Революция 1917 г. глазами монархиста: читая дневник Б. В. Никольского

Шимбирёва Ольга Александровна кандидат исторических наук ассистент, Московский государственный университет им. М.В. Ломоносова (МГУ) 119991, Россия, г. Москва, ул. Ленинские Горы, 1 Shimbireva Olga PhD in History Assistant, Lomonosov Moscow State University 119991, Russia, g. Moscow, ul. Leninskie Gory, 1 kaptelina@mail.ru Другие публикации этого автора

Революция 1917 г. является одним из ключевых событий российской истории ХХ в. Слом политической системы, социальная трансформация общества, экономические катаклизмы потрясли современников, многие из которых отразили реалии того периода в своих мемуарах и дневниках.

Персональная история является одним из наиболее актуальных направлений современной историографии, «она отвечает на вызовы, связанные с “лингвистическим поворотом” и “мемориальным бумом” в историографии, ибо успешно реализует стремление историков “историзировать историю” на основе сближения с литературой, использования социокультурного и личностно-психологического подходов в изучении прошлого, активного вовлечения в исследование источников личного происхождения, или эго-источников» ^{[11, с. 263]}. Новые исследования не ограничиваются только жанром биографии, то есть жизнеописанием тех или иных личностей, расширяя границы до «новой биографической истории», «истории через личность», «персональной истории» и др. ^{[2; 4; 8]}. Особое внимание уделяется так называемым я- или эго-источникам, изучение которых «позволяет историку представить исторические события в совершенно новой, порой неожиданной интерпретации» ^{[5, с. 269]}, изучая источники личного происхождения, «исследователь получает уникальный шанс – взглянуть на предмет своего изыскания глазами человека из прошлого, не просто узнать, что было, как было, но и что чувствовал автор» ^{[9, с. 35]}. Подобного рода источником являются дневники Б. В. Никольского (1870-1919), литератора, поэта, учёного-правоведа, политического деятеля.

Следует отметить, что источниковедческих работ, посвященных изучению дневников, немного в отличии от мемуаров. Более того, нередко они объединяются под общим термином «мемуаристика», хотя исследователи и отмечают существенные различия у этих двух типов источников личного происхождения: в дневниках нет ошибок памяти, проблема датировки стоит не настолько остро и др. ^{[5, с. 304]}

Дневники составляются как правило «для внутреннего пользования», это записи личного характера, которые ведутся достаточно методично и строго периодично. В этом отношении дневники Б. В. Никольского полностью соответствуют жанру – автор вел записи на протяжении 22 лет, весьма регулярно, хотя зачастую с большими перерывами. Однако автор явно допускал мысль о возможной дальнейшей публикации дневника. Так, 16 июля 1917 г. Никольский писал: «Читатели моего дневника, Вы знаете мои мысли, – Вы мои свидетели» ^{[7, с. 305]}. Или – « … г. г. потомки, – я пишу все, что стоит записывать, а не придумывать – не для того дневники существуют. <…> Мой дневник – наилучший показатель. Сравните его с другими дневниками. Посмотрите на какое жалкое прозябание обречены другие, сравните, как я горю, как я живу всею жизнью духа!» ^{[7, с. 451–452]} Подобные высказывания посреди рассказа о бытовых трудностях, каждодневных делах говорят о непомерном самомнении автора, которое неоднократно замечали его современники ^[1]. Излишнее самомнение автора нашло отражение и на страницах дневника. Никольский крайне редко отзывался положительно хоть о ком-то из своих знакомых, явно преувеличивал свою роль в тех или иных событиях: «События позвали – и я выдвинулся. Теперь я – сила; влиятельный человек; я знаком с министрами, с членами Государственного совета, с архиереями и митрополитами, с предводителями и губернаторами, придворными и знатью: ко мне ездят делегации условиться о способе действий; меня знакомят с министрами, чтобы повлиять на них; царю передают мои письма, ему докладывают о моих докладах», при том, что никаких особо высоких должностей он никогда не занимал ^{[7, с. 33]}. Вершиной его политической карьеры стала должность личного секретаря генерала Е. В. Богдановича, члена Совета министра внутренних дел.

Б. В. Никольский родился в семье профессора русской словесности, его отец был преподавателем Александровского лицея. Сам он окончил юридический факультет Петербургского университета, где потом долгое время преподавал. Кроме того, Никольский был видным литературоведом – с 1900 г. он стал приват-доцентом историко-филологического факультета университета. Его научный интерес особенно ярко проявлялся к творчеству А. А. Фета и А. С. Пушкина, описанию работы по изучению их творчества посвящены многие страницы дневника. После 1902 г. Никольский отошел от преподавания и перешел к адвокатской практике и стал частным поверенным. Однако финансовые трудности заставили его вернуться в университет: с 1913 г. он преподавал в Юрьевском университете, заняв должность профессора [См. напр.: 1, 12, 13, 14].

Научную и юридическую деятельность Никольский всячески пытался совмещать с общественно-политической. Уже в 1903 г. он стал членом первой крупной правомонархической организации – Русского собрания. Особая ценность дневника Б. В. Никольского заключается в том, что эго-источников других представителей правомонархического крыла фактически не сохранилось. Б. В. Никольский наравне с А. И. Дубровиным стал одним из основателей Союза русского народа в 1906 г., наиболее влиятельной и многочисленной правомонархической партии в Российской империи. Многие видные политические деятели союза и других организаций подобного толка были расстреляны (сам Никольский был расстрелян в 1919 г.), пропали без вести, меньшая часть смогла эмигрировать, так, например, Н. Е. Марков, что привело к утрате личных материалов. Таким образом, свидетельства о революционных событиях 1917 г. через призму восприятия крайне правого консерватора, убежденного монархиста, ценны в свете их уникальности и актуальности изучения истории через личность.

Стоит заметить, что описание внутре- и внешнеполитических реалий того периода занимают далеко не ведущее место в дневнике Б. В. Никольского, многие важнейшие события вообще не нашли отражения в его записях. Отголоски революционных событий 1917 г. проникают в повествование Никольского фрагментарно, он не описывает сами события, избегает фактов, а лишь дает свою оценку происходящему. Анализируя текст дневника, мы имеем возможность увидеть переживания и личные оценки, ощутить как личность переживала грандиозные перемены 1917 г.

Начало революционных волнений февраля 1917 г. не воспринимались Никольским всерьез: «Это просто бунт черни, заставший всех врасплох. Ни плана, ни программы, ни идеи, ни руководства я не вижу. Все это мгновенно скроется перед организованной властью» ^{[7, с. 278]}. Однако его настроения меняются 3 марта в связи с известием об отречении Николая II: «Повернулась великая страница истории <…> переворот совершился, династия кончена и начитается столетняя смута, – если не более, чем столетняя» ^{[7, с. 280]}. Характерно, что Никольский, будучи убежденным монархистом, одним из лидеров Союза русского народа, чья идеология четко укладывалась в триаду «Самодержавие. Православие. Народность», весьма спокойно отнесся к прекращению правления династии Романовых. Ни в одной записи за 1917-1918 гг. нет сожаления о судьбе Николая II и династии в целом. Это, с одной стороны представляется удивительным для убежденного монархиста, с другой, четко согласовывается с тем, что ряд членов, включая лидеров Союза русского народа, относились к последнему российскому императору и к Романовым в целом весьма негативно. Тот же Никольский, задолго до событий 1917 г. писал: «Я думаю, что Царя органически (курсив автора, – О. Ш.) нельзя вразумить. Он хуже чем бездарен: он – прости меня боже – полное ничтожество! … Одного (курсив автора, – О. Ш.)покушения теперь мало, чтобы очистить воздух. Нужно что-нибудь сербское» ^{[7, с. 55]}, имея в виду убийство короля Сербии Александра I Обреновича и его жены в 1903 г. Описывая свою встречу с Николаем II, состоявшуюся 2 апреля 1905 г., Никольский, верный себе и своему раздутому до невозможных пределов самомнению, ставит себя намного выше императора, выбирает крайне менторский и нелицеприятный тон при описании монарха: «Нервность его ужасна. Он, при всем его самообладании и привычке, не делает ни одного спокойного движения, ни одного спокойного жеста. Когда лицо его не движется, то оно имеет вид насильственно, напряженно улыбающегося. Веки все время едва уловимо вздрагивают. Глаза, напротив, робкие, кроткие, добрые и жалкие» ^{[7, с. 47]}. Более того, Никольский как будто бы ждал падения монархии: «Чем бы дело ни кончилось, ликвидация династии видимо неизбежна. Это все входит в общее стихийное восстание против немецкого гнета. Глухонемые, выученные говорить, должны уйти», – писал он 28 февраля 1917 г. Что интересно, под немецким гнетом подразумевалось верховная власть, а вовсе не внешние враги Российской империи. Подобные мысли были не чужды как Никольскому и другим лидерам крайне правых, так и простым членам Союза русского народа: «Россия гибнет и ее губит настоящий образ правления из лиц Нашего Императора Православного будто Романова и Его Чистокровной Немки Жены с Православной Декорацией. Наша Царствующая Династия сбросит с себя Православие и на лицо останутся немцы, ничего общего с Россией не имеющие. Западная Европа их родной край. Россия им была и всегда будет чужая. Увезите их из России. Они всю Россию отдают власти инородцев. Развели инородцев и евреев. Нужен России русский чистокровный Царь. Царствующая Династия – это немецкая аристократическая колония» ^{[3, л. 32]}, – писали в союз на имя А. И. Дубровина в 1908 г.

Анализируя данные цитаты, трудно поверить в то, что Никольский был долгое время одним из лидеров правомонархического движения в стране. Однако неприятие Николая II и династии Романовых с его стороны вовсе не означало того, что автор не был монархистом по своим политическим воззрениям, что видно из его записей. Он крайне болезненно воспринял крушение монархии как политического института: «Величие России, существование России, – поставлено на карту; монархии в России не существует; впереди – долголетние смуты, голодовки, нищета, новые войны; церковь в отвержении, не сегодня-завтра в гонении» ^{[7, с. 281]}, – писал он в 11 марта 1917 г., во многом предвосхитив грядущие события российской истории.

После событий февраля 1917 г. Никольского в гораздо большей степени волновали внешнеполитические угрозы, чем внутриполитическая ситуация. Даже деятелей революции, раскачивающих Россию, он зачастую рассматривал, как немецких агентов. Записи начинают носить депрессивный характер, автор тяжело переживал крушение Российской империи: «Грустно и тяжело. Грустно и тяжело за Россию, и за семью, и за себя» ^{[7, с. 281]}. Новую власть Никольский оценивал крайне негативно: «Был Николай II и Распутин I-й. Теперь вместо Николая II-го двенадцать министров и вместо Распутина I-го целый совет распутинских депутатов из рабочих и солдат. А министры столь же беспомощны, как низвергнутый император, а депутаты столь же камарински безнадежны, как убитый лейб-клоун» ^{[7, с. 285]}.

Единственное событие 1917 г., которому Никольский посвятил значительное количество записей – Корниловский мятеж. Попытка правых сил захватить власть должна была бы найти отклик в душе автора, ведь силы ее предпринявшие были близки ему по политическим воззрениям. Однако Никольский, явно сочувствуя Корнилову и совершенно не поддерживая Временное правительство и тем более Советы, с самого начала мятежа не верил в успех этого начинания. Он искренне считал, что время для «контр-революции» не настало, «переворот слишком мелко задуман, чтобы сулить что-то прочное» ^{[7, с. 312]}. Идеи немедленной реставрации, которые высказывало его окружение, Никольский неизменно отвергал: «это такой глупый и жалкий бред, что не стоит и слушать» ^{[7, с. 293]}.

Гораздо больше Никольского в этот период волновала продовольственная проблема: «нам безразлично, Керенский или Корнилов, был бы порядок, было бы спокойствие и было бы продовольствие» ^{[7, с. 313]}. Фактически в каждой своей записи автор описывает ужасающую ситуацию с продовольствием в Петрограде, рассказывает о способах и ухищрениях, на которые он шел, чтобы обеспечить себя и свою семью хоть минимальным набором продуктов. Продовольственная проблема, как известно, была одной из наиболее острых в тот период. Еще Февральская революция началась под лозунгами «Мира! Хлеба!», в период от февраля к октябрю, ни один из этих лозунгов не был реализован Временным правительством, что во многом предопределило его падение и приход к власти большевиков. Никольский чувствовал, что именно эти два вопроса являются краеугольными в России, именно от их решения зависит устойчивость власти. Даже допуская приход к власти Корнилова, он писал, что его «диктатура обеспечена до первой крупной боевой неудачи» ^{[7, с. 312]}. Будучи очень образованным человеком, обладающим огромным багажом знаний и эрудицией, которые за ним отмечали многие современники, Никольский четко видел и ощущал признаки надвигающихся глобальных перемен. Он не обманывал себя тем, что революция произошла внезапно, очень образно описав копившиеся в Российской империи проблемы, которые и привели к событиям 1917 г.: «Я думаю, что причиною всех теперешних событий было вековое пьянство и внезапное отрезвление народа. Все, что происходит – плоды долгого, растлевающего пьянства и ужасного похмелья» ^{[7, с. 317]}. В какой то степени Никольский ждал продолжения Февральской революции, предвосхищал: «Безумие рабочих, тупоумие правительства, наглое хулиганство собачьих депутатов, нарастающая продовольственная катастрофа в Петрограде и озлобление мирных и спокойных элементов населения достигают высшего напряжения. Мне думается взрыв недалек», – писал Никольский 10 августа 1917 г. ^{[7, с. 310]}. Напряжение его не отпускало и дальше: «Тяжело жить, видеть и слышать. Мы все глубже летим в какую-то бездну и я не вижу, где и как это падение закончится. За исход я не боюсь», – гласила запись от 22 сентября 1917 г. ^{[7, с. 319]}.

Непосредственным событиям Октябрьской революции Никольский не посвятил ни строчки: с 22 сентября по 20 ноября 1917 г. нет ни одной записи в дневнике. Так же, как в случае с Февральской революцией, автора не волновала фактическая часть событий, однако дневник сохранил его ощущения и эмоциональные реакции. Октябрьская революция произвела на Никольского крайне удручающее впечатление: «Прожить 47 лет в незыблемом убеждении, что Россия – незыблема, неколебима, нерушима, что перед ней – сияющая вечность, бесконечные победы, <…> питать эту веру до конца, до сей минуты не поколебленной, и видеть Россию поруганной, оплеванной, преданной, битой, ведомою на позорное распятие <…> Я думаю, наступает самая скорбная часть моего существования» ^{[7, с. 320–321]}. С одной стороны он ждал ее, видел неизбежность падения «дурачка» Керенского и Временного правительства, неспособного решить как внешнеполитические, так и внутриполитические проблемы, обуздать хаос, творящийся в стране, с другой, приход к власти большевиков не мог не испугать Никольского. Изначально, автор не верил в долгосрочность прихода к власти РСДРП(б). Как и в случае с Корниловым, Никольский измерял прочность власти внешнеполитическим фактором. Вопрос мира и войны, по его мнению, решал все. Надо заметить, что и в данном случае автор был очень прозорлив: Ленин, выбивая «похабный» мир с Германией, также отводил этому вопросу ключевую роль: не будет мира – не будет власти. «Если армии нет, а рядом с вами лежит хищник, но вам придется подписать наитягчайший, унизительный мирный договор», ^{[6, с. 16]} – писал вождь революции, объясняя свою позицию на VII съезде партии в марте 1918 г.

Несмотря на то, что большевики были по своим политическим воззрениям полной противоположностью автору-монархисту, он в целом пишет о представителях партии РСДРП(б) без лишней злобы и пафоса: «Я злобы к ним не питаю. Не говоря о личностях и личной честности, это единственные политически честные люди за все время революции. Они беспомощны, бессильны, жалки, но верны себе. Они не лгали политически» ^{[7, с. 454]}. Разгон большевиками Учредительного собрания был встречен Никольским положительно («Учредилку-то разогнали, – слава Богу» ^{[7, с. 325]}), даже несмотря на то, что большинство мандатов в нем получили кадеты, которые выступали пусть за парламентскую, но все-таки монархию. Возможно это связано с тем, что автор, как и многие его современники, устали от неполезных «говорилен» того периода, возможно, с тем, Никольский, будучи сторонником сильной власти, видел в большевиках способность установить жесткую вертикаль власти. Более того, Никольскому хоть и на небольшой срок удалось найти общий язык с новой властью: в марте 1918 г. он был назначен консультантом по юридической части при Управлении главного руководителя Инженерной обороны г. Петрограда и подступов к нему, а в начале апреля, при реорганизации ведомства, зачислен на оклад корреспондента. Нет, Никольский не приветствовал Октябрьскую революцию, не радовался приходу большевиков к власти. Однако относился к ним намного лучше, чем к членам Временного правительства. Он видел в представителях новой власти верность их идеологическим воззрениям и эта преданность принципам, его, человека крайне принципиального и идейного, не могла не подкупать. Он видел в большевиках политическую волю и даже определил их политическую роль в истории России. Он тяжело переживал внутренние катаклизмы, охватившие страну беспорядки, однако, считал это неизбежным периодом российской истории. Никольский писал в 1918 г.: «Пускай “революция” до конца осточертеет народу <…> Тогда можно будет организовать нещадное истребление всех, кто до тех пор уцелеет. Но чистка должна быть исторически и логически чудовищная, небывалая. <…> А новая династия получит все готовым. Вы, скажите, что понадобится много великого самоотвержения, чтобы взять на себя страшное дело этой чистки: да, конечно. Однако, если я жив буду, я готов взять на себя эту страшную роль карающего посадника всероссийского, чтобы расчистить поле для новой династии. <…> Суждена мне такая роль – исполню ее до конца, не дрогнув и не смутясь душою. Пусть пропаду я, жила бы Россия. Аминь» ^{[7, с. 363]}. Таким образом, до самого конца Никольский не изменил своим политическим идеалам: «Монархия должна возродиться, это ясно, и возродится» ^{[7, с. 308]}. Он искренне верил, что большевики расчистят поле для будущего возрождения России, что период революции и смуты, последующее за ним – это очищение страны, освобождение от «грехов» и ошибок прошлой многовековой истории. Новую власть, власть разбойников, как он писал, Никольский рассматривал как неизбежное зло, неизбежный период истории страны. Длительность этого периода он оценивал по-разному: то говорил о 100-150 летней смуте, то предрекал скорую смену власти. «О, Боже мой, долго ли еще эта пытка, эта ложь, этот бред существования в разбойничьем вертепе вместо государства?» ^{[7, с. 359]}, –сокрушался Никольский в 1918 г. Веря в скорейшее наведение порядка и возрождение династии, имея в виду при этом вовсе не Романовых, а восстановление монархии как политического института, Никольский, верный своему завышенному самомнению, отводил себе ведущую роль в будущем российского государства. Этим надеждам не суждено было сбыться – ни восстановлению монархии, ни хоть какой-нибудь его роли в устройстве будущего страны. В 1919 г. Никольский был обвинен в шпионаже, осужден и расстрелян.

Дневники Б. В. Никольского «рисуют» перед нами крайне неординарную личность, полную противоречий: всестороннее образованный и разносторонний человек, но при это с крайне тяжелым характером и чрезмерным самомнением; убежденный монархист, но при этом «жаждущий» падения династии; правовед, адвокат, консерватор, но при этом «принимающий» власть большевиков гораздо более положительно, чем власть либерального Временного правительства. Революционные события 1917 г. весьма полно изучены в конкретно-историческом ключе, однако с точки зрения новой биографической истории, находящейся под значительным влиянием микроисторического подхода, сосредоточившей свое внимание на изучении истории, показанной через личность ^{[10, с. 289–290]}, дневники Б.В. Никольского являются уникальным эго-источником, отразившим насколько глубоко и противоречиво он переживал потрясения 1917 г.