Два типа исследований сложных социальных явлений

Розин Вадим Маркович доктор философских наук главный научный сотрудник, Институт философии, Российская академия наук 109240, Россия, Московская область, г. Москва, ул. Гончарная, 12 стр.1, каб. 310 Rozin Vadim Markovich Doctor of Philosophy Chief Scientific Associate, Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences  109240, Russia, Moskovskaya oblast', g. Moscow, ul. Goncharnaya, 12 str.1, kab. 310 rozinvm@gmail.com Другие публикации этого автора

Прочел интересную статью Владислава Иноземцева «Неэффективное. Безжалостное. Твое. Почему все мы живем в коммерческом государстве Путина» (Сноб. За 4 июля 2019). Он в ней вводит схему государства, основанного не на праве и законе, а на своеобразно понятом бизнесе и управлении. «Некоторые аналогии, ‒ пишет Иноземцев, ‒ могут привести нас не к бывшим империям, а скорее к торговым корпорациям Нового времени, многие из которых выполняли функции государств (как британская Ост-Индская компания). Отличие заключается лишь в том, что в роли униженных и эксплуатируемых оказываются не жители заморских территорий, а все подданные того или иного национального лидера. Коммерческое государство — это система, в которой формальные инструменты государственного управления полностью подчинены задачам умножения богатств его руководителя, приближенных к нему лиц, их друзей и родственников, а также и всех тех, чья политическая лояльность необходима «большому боссу» для поддержания своей власти и обеспечения собственной безопасности. Здесь бессмысленно говорить о коррупции в общепринятом смысле слова, ведь таковая представляет собой попытку заработать на своем положении в той политической системе, которая предполагает служение public interests, а в коммерческом государстве сама эта задача даже не ставится. Обогащение политической верхушки является высшей целью системы, а извлечение выгод из своего служебного положения ‒ ее фундаментальным императивом. При этом такое государство отличается от монархического или сословного общества, в котором политическая верхушка по своему статусу владеет большей частью общественного богатства (примером тому может быть Саудовская Аравия или ОАЭ). В нашей ситуации власть де-факто контролирует общественное богатство (что знает и она сама, и общество), но де-юре лишь выполняет стандартные управленческие функции ‒ и именно такая ситуация и определяет важнейшие особенности коммерческого государства» ^[3].

Но сразу приходят на ум другие схемы нашего государства: феодальное или неофеодальное, капиталистическое на ранней дикой стадии, госпитализм, гибридное государство, сочетающее в себе видоизмененные социалистические и капиталистические формы управления и хозяйствования, государственно-монополистический капитализм бюрократического типа, номенклатурный капитализм и др. Приведу для примера две последние схемы. «Вот, государственно-монополистический капитализм, ‒ говорил на «Эхо Москвы» гл. редактор «Независимой» Константин Ремчуков, ‒ который построен в России, является государственно-монополистическим капитализмом бюрократического типа. После прихода к власти разновидность этого типа я называю «государственно-чекистский капитализм». Его особенностью является изменение структуры бюрократии, которая руководит государством…которая, собственно, этим монополистическим капитализмом рулит и в чьих интересах перераспределяется значительная часть произведенного продукта. Так вот. Государственно-бюрократический капитализм с разновидностью чекистского типа использует огромное количество инструментов, специфически присущих спецслужбам – подслушка, просветка, шантаж, использование данных в борьбе за активы, в борьбе с конкурентами… И вот сейчас они столкнулись с конфликтом, с общественным восприятием ответственности власти, какой доминирует в мире (что власть должна отчитываться), и тот, который превалирует в нашей стране (чекисты ни перед кем не отчитываются, только они задают вопросы)» ^[5].

А в журнале «Научные труды Московского гуманитарного университета» Г. Водолозов пишет, что согласно Буртину, номенклатурный капитализм ‒ это один из вариантов «доконвергентного капитализма» (т.е. классового общества, с резким разделением на богатых и бедных, с жестокой эксплуатацией меньшинством населения его огромного большинства, с полярной противоположностью верхов и низов, их взаимной подозрительностью и злобой – в общем капитализм, каким он был на ранних стадиях своего развития, например, в эпоху первоначального накопления, или в эпоху, описанную в «Капитале» Маркса). Он пришел на смену доконвергентному (же) социализму – тому «реальному социализму», который имел мало общего с социалистическим идеалом, начертанным основоположниками марксизма ^[2].

Знакомясь с перечисленными схемами, приходиться признаться, что большинство указанных в них характеристик нашего государства, похожи на правду. Но сомнения, тем не менее, все же остаются, поскольку эти схемы вводятся их авторами не в рамках серьезных исследований российского государства, а в контексте публицистической и политологической полемики. Вместо научных аргументов кивают на очевидность и факты, известные многим. Вот и Иноземцев, которого я очень ценю, как глубокого экономиста и социального ученого, апеллирует в обосновании своей концепции коммерческого государства просто к фактам, широко обсуждаемым в нашей прессе. Например, он пишет, что «для собственного обогащения государство создает бюрократический аппарат, все жестче контролирующий деятельность общества и бизнеса (что в первом случае вызывает утечку человеческого капитала, а во втором ‒ финансового), и плодит проекты, основной целью которых является присвоение значительной части выделяемых на них средств. Контроль за обществом и экономикой приводит к явному тупику: властям удается взыскивать огромные деньги с относительно эффективно действующих граждан и бизнесов и либо собирать их в «кубышку» (в 2018 году профицит федерального бюджета стал рекордным в российской истории), либо инвестировать в то, что не дает хозяйственного мультипликатора (бюджетные расходы не обеспечивают в последнее время экономического роста). В результате экономический рост либо затухает даже при благоприятной конъюнктуре (как в 2011–2014 годах), либо сменяется стагнацией, которая, собственно, не приносит власти дискомфорта (как после 2015 года). Полное слияние власти и бизнеса приводит, с одной стороны, к затуханию конкуренции, так как коммерческое государство оперирует через искусственно созданные и поддерживаемые монополии, и, с другой стороны, к снижению качества постановки целей, так как последние определяются не стоящими перед обществом задачами, а исключительно легкостью присвоения средств (классическим примером могут служить ныне действующие национальные проекты). В результате оказывается, что в коммерческом государстве богатеют отдельные граждане, но масштабные задачи развития не решаются и решены быть не могут. Это определяет и важнейшую черту такого типа государства: оно не может существовать без постоянной подпитки сторонними финансами (это может быть рента от добычи сырья, масштабные поступления переводов от диаспоры и т. д., но вне такого контекста экономика данного типа существовать не может)» ^[3].

Возможно, за концепцией Иноземцева, также как и других авторов моделей российского государства стоят серьезные исследования. Но они не приводятся, и понятно почему. Даже если эти исследования имеют место, кто например, в «Снобе» или «Эхо Москвы» будет разбираться в научных аргументах, да и такой компетенции у читателей нет. А если таких научных исследований нет вообще, какую тогда цену имеют предлагаемые построения? А их часто, действительно, нет.

Я не оговорился: авторы концепций российского государства уверены, что их построения ‒ настоящие модели государства, описывающие, как на самом деле оно устроено, и что из этого проистекает для социального действия. Другими словами, они создают такие модели с целью научного прогнозирования. «Разумеется, ‒ пишет Иноземцев, ‒ рассуждение, подобное нами предпринятому, не может не завершиться попыткой предсказать, что (и когда) может произойти с Россией, наблюдая которую даже взвешенные и здравомыслящие эксперты с трудом удерживаются в пределах нормативной лексики. Я уже давал свой прогноз на этот счет и за последние пять лет не поменял своей точки зрения… Самым вероятным мне кажется естественное отмирание модели коммерческого государства, обусловленное сокращением его ресурсной базы. Будучи бизнесменами, политические лидеры подобных государств рациональны. Они будут держаться за власть до тех пор, пока выгоды от этого перевешивают риски, пока контролируемые ими бизнесы приносят прибыли, а не убытки, и пока активы, которые им удалось скопить, имеют рыночную цену. Если бóльшая часть из этих условий исчезнет, прекратит свое существование и нынешняя система» ^[3].

Строгие прогнозы, действительно можно создавать на основе научных моделей. А вот строить «гипотетические прогнозы», вероятность которых ничем не гарантирована, или просто действовать практически, например, в политических целях, можно и на основе схем. В данном случае возникает вопрос: с чем мы имеем дело, когда предъявляются концепции российского государства ‒ с моделями или схемами? Я утверждаю, что только со схемами государства, а не с моделями, и что прогнозы, построенные на их основе, являются гипотетическими.

Естественно, требуется объяснить, чем схемы отличаются от моделей. Возьмем для примера схему московского метрополитена. Для чего она вводилась проектировщиками? Прежде всего, чтобы пассажиры метро могли ориентироваться и действовать в нем: куда входить и выходить (соответствующие станции обозначены кружочками и названиями), как выбирать маршруты (цветными линиями и цифрами), где и когда делать пересадки (круглыми стрелками) и пр. Попав первый раз в метро, пассажир не понимает ни, где он находится, ни что ему делать. У него нет объекта и видения, позволяющего действовать осмысленно. Схема метрополитена, с одной стороны, позволяет разрешить для него эту «проблемную ситуацию», а с другой ‒ впервые задает объект, представленный графически, который позволяет, овладев чтением схемы, понимать и действовать. Перечисленные функции ‒ разрешать проблемную ситуацию, задавать новую реальность и объект, обеспечивать понимание и возможность действия ‒ и являются функциями схем ^{[6, с. 21]}.

Проблемная ситуация → схема → н. реальность → объект → понимание → действие

Подчеркну, схема впервые задает объект, позволяющий понимать и действовать. Этот объект, конечно, надо отличать от эмпирического объекта, к которому схема обычно относится. Так современный горожанин понимает, что метро как гигантское техническое сооружение (эмпирический объект) отличается от «схематического, условного метро», представленного в схеме метрополитена, и что это схематическое метро служит только для его ориентировки в метрополитене.

В отличие от схемы модель, во-первых, предполагает существование «моделируемого объекта», например, модель крыла самолета в аэродинамической трубе предполагает наличие или создание реального крыла, во-вторых, возможность, действуя с моделью, переносить полученные знания на моделируемый объект (так знания, полученные при испытаниях в аэродинамической трубе, можно относить к определенным характеристикам-параметрам крыла самолета) ^{[4; 9]}.

Схемы бывают двух видов ‒ графические и нарративные, к последним принадлежат как раз схемы государства. Так выраженная в тексте конструкция коммерческого государства Иноземцева представляет собой типичную нарративную схему, позволяющую понять обсуждаемые в политологии и прессе особенности нашего государства (коррупцию, неэффективность управления, слияние власти и бизнеса, отсутствие обратной связи власти с обществом, сокращение расходов на социальные нужды и другие). Позволяет эта схема и действовать, например, поддерживать или нет оппозицию, уезжать из страны или нет. Конечно, на принятие решения действовать, так или иначе, влияет не только эта схема, но и она в том числе, задавая определенное видение социальной реальности. Однако построить на основе этой схемы строгий прогноз невозможно, что, предполагаю, понимает и сам Иноземцев.

Если подумать, то можно понять, почему схем российского государства много, и все они работают, но для разных задач и аудиторий. Кто создает (изобретает) схемы? Тот или иной политолог, социолог, социальный ученый или философ, причем, и от своего имени (от себя как личности) и от имени запросов некой социальной аудитории. В этом смысле проблемные ситуации у всех разные. И разрешает их «дисциплинарий» по-разному. Поэтому-то и схемы получаются различные под разные социальные вкусы и потребности.

Можно ли считать построение схем российского государства, и вообще схем сложных социальных явлений и систем научным исследованием? Думаю, Иноземцев, да и другие авторы концепций российского государства, поколебавшись, тем не менее, ответили бы на этот вопрос положительно. Но я бы не спешил с ответом. Сначала, на мой взгляд, стоит рассмотреть, как строится исследование в социальных науках. Возьмем для примера исследование З. Баумана «Актуальность холокоста» ^[1]. Это именно исследование и качественное. Прежде всего, отмечу, что еще до изучения существует реальный социальный феномен ‒ холокост (уничтожение нацистами евреев и других неарийских народов). Этот объект, конечно, тоже представлен в различных схемах в рамках исследований холокоста, но он также мыслится, как бы сказал И.Кант, и как «вещь в себе».

Приступая к исследованию, Бауман обрисовывает (задает) проблемную ситуацию. Она для Баумана состоит в том, что не только не понятно, каким образом стало возможным массовое убийство миллионов людей в стране с богатыми культурными традициями, но и налицо нежелание социологов и общество по-настоящему осмыслить это чудовищное явление, понять, что это было не исключение из правил, не случайное отклонение от нормы, а наоборот, закономерное, обусловленное современным развитием цивилизации социальное явление ^{[1, С. 243]}. В проблемную ситуацию Бауман включает и установку извлечь «уроки холокоста», очевидно, чтобы подобный ужас никогда не смог повториться. Далее Бауман строит различные идеальные объекты, которые в целом должны дать модель холокоста. Так он анализирует историю отношения властей и народов в Европе к евреям, особенности немецкой культуры, этапы процесса решения нацистами еврейского вопроса, построение ими как условие этого решения особой социальной технологии, трансформацию сознания немецких граждан под давлением социальных институтов, созданных нацистами, и ряд других ^{[1; 7]}.

Здесь важно обратить внимание на то, что схемы идеальных объектов, которые создает Бауман, во-первых, соотносятся им с эмпирическими знаниями и фактами, полученными при изучении холокоста, во-вторых, испытываются на моделесообразность и истинность. Согласен, критерии этого испытания могут быть оспорены, они, как я стараюсь показать, связаны с определенной традицией и логикой (отчасти марксистской, отчасти социологической, отчасти, принадлежащей современному междисциплинарному и трансдисциплинарному дискурсу ^[7]), но какие бы они ни были, они налицо. Оба указанных фактора, а именно опора на факты и эмпирические знания, а также испытание полученных знаний на истинность, а идеальных объектов на моделессообразность, позволяют утверждать, что Бауман строит не схему, а модель холокоста. Другое дело, насколько эта модель оказалась удачной. Думаю, вместе с другими схемами и моделями холокоста, она вполне адекватная и эффективная.

В данном случае меня интересует не сама эта модель, а тип социального исследования, который продемонстрировал Бауман. Это именно исследование, направленное на построение сложной модели социального явления, предполагающее два важных момента. Первый, обязательное наличие предварительно выделенного и частично рассмотренного реального социального явления. Второй, построение идеальных объектов и относящихся к ним теоретических знаний, которые испытываются на моделесообразность и истинность (критерии и того и другого, как я показываю, для разных типов наук различные ^[8]). В отличие от этого типа исследования, исследование Иноземцева со товарищи, если только его можно назвать исследованием (лучше, может быть, называть «проектным изучением» или «интеллектуальным проектированием») направлено не на построение сложной модели социального явления, а на выделение впервые самого этого явления как сложного объекта, а также осмысление знаний, которые к нему можно отнести. Действительно, ведь одно дело те эмпирические закономерности и факты относительно российского государства, которые обсуждаются в нашей прессе и политологии, и другое ‒ коммерческое государство. Задав такой объект, Иноземцев получает возможность, во-первых, совершенно по-новому осмыслить и объяснить все указанные факты и закономерности, во-вторых, действовать. В свою очередь, как я стараюсь показать, именно схемы ‒ основной эпистемический и семиотический инструмент построение подобных объектов.

То, что именно схемы создаются с двумя указанными целями (осмыслить уже выявленные закономерности и действовать) подтвердил и мой соавтор, Людмила Голубкова, которая в личной беседе сказал мне следующее. «Зачем умножать сущности без необходимости? Почти сформированный у нас общественно-государственный строй давно известен и называется “госкапитализм”. Чистый и неприкрытый случай представляют азиатские страны: Япония, Южная Корея, в меньшей степени Сингапур. Под тонкой оболочкой пропаганды - Китай. Госкорпорации и финансово-промышленные конгломераты, принадлежащие правящим кланам (в Японии ‒ кейрецу, в Южной Корее ‒ чеболи), олицетворяют власть, госуправление, экономику. Только Китай пытается быть политически и экономически самостоятельным, остальные зависят от США и Великобритании (последнее не очевидно, однако предопределено исторически)… Соглашусь с Иноземцевым, что о России можно говорить как о колониальном государстве и что метрополией является Ост-Индская компания. Именно это в высшей степени агрессивное образование называлось с викторианских времён до конца Второй мировой войны Британской империей (сильно пересекавшейся с Коминтерном), а после поменялось на “мировое правительство”... По поводу коррупции я высказывалась неоднократно: нет у нас коррупции как “порчи” механизма госуправления. Наша коррупция ‒ это механизм выживания случайно попавших во власть людей в посткатастрофных условиях. Нет у нас никакой “элиты” в англосаксонском смысле. Элита, понимаемая не как набор знакомых на “хлебных должностях”, а как истеблишмент с традиционными ценностями и подлинным гуманитарным образованием, у нас отсутствует. Более того, материальные ценности наших власть имущих на самом деле им не принадлежат. Им разрешено пользоваться за “хорошее поведение”, но в любой момент могут отобрать ‒ что последние два года и происходит… Вопрос не в них, а в нас. И вопрос не “кто виноват?”, а другой: “А нам-то что делать?”».

Вот опять, схема российского государства, отличная от изложенной выше, Иноземцева, скорее с элементами конспирологии, но совершенно верно указана ее назначение ‒ что нам делать, как действовать? Если исследования «аля Бауман» в идеале ориентированы на социально-инженерное действие (это видно хотя бы по тому, что Бауман пытается понять механизм процессов, определивших холокост), то проектное исследование Иноземцева или Голубковой не связывает себя подобной ориентацией. Говоря иначе, оно ориентировано просто на действие (социальное или личностное) без претензии на его предсказуемость и результативность. Понятно, что подобная ориентация очень подходит для политической области, а также индивидуального самоопределения.

Хотя мы рассуждали на материале построения схем и моделей российского государства, наши выводы распространяются и на другие сложные социальные явления. Относительно них тоже необходимо разводить два типа исследований, а также схемы и модели.