будущее. Для мигрантов «среднего поколения», прошлое является таким ориентиром и такой целью, которую они стремятся достигнуть в будущем. Речь здесь идёт об утерянных или же оставшихся в прошлом социальных позициях, социальном влиянии и социальных функциях мигрантов, которые в «новом» обществе оказались невостребованными ^{[25, 13, 26]}. В-четвертых, по мнению ряда отечественных ^{[27, с.194]} и зарубежных ^{[28, с.9]} исследователей важнейшей средой посттравматического опыта является их повседневная жизнь. В этой связи отмечается, мигранты проявляют «стремление вписать следы травмы в структуру повседневности» ^{[28, с.9]}. Именно поэтому так важна направленность исследования не только на особенности вида миграции, но и на специфику самой культурной памяти, тот набор практик, который оказывается значимым для мигрантов в посттравматической ситуации. В данном случае имеется в виду факт того, что знания о прошлом, ценности и коммеморативные практики мигрантов являются во многом сформированными в стране исхода. Соответственно, и после перемещения в другой социально-культурный контекст они продолжают оказывать значимое влияние. Не имея возможности перемещения материальной составляющей культурной памяти, мигранты переносят ее элементы, прежде всего, в практиках ее воспроизводства.

Таким образом, перед нами возникает своеобразная схема анализа особенностей воспроизводства культурных травм, применимая к любому случаю миграции. Составляющими данной схемы являются такие аспекты как позиция принимающего общества и длительность времени нахождения мигранта в нем (а), специфика самого вида миграции (б), интенсивность контактов со страной исхода (в), и особенности культурной памяти страны исхода или соответствующего сообщества мигрантов (г). Вместе с тем, данная схема является некоей исследовательской абстракцией. Именно поэтому наш дальнейший анализ будет связан с изучением современного миграционного общества в Германии и трех наиболее значимых для данной страны видов миграции (вынужденные переселенцы, этническая миграция, трудовая миграция).

Культурные травмы в сообществах мигрантов: случай Германии

Федеративная Республика Германии является не только наиболее развитой в экономическом отношении страной Евросоюза. Современная Германия является миграционной страной (Einwanderungsland). Уже в докризисном 2014 году число проживавших в ФРГ иностранных граждан равнялось 8 152 968 человек ^{[29, s.196]}. Количество граждан Германии с «миграционной подоплекой» (Personen mit Migrationshintergrund) в этот же период составило 16 386 млн. человек ^{[29, s.186]}, что в отношении более чем 80-ти миллионного населения ФРГ выглядит достаточно внушительно. Как известно, в дальнейшем ситуация еще более изменилась вследствие миграционного кризиса 2015-2016 годов. Так, с начала сентября 2015-го до конца июля 2016 года компьютерная система EASY (Erstverteilung der Asylbegehrenden (первичное распределение желающих получить убежище - нем.) зарегистрировала 900 623 человека. На 30 июня 2019 года в ФРГ проживало 83 073 млн. человек ^[30]. Из них 20,8 млн. человек – это выходцы из других стран (люди с миграционной подоплекой). Из них 10,9 млн. человек не имеют немецкого гражданства и считаются иностранцами, которые проживают в Германии ^[31].

Как отмечается в литературе, резкий приток мигрантов «привел не только к окончательному осознанию Германией своего статуса как “страны миграции” <…> , но и стал бифуркационной точкой в развитии германского общества и политики в области миграции и интеграции мигрантов. В частности, будущая политика в этой сфере более не может иметь однонаправленный характер “сверху вниз”, но неизбежно будет трансформироваться в направлении большей инклюзивности и многонаправленности, включать широкие массы населения, реализоваться на стыке интеркультурной активности различных групп гражданского общества» ^{[32, с.183]}. Однако, резкий приток беженцев в Германию в 2015-2016 годах сменил не менее интенсивные миграционные потоки, имевшие место в Германии в 60-е, 70-е и конце 80-х- начале 90-х годов прошлого века. Они были связаны с итальянской и греческой, югославской, турецкой и восточноевропейской волнами иммиграции ^[33].

Параллельно волнам иммиграции происходит существенное изменение представлений об интеграции мигрантов в принимающее общество. Как известно, одной из первых концепций интеграции, получившей распространение в конце XIX – начале XX века была концепция, подразумевавшая полную ассимиляцию мигрантов в принимающее общество. Успех интеграции в таком случае измерялся вхождением мигранта в структуры принимающего общества и был связан с потерей его отличительных этнических черт. Существенное изменение в этой связи происходит в социально-гуманитарном знании 60-х – 70-х годов прошлого века, когда на повестку дня выходит концепция «ротации гастарбайтеров». Идея состояла в том, что большинство иностранных рабочих, въезжающих в страну после выполнения своих трудовых обязанностей должны будут покинуть ее, уступив место новым гастарбайтерам. Соответственно, интеграция в таком случае бессмысленна. Однако, как отмечается в литературе, подобная политика в большей мере способствовала усилению социальной дистанции и все большему разделению общества на слабо интегрированные между собой группы ^[34]. Наконец, в конце 80-х годов в западном обществе приходит осознание того, что для более интенсивного социально-экономического и культурного развития требуется ориентация на сотрудничество культуры мигрантов и принимающего общества. Данный подход получил наименование подхода «структурного выравнивания» ^[35] и изначально был противопоставлен как идее «плавильного котла», так и идее культурной ассимиляции. В общественных дискуссиях и политическом дискурсе он также получил наименование «политики мультикультурализма» и сводился к идее равенства мигрантов в правах с населением принимающего общества. Причем, как показывают недавние исследования, несмотря на усилившуюся в последние годы антииммигрантскую риторику, тезис о «смерти мультикультурализма» не подтверждается анализом политико-административных практик современных стран Запада ^{[36, c.109]}.

Одной из наиболее заметных групп мигрантов является группа беженцев и вынужденных переселенцев. Как показывают зарубежные исследования ^{[37, 38]}, для данного случая миграции характерна произвольность выбора принимающей страны, небольшой запас времени для подготовки к переезду и минимум личных вещей. Это уже создает особые условия для воспроизводства травматического опыта во втором поколении, что показывают не только исследования по Германии, но и другие случаи вынужденных переселенцев за пределами ФРГ ^[27]. Данному типу миграции присущи также резкое противопоставление прошлого и настоящего, представление о «временном характере» размещения и наличие «неопределенного будущего», выражаемого в идее возвращения. В отношении данного типа миграции в Германии продолжает существовать известная «культура гостеприимства», которая, однако не рассматривает данный тип мигрантов как жителей ФРГ в длительной перспективе.

Для модели культурной памяти беженцев и вынужденных переселенцев характерна сакрализация прошлого, выражаемого в идее дома, Родины, родственников и знакомых в стране исхода. Однако, определяющее значение играет метафора «возвращения» ^{[37, p.83]}, что отмечалось также и на материале исследований в России ^{[27, с.204]}. Характерно, что ключевую роль в поддержании преемственности культурной памяти в данном случае играет семейная память, оказывающаяся одной из наиболее важных духовных опор в ситуации невозможности обращения к институтам, практикам и ритуалам культурной памяти в стране исхода. Вследствие длительного нахождения в принимающем обществе представители данного вида миграции также начинают создавать «места памяти», выполняющие частичную функцию замены культурной памяти страны исхода и как правило являющимися «гибридными формами» на границе культур. Значение данных «мест памяти» особенно заметно в ситуации ограниченных контактов со страной исхода и ее культурной памятью.

Именно описываемая нами группа является наиболее открытой для процессов воспроизводства и конструирования «культурных травм», поскольку ее представители оказались втянуты в миграционные процессы не по своей воле. В данном случае важнейшую роль играют индивидуальные психологические травмы, полученные переселенцами в ходе военных конфликтов, революций и иных социальных потрясений в странах исхода. Речь в данном случае прежде всего идет о посттравматическом стрессовом расстройстве (ПТСР), который получил существенное исследование в современной литературе ^{[2, 3, 7]}. Культурная травма в данном случае формируется уже в контексте первого поколения как острое желание «вернуться» и «обрести утраченное». Как показывают исследования переселенцев в Германии ^[37], во втором поколении данная тенденция сохраняет свое значение при условии относительной гибридизации культурной памяти и идентичности. Для данного случая миграции культурные травмы выступают в качестве одного из важнейших сплачивающих факторов, поскольку позволяют провести границу между носителями травматического опыта и Другими в принимающей стране. Недостаток материальной составляющей культурной памяти данной группы приводит к стремлению создавать определенные «места памяти» стихийно и из имеющихся в наличии культурных артефактов. Как правило, основным источником здесь выступают отдельные артефакты семейной памяти, частично сохраняемые и перемещенные семьями во время переезда в принимающее общество.

Второй случай миграции не менее интересен с точки зрения процессов воспроизводства культурных травм. В данном случае речь идет об этнической миграции, которая является в современной ФРГ важным элементом политики репатриации. В нашем случае обратимся к примеру русских немцев. Русские немцы в ФРГ представляют собой не только особый случай миграции и гибридной идентичности, но и особый случай культурного трансфера. Ключевая сложность их изучения состоит в том, что они являются своеобразными «двойными мигрантами». Сначала их предки переехали в Россию при Екатерине II. Вплоть до распада СССР они сохраняли культурную память о переселении и немецкой культуре. В 80-е-90-е годы XX в. значительная часть русских немцев переехали обратно в Германию. Начиная с 1988 г. в ФРГ из постсоветских стран переехали на постоянное место жительства около 2,5 млн. переселенцев немецкого происхождения. Всего в Германии проживает более 4 млн. переселенцев из бывшего СССР — это около 4% населения страны.

Данный вид миграции существенно отличается от беженцев и вынужденных переселенцев. Несмотря на то, что значительное количество респондентов в процессе проведения наших интервью указали на социально-экономические факторы переезда, в целом русские немцы имели достаточно времени, чтобы подготовиться к переезду и репатриации. Ими также были перевезен значительный объем личных вещей и материальных артефактов культурной памяти (книги, альбомы, награды, предметы обихода, семейные реликвии). Как показывают исследования ^{[13, 21]}, большинство из них оказались в тех же городах, где уже к моменту переезда жили их родственники. В данном случае семейные связи мигрантов оказались важными именно в первый период их пребывания в Германии. Несмотря на то, что для большинства русских немцев переезд был связан с определенным культурным шоком, связанным с необходимостью изучения немецкого языка, поисков работы и образования, усилия немецкого правительства сыграли определенную роль в деле интеграции данной группы в немецкое общество. В данном случае принимающее общество создало хорошие условия для включения «поздних переселенцев» («Spätaussiedler») в немецкую социально-экономическую и культурную среду ^[14]. При этом, как отмечают исследователи в дальнейшем немецкое государство оказалось в более противоречивой ситуации относительно стратеги й адаптаций русских немцев ^{[35, 39]}.

Исследования ^{[12; 13]} неоднократно фиксировали случаи того как получив существенную экономическую поддержку и определенное положение в немецком обществе, русские немцы («Russlanddeutsche») не только не утратили, но даже усилили свои связи с российской культурной средой и культурной памятью России. Последнее даже дало повод говорить не только о «гибридной идентичности», но и о «хрупкой принадлежности» (brüchige zugehorigkeit) ^[17]. В этом отношении, являясь частью политики репатриации, русские немцы оказываются на границе двух культурных миров. Первый из них связан с советским (российским) опытом, включающим в себя их этническую самоидентификацию как «немцев» в СССР (России). Второй – это их нынешнее положение в Германии как «русских немцев в Германии». Это было выявлено нами в том числе и на примере сочетания немецких и русских праздников во всех возрастных группах респондентов ^{[20, с.90]}. Вместе с тем, исследования поколенческой динамики ^{[15, с.8]} показывают существенное усиление гибридизации идентичности уже во втором поколении, связанное с формированием особых аккультурационных стратегий молодежи. В другой стороны, в ходе проведения наших интервью нами были зафиксирован рост интереса к русской культуре и русскому языку у представителей молодежи, что можно объяснить сохранением влияния семьи и семейного исторического опыта у всех респондентов. Так, в одном из интервью при описании семейной ситуации, мы столкнулись со следующей интерпретацией отношения к дочери: «Дочка. Дочке сейчас 16 лет и она учится в гимназии, занимается спортом, вот легкой атлетикой, музыкой занимается. Ну вот как бы это все достаточно много приносит радости, хотя есть какие-то конечно проблемы – подросток. И одна из таких главных радостей сейчас – это то, что она сейчас стала больше общаться на русском. Мне как бы было важно сохранить вот что то такое. Любовь к России. Какие-то знания. Ну вот, она может читать, писать. Я вот еще раньше ее отдавала в специальную школу, чтобы она занималась. Ну как то у нее вообще раньше не было интереса к этому. Она всегда говорила по-немецки со мной и со всеми, кто в нашей семье может говорить по-немецки. Например, мой папа – он вообще не может говорить. Он не интегрировался и она с ним только по-русски раньше говорила. А сейчас как-то у нее появилось много знакомых. Ну как бы в такой же ситуации. Когда здесь родились и в русской семье воспитывались или там приехали в раннем возрасте и она как то больше выбирает эту компанию. Как то видимо менталитет что ли все равно уже воспитывался. И она там больше с нами говорит по-русски. Или какие-то песни слушает или поет. Ну как бы меня это радует» (Елена, г. Зиген, 35 лет). Характеризуя культурную память русских немцев, мы должны указать на важную роль культурных организаций, землячеств, а также музеев русских немцев в Германии. Поддержка принимающего общества в данном случае явилась одним из важных факторов институционализации культурной памяти русских немцев. Вместе с тем, исследование русскоязычных немцев, проведенное Фондом Бориса Немцова в Берлине, в октябре 2016 года, а также серия исследований В.Д. Попкова, проведенных в 2005-2008 годах при поддержке Фонда Гумбольдта выявили огромное значение российских медиа в культурной жизни этнической группы русских немцев ^{[13, 40]}. В особенности это касалось старшей (50-70 лет) и средней (30-50 лет) возрастных групп. Исследования выявили сохранения высокого уровня интенсивности контактов со страной исхода («редко навещают, но часто звонят») ^[40].

Ключевую роль в понимании механизмов конструирования культурных травм в данном типе миграции играют особенности интеграции в принимающее общество. В данном случае нам важны типы этнической самоидентификации русских немцев, выделенные М. Савоскул. Первая группа – это «российские немцы, считающие себя только настоящими немцами, "германскими". Это - ранние переселенцы, принадлежащие к первой волне возвращения на историческую Родину, которые живут в Германии более 30 лет. Большинство из них имеют высшее образование, превосходно владеют немецким языком» ^[35]. В данном случае наблюдался высокий уровень интеграции и нежелание воспроизводить ценности российской жизни в немецкой среде. Вторая группа – «поздние переселенцы, считающие себя российскими немцами, людьми, принадлежащими к двум культурам одновременно. Среди этой группы много людей с высшим образованием. Обычно это - молодые и среднего возраста жители больших городов, которые в бывшем СССР не жили в моноэтничной среде российских немцев. Большинство из них сразу после переезда в Германию пытаются улучшить или выучить немецкий язык, найти достойную работу. В большинстве случаев они находят “свое место” в Германии, и довольны своей жизнью» ^[35]. Наконец, третья группа – «поздние переселенцы, испытывающие кризис этнической идентификации, они не считают себя русскими в полной мере, но и не могут ощущать себя немцами. Большая их часть не интегрировалась в принимающее общество, не прошла адаптацию, создавая замкнутые структуры» ^[35]. В своем исследовании М. Савоскул смогла проследить интенсивность использования внутренних структур русскоязычного сообщества (русские землячества, исторические общества, театры, клубы, газеты, интернет-сайты, магазины) различными группами российских немцев, в зависимости от типа этнической идентификации. Для тех русских немцев, которые прошли успешную интеграцию данные структуры оказываются факторами поддержки. Однако, для слабоинтегрированных лиц они «тормозят вхождение поздних переселенцев в жизнь немецкого общества. Не ослабляют, а только усиливают кризис самоидентичности» ^[35]. Именно третья группа является наиболее открытой для конструирования и воспроизводства культурных травм, связанных, как правило, с трагедизацией событий распада СССР и тяжелого экономического положения конца 80-х- начала 90-х годов. В отношении данной группы ключевую роль играют возрастные особенности, поскольку старшее поколение русскоязычных жителей Германии продолжают рассматривать себя носителями советской истории и памяти об СССР ^{[20, 40]}. Важное значение в данном случае также имеет влияние российских медиа, которые в последние годы демонстрируют устойчивую тенденцию к травматической интерпретации событий распада СССР.

Вместе с тем, уровень интеграции и этнической самоидентификации является не единственным источником культурных травм в данной группе, располагающейся на границе культур. Недавнее исследование О.И. Зевелевой, сопоставившей биографические рассказы русских немцев и дискурсивные практики формирования интеграционного опыта. Сравнительный анализ российских немцев, проживающих в ФРГ и в России показал, что «у российских немцев в России другие нарративы, чем у российских немцев такого же возраста и происхождения в Германии» ^{[24, с.124]}. Более того, российской исследовательницей был сделан важный вывод о решающей роли принимающих государственных институтов в аспекте формирования «нового» отношения к прошлому у мигрантов. Речь шла об активизации посредством русскоязычных медиа в Германии темы семейных историй о репрессиях по отношению к русским немцам в СССР. Сам факт поддержки государством этих изданий и их активное продвижение в среде мигрантов позволило О.И. Зевелевой сделать любопытный вывод: «в случае репатриации принимающее государство играет ведущую роль даже в индивидуальном понимании семейной истории, а также понимании мигрантами своего места в обществе через эту историю. Отсюда может проистекать коллективное ощущение истории группы как истории жертв» ^{[24, с.125]}.

Третьим случаем миграции в нашем исследовании является трудовая миграция, занимающая далеко не последнее место в общем миграционном потоке современной ФРГ. В отличие от предшествующих видов миграции здесь мы сталкиваемся с осознанным выбором страны пребывания, а также достаточно рациональной стратегией интеграции в принимающее общество. Несмотря на то, что трудовые мигранты оказываются оторванными от своего ближнего круга общения, они продолжают оставаться частью информационного пространства страны исхода, а также поддерживают активную коммуникацию с родными и близкими на Родине. Экономические интересы в данном виде миграции доминируют над интересами культурными, а большинство трудовых мигрантов рассматривает себя в качестве временных переселенцев. Такую же позицию по отношению к ним занимает и принимающее обществе, хотя как показывают недавние исследования, ситуация с восприятием трудовых мигрантов в немецких СМИ постепенно меняется ^{[42, с. 182]}. При этом, все более очевидным становится факт того, что изначально рассматриваемые как «временные», трудовые мигранты надолго остаются в немецком обществе, создавая семьи и получая новое образование. Исследователи также отмечают, что ключевой проблемой адаптации данного типа мигрантов является культурная интеграция, связанная с социальной компетенцией: «отсутствие социального бэкграунда, незнание культуры, литературы, традиций, юмора принимающей страны, всех тех особенностей, которые воспринимаются и впитываются человеком годами» ^{[42, с.62]}.

Несмотря на то, что трудовые мигранты также демонстрируют случай гибридной идентичности, основополагающую роль для них продолжает играть культурная память страны исхода. Это наиболее явно выражается в праздниках, которые «переносятся» мигрантами в принимающее общество и выступают важным фактором внутригруппового сплочения. Более того, вследствие того, что трудовые мигранты изначально не претендуют на получение гражданства, отношение к их культурной интеграции со стороны немецких государственных организаций менее требовательное. Единственное серьезное требование связано со знанием немецкого языка ^{[42, с.59]}. Еще одним важным источником сохранения культурной памяти страны исхода является религиозное вероисповедание. Так, в ряде исследований В.Д. Попкова было выявлено, что для группы этнических русских, переехавших в Германию по экономическим, культурным и семейным причинам и отличаемых от групп «русских немцев» и «русских евреев», характерен высокий уровень склонности к восприятию православной конфессии как части культуры страны исхода. Анализ биографических интервью в его исследовании показал, что «респонденты приходили в православные храмы уже после переезда в германию, в поисках «русской среды», а не общины верующих. При этом, Православие в смысле вероучения, как впрочем, и остальные конфессии, не представляли для этой части россиян существенного интереса ни в стране исхода, ни в стране поселения» ^{[13, с.266-267]}.

На первый взгляд, в случае трудовой миграции процессы конструирования культурных травм оказываются связанными во многом с теми стереотипами и трансформациями, которые происходят в культурной памяти страны исхода. Это проявляет себя в первую очередь в идентификации с историей страны исхода, ее репрезентации в медийном контексте. Находясь в ФРГ, подобные мигранты продолжают находится в «ментальном» пространстве культуры страны исхода. В некоторых случаях трудовой миграции ^[43], и это характерно также и для семейной миграции ^[26] дополнительным источником оказывается стремление к реэмиграции. Тем не менее, ключевое значение в данном виде миграции играет длительность времени проживания в принимающем обществе, которое способствует трансформации знаний о прошлом и культурных представлений о стране исхода и ее истории. В таком случае акцент переносится уже вновь на позицию принимающего общества и особенности ее исторической политики. Данный вывод подтверждается исследованиями русскоязычных трудовых мигрантов в Польше ^[20] и Израиле ^[44]. Причем, в случае ФРГ, акцент переносится на постепенное включение трудовых мигрантов в историческое сознание гражданского общества ^[45]. Соответственно, актуализируется проблема восприятия мигрантами в ФРГ Холокоста как важнейшей мировоззренческой рамки восприятия собственного травматического опыта в контексте мировой истории.

Культурные травмы в постмиграционном обществе

Ключевой проблемой современного понимания общества является недостаток учета его трансформационного потенциала, что вытекает из современной трактовки культурного трансфера и социологии мобильности. В этой связи использование термина «миграционное общество» все чаще заменяется на более непривычный термин «постмиграционное общество». Провозглашение канцлером Германии Ангелой Меркель конца эпохи мультикультурализма отнюдь не означают возврата к традиционному национальному государству. Наоборот, как подчеркивают немецкие исследователи, общество становится все сложнее и традиционная интеграционная политика уже не соответствует его новым вызовам. По мысли Клауса Баде «ей на смену постепенно приходит формат инклюзивной общественной политики, ориентированной на участие широких слоев общества в решении данных проблем» ^{[46, s.4]}. По мысли Наики Форутан термин «мигрант» указывает на отсутствие социальной инклюзии и односторонность интеграции ^{[47, p.48]}. Она отмечает, что «постмиграционная парадигма деконструирует «миграцию» как доминирующий маркер социальной дифференциации, подчеркивая привычность миграции и мобильность в глобализирующемся мире» ^{[47, p.49]}.

Сам термин «постмиграционный» (post-migrant, postmigrantisch) был предложен в 2008 году немецкой артисткой Шермин Лангхофф, директором Берлинского театра Максима Горького. Термин отсылал к новому типу театральной жизни – постмигрантскому театру. В театре шли постановки традиционных немецких пьес с добавлением перспективы мигрантов и их потомков. Речь шла о презентации их историй как части общенемецкого нарратива. Постмиграционный театр был изначально ориентирован на актера-мигранта и его потомков как акторов социальных изменений. В фокусе театральных постановок оказывались три поколения мигрантов, что позволяло глубже показать их значение в немецкой коллективной памяти и идентичности. Приставка «пост» в таком случае означает особый период и ситуацию, которая следует за произошедшим фактом миграции, но в процессе которого исключение на основе миграционного происхождения становится коллективным и общим опытом. Другими словами, налицо парадигма общества мобильностей, описанная в работах Дж. Урри и его коллег. В ситуации всеобщей мобильности все оказываются «немного мигрантами». Постмиграционное общество характеризует не просто новую общественную, но политическую ситуацию в ФРГ, включающую в себя социальные и политические требования власти для «непривилигированных групп», таких как, например, мигранты и их потомки. Имеется в виду особая форма равенства гендерных отношений, сексуальных ориентаций, этнических и религиозных корней. Миграционный опыт западных обществ в таком случае получает форму изначально двусмысленного, противоречивого самоописания. В этой связи уже цитируемая ранее Наика Форутан предлагает использовать термин «постмиграционная парадигма». Она отмечает, что «постмиграционная парадигма имеет две задачи: 1) сдвиг от социальных конструкций, построенных на основе разделения на миграционное и национальное, с тех пор как они положительно толкуют неравенства, основанные на классовости, расе и гендере; и 2) она продуцирует различные рамки анализа, чтобы схватить трансформации внутри общества, очертания которому придает миграция и ее следствия относительно углубляющейся плюрализации» ^{[47, p.50]}.

Таким образом, изменяются все составляющие нашей исходной схемы анализа. В частности, в ситуации обсуждения перспектив постмиграционного общества предполагается говорить об изначальной неоднородности принимающего общества, что соответственно не позволяет рассматривать мигрантов как носителей внешней культуры. Далее изменяется само самосознание мигрантов, которые соотносят себя не только с неким «принимающим обществом», но и с другими сообществами мигрантов, имеющими иные социокультурные ориентации, смыслы и политические предпочтения. В качестве примера, заметим, что в вышеупомянутом исследовании В.Д. Попкова была обоснована точка зрения о том, что среда русских немцев является случаем особой «транснациональной идентичности», имеющей плавающие границы, выстраивающиеся ситуативно имеющемуся социальному контексту ^{[13, с.145]}.

Еще более противоречивым в ситуации «постмиграционного общества» становится понимание культурной памяти. Неоднородность принимающего общества и подвижность культурных границ делают описание культурной памяти как системы знаний о прошлом, ценностей и практик недостаточным. Более того, даже отсылка к сетевому пониманию культурной памяти в таком случае не позволяет уверенно интерпретировать данную гибридную среду. Так, Д.А. Аникин на конференции «Историческая память в пограничном состоянии: от мобильности к мобилизации», прошедшей 18 мая 2019 года в Тамбовском государственном университете предложил в отношении культурной памяти миграционного общества использовать не столько сетевой подход, сколько метафору потока. Изменяются роль и значение страны исхода, которая в условиях интенсивной дигитализации перестает быть частью прошлого мигранта и оказывается важным источником формирования гибридной идентичности мигрантов включая второй и третье поколение.

Будет ли в таком случае изменяться само содержание «культурной травмы» в сообществах мигрантов? На наш взгляд, есть все основания дать положительный ответ на данный вопрос. Вместе с тем, при всей неопределенности и размытости термина «постмиграционное общество» две тенденции будут зримо проявляться в ближайшей перспективе. Речь идет, во-первых, о дальнейшей фрагментации культурного травматического опыта в условиях усиливающейся дифференциации общества и его групп, а во-вторых, о постепенном движении к неким общечеловеческим примерам культурных травм (наподобие Холокоста), которые будут признаваться как значимые и для мигрантов и для принимающего общества в силу нарушения универсальных и общих для человеччества в целом этических норм. Данный тезис во многом является созвучным современным дискуссиям о так называемых транснациональных «режимах справедливости», когда субъектом правовой защиты является не только гражданин (citizen), но человек (human being).

Таким образом, исследование культурных травм приобретает особое значение в условиях миграционного общества, что связано с особенностями самих миграционных процессов, а также реакцией на них принимающего общества. На основе системного подхода в ходе нашего исследования нами была выработана теоретическая схема анализа системы факторов, оказывающих влияние на социокультурный контекст репрезентации и конструирования культурных травм в сообществах мигрантов. Особенности конструирования и воспроизводства культурных травм в миграционной среде в первую очередь зависят от позиции принимающего общества и длительности времени нахождения мигранта в нем, специфики самого вида миграции, интенсивности контактов со страной исхода, а также особенности культурной памяти страны исхода или соответствующего сообщества мигрантов. Анализ современного немецкого общества позволяет утверждать о различиях конструирования и воспроизводства культурных травм в рамках этнической и трудовой миграции, а также в случае беженцев и вынужденных переселенцев. Появление новых тенденций общественной жизни, подразумеваемых термином «постмиграционное общество» будет способствовать трансформации процесса конструирования культурных травм в миграционных сообществах в сторону дальнейшей фрагментации культурного травматического опыта, а также в сторону появления и распространения культурных травм, связанных с наиболее трагическими страницами истории человечества в целом (Холокост). Подобные травмы, имеющие общечеловеческое значение будут отсылать именно к преодолению культурных границ между мигрантами и принимающим обществом, и способствовать нахождению общих точек соприкоснования и социального согласия между ними.