Пародирование как способ трансформации «речевых» жанров в романе Саши Соколова «Между собакой и волком»

Сысоева Ольга Алексеевна кандидат филологических наук доцент, кафедра литературы и журналистики, Федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего образования «Тихоокеанский государственный университет» 680000, Россия, Хабаровский Край край, г. Хабаровск Г, ул. Карла Маркса, 68 Sysoeva Olga Alekseevna PhD in Philology Associate Professor of the Department of Literature and Journalism at Pacific National University 680000, Russia, Khabarovskii Krai krai, g. Khabarovsk G, ul. Karla Marksa, 68 helgats@yandex.ru Другие публикации этого автора

Еще М. М. Бахтин показал, что автор в жанре романа абсолютно свободен в выборе жанровых элементов, которые он может ввести к текст произведения. Любой писатель, конечно, принимает во внимание жанровый опыт предшествующих культурных эпох, однако это взаимодействие не ограничивает художника, а, наоборот, обогащает, расширяет возможности и границы жанра. В литературе конца ХХ века особенно важное значение приобретают внежанровые и внелитературные формы.

Так, в романе Саши Соколова «Между собакой и волком» встречаются интересные разножанровые вставки. Согласно определению Б. П. Иванюка, «жанровая вставка — это самодостаточная жанровая форма в роли композиционной вставки. И поэтому она чаще всего получает архитектоническое оформление: плачи, например, в Библии, в «Илиаде» Гомера» ^{[4, с. 215]}. Ученый указывает на широкий функциональный диапазон жанровой вставки. Так, она может быть подражанием человеческой жизнедеятельности (обрядовым, ритуальным действиям), следовательно, существовать в границах художественной реальности произведения (например, колыбельная, отцовское завещание, напутствие, клятва и т.д.). Также жанровая вставка может являться вспомогательным сюжетным мотивом («письма» в романах Ф. М. Достоевского, «сон Обломова» в романе И. Гончарова), сюжетным (покаяние Катерины в драме А. Островского «Гроза») или внесюжетным элементом («Повесть о капитане Копейкине» в поэме Н.Гоголя «Мертвые души»).

Очень часто такие тексты являют собой примеры трансформации «первичного» (в терминологии М. М. Бахтина) речевого жанра. Как указывает М. М. Бахтин, «различие между первичными и вторичными жанрами чрезвычайно велико и принципиально, но именно поэтому природа высказывания должна быть раскрыта и определена путем анализа и того и другого вида» ^{[2, с. 252 - 253]}.

В ходе работы были сопоставлены жанровые вставки, встречающиеся в романе, с «первичными» речевыми жанрами и выявлены черты сходства и различия.

Так, повествование в романе Соколова начинается с жанровой формы заявления-жалобы: «Месяц ясен, за числами не уследишь, год нынешний. Гражданину Сидор Фомичу Пожилых с уважением Зынзырэлы Ильи Петрикеича Заитильщина» ^{[9, с. 11]}. Пово­дом для обращения героя к Сидору Фомичу Пожилых — «следователю по особым делам» — стало исчезновение костылей. Заканчивается роман опять же адресацией к следователю: «Вот такие у нас новинки, Фомич» ^{[9, с. 236]}. Таким образом, элементы жанра заявления выполняют роль рамочного текста для всего романа.

Кроме того, еще одной жанровой вставкой из официально-делового стиля является расписка, полученная Дзындзырэлой: «Дана гражданину И. П. Синдирела в том, что его принадлежности плакали в связи с тем, что такого-то числа ледостава-месяца он метелил ими гончую суку Муму, а возвращены ему будут вряд ли бы: мелкоплесовские егеря» ^{[9, с. 178]}.

Л. А. Введенская относит оба этих жанра (заявления и расписки) к бытовому подстилю официально-делового общения ^[3]. Они требуют, прежде всего, краткости, конкретности текста, не предполагают эмоциональных оценок. Как заявление, так и расписка относятся к жестким (клишированным) текстам, в которых строго регламентируется не только состав содержательных компонентов, но также их порядок следования, расположение, языковое оформление.

В заявлении Дзынлзырэлы соблюдается только этикетная формула (обращение), формулировка цели написания жалобы растягивается почти на весь роман, только в двенадцатой главе герой, наконец, рассказывает следователю историю пропажи костылей и цитирует полученную им расписку. Однако в семнадцатой главе оказывается, что костыли не были украдены, а их положили в гроб вместо умершего Гурия. Герой извиняется перед следователем. Однако Яков Паламахтеров, подтверждая истинность обращения Дзындзырэллы к следователю, в финале гово­рит об Илье: «Кляузы качая строчить, ябеда мелкая, будто мы его костыли утянули, словно иных егерей не имеется» ^{[9, с. 184]}. Таким образом, факт пропажи костылей ни отрицается, ни подтверждается.

Герой, согласно канону жанра, отмечает, что не был судим («до сего дня вплоть в судимые не попал»), указывает адрес проживания, место работы. При этом текст насыщается огромным количеством подробностей и отступлений от основного предмета повествования. Затем он и вовсе обращается к описанию всей своей жизни, периодически как бы вспоминая о причине написания документа и уверяя адресата, что представленная информация важна для понимания «сути дела».

Таким образом, если «первичный» жанр заявления имеет четкую композицию и не допускает отсутствия какой-либо из частей, то в тексте, представленном в романе Саши Соколова «Между собакой и волком», присутствуют не все элементы, соответствующие структуре его традиционного «прототипа», а «сохраненные» — мало напоминают жанровый канон.

В тексте расписки внешне соблюдается композиция делового документа: присутствует обращение («гражданину И. П. Синдирела») и подпись («мелкоплесовские егеря»), сформулирована причина составления текста. Однако пародийный эффект возникает в результате несоответствия стилистического оформления документа его юридической функции. Если для традиционных жанров официально-делового стиля характерно использование канцеляризмов, научной терминологии, слов в прямом значении, нейтральной лексики, то в каждом из рассматриваемых текстов представлены языковые средства, соответствующие литературно-художественному стилю: слова в переносном значении («пошаркать на острых», «пару точеных», «крутятся на зеркале вод»), разговорная лексика, в том числе и просторечия («сбить с панталыку», «куковал», «подъелдыкивал», «отпихнуться», «метелил» и др), использование как разговорных форм обращений («Фомич», «душа–человек»).

Одна из центральных задач автора – посредством комизма представить народную точку зрения на культурные и идеологические стереотипы современной писателю советской действительности. Обращение к жанру расписки и жалобы дало Саше Соколову возможность в свойственной для него «травестийной» манере обыграть стилистические клише этих первичных речевых жанров, что создало пародийный эффект.

Кроме того, следует отметить еще несколько примеров жанровых вставок в виде бытовых писем героев. Так, Илья Дзындзырэлы в четвертой главе описывает некоего Петра, которого его племянник Павл отправил в город «не то покупать, а может и продавать». Петр растерял и товар, и деньги, а Павел прислал ему голубиной почтой (принес «турман мохноногий») письмо с требованием поскорее возвращаться домой: «Дедя Петь, дорогой ты мой, … дрозжи, я уже не надеюсь, что привезешь, но надеюсь пока что, что в торговом отрыве от наших мест ты не жил на продувное фу-фу и про азбуку мечтался дерзновенно…» ^{[9, с. 53]}. Затем в четырнадцатой главе цитируется уже второе письмо племянника дяде с требованием найти и привезти необходимые ему «дрозжи», так как «не видел он скушней события, чем январь без дрозжей» ^{[9, с. 53]}.

В тексте романа представлена и переписка Павла с Ильей. Сначала Павел отправляет свое послание со сказочным «Фенистом», просит в долг денег у Дзындзырэлы. Илья соглашается, если тот возвратит костыли, которые были украдены у него в декабре. В ответ Павел оскорбляет его: «Протри светильники тела и наблюдай, как бы не выбросило ненароком во внешнюю темноту» ^{[9, с. 201]}. Тогда Илья решает пожаловаться следователю, а про «Паука с его просьбой забыть, презреньем наказав» ^{[9, с. 201]}.

Для бытового письма, как отмечает Л. А. Введенская, «характерны некоторые общие стилевые черты: неофициальность, непринужденность общения; неподготовленность; эмоционально-оценочная информативность, аффективность; эллиптичность (пропуски слов объясняются влиянием ситуации); прерывистость, часто логическая непоследовательность; выражение личностного отношения к высказываемому (обычно); наличие речевых стандартов; идиоматичность» ^{[3, с. 324]}.

Первые строки из данных текстов повторяют формульные начала типичного бытового письма. Герои Соколова — деревенские жители некоего мифического Заволчья. Один из них — егерь, второй — доезжачий (старший псарь). Многочисленные просторечия («продувное фу-фу», «заколодило», «втемяшилось», «на пропивон»), а также различные нарушения грамматических и акцентологических норм, придают произведению неофициальный характер, свидетельствующий о неподготовленной, спонтанной речи. Однако в письмах встречаются интересные книжные слова и обороты (например, «мечтал дерзновенно», «от пустопорожнего возращения воздержись», «не поверишь ли в долг», «раздор решить хлопотал бы келейно, без вынесения на высокие кровли»), что говорит о претензии пишущих на изъяснение высоким слогом, стремлении казаться образованными, культурными и тонко чувствующими людьми. Однако сочетание сниженной и высокой лексики в одном предложении создает яркий комический эффект: например, «фениста напрасно не засылай, денег вас с дядей от Ильи не придет…, а тем паче на пропивон» ^{[9, с. 200]}.

Кроме того, в письмах Павла встречаются канцеляризмы, штампы официально-делового стиля («в торговом отрыве от наших мест», «срочно доставляй»). Они помогают создать образ адресанта — человека, обстоятельного, серьезного и в то же время мечтающего о «высоком и прекрасном». Совершенно неожиданным выглядит описываемое в первом письме занятие, которому посвятили они себя с дядей, — «собирание азбуки». Особенно странным кажется оно для не слишком образованного деревенского жителя. Однако остальных посетителей кубарэ это не удивляет, наоборот, они стараются помочь ему. В итоге, некий Крылобыл указывает, что «искомая им буква жэ» содержится в звуке точильного станка, а зримым образом отражается в разбитом точильном колесе ^{[9, с. 55]}.

Логическая непоследовательность речи — одна из отличительных черт бытового письма. Именно она ярко прослеживается в письмах героев романа Соколова. Так, Павел пишет: «сердцем верю, сердцем знаю — не подведешь», и тут же продолжает: «но умишко слаб, соблазняется: не привезешь ведь; ахти нам в таком раз, пьяницам» ^{[9, с. 200]}. Илья, например, категорично отвергает просьбу об отправке денег Павлу с дядей («денег вам от Ильи не придет») и сразу же предполагает такую возможность («но перед тем, как я, может статься, вам денег пришлю»). Так, заявления героев оказываются опровергнутыми их же действиями, а часто они говорят о взаимно исключающих поступках как о вполне возможных и правильных.

Посредством выбранного жанра письма автор воссоздает образы героев из народа, бытовые ситуации народной жизни, воплощает типичные сюжеты взаимоотношений людей (разлад в семье, примирение, финансовые проблемы, сложные семейные взаимоотношения). Однако при этом наделяет их некими архетипическими чертами (архетипом в данном случае будут выступать персонажи Священной истории): Илья становится пророком, а также обретает дар исцеления, Петр и Павел называются апостолами и преподобными (вероятно, в значении «уподобившиеся …»).

Таким образом, связь «писем» из романа «Между собакой и волком» с жанром традиционного бытового письма сохраняется только внешне. В данных текстах совершенно четко прослеживается амбивалентность авторской позиции: с одной стороны, ярко высвечен комизм речевых и жизненных ситуаций, и в то же время данные события прочитываются и в мифологическом ключе.

Особое жанровое образование представляет собой речь, которую произносит Илья Дзындзырэла в двенадцатой главе «Заитильщина». Автор обозначает ее как «сочельную исповедь–проповедь». В данном определении герой соединяет два разных жанра религиозной коммуникации, причем конкретизируется и время функционирования жанра (исповедь-проповедь произносится им под праздник Рождества Христова).

Л. Г. Кихней для обозначения подобного рода явлений вводит понятие «окказиональных» жанров: «Неповторимое сочетание разноаспектных установок приводит к появлению окказиональных <…> жанров.<…> Конкретная реализация жанра в индивидуальном произведении может через соединение различных установок привести к своеобразному синкретизму жанров.<…>» ^{[5, с. 55]}. В романе Саши Соколова, безусловно, наблюдается не буквальная имитация указанных жанров, а их художественное «преображение».

Исповедь как таинство и литературный жанр исполняются в разных жизненных планах, но имеют общую творческую задачу и общую деятельностную структуру. Литературный жанр исповеди имеет древнюю традицию, в европейской литературе он, в частности, представлен классическими произведениями — «Исповедью» блаженного Августина и «Исповедью» Ж.-Ж.Руссо, теснейшим образом связан с эпистолярным жанром («Письма русского путешественника» Николая Карамзина, «Хронику русского» Александра Тургенева, «Философические письма» Петра Чаадаева или письма Василия Жуковского). В отличие канона жанра самоотчета–исповеди, в рассматриваемом тексте из романа Соколова нет покаяния. Скорее, это исповедь–откровение. Откровение — как исповедь в переносном значении глубокой искренности, открытости вовне.

Однако есть и момент сходства с жанровым каноном исповеди. Одной из функций данного текста можно назвать назидательную функцию. Как отмечает М.М. Бахтин, «в осуществлении назидательного задания самоотчета-исповеди имеет место вживание в субъект и воспроизведение в себе внутреннего события его, но не в целях завершения и освобождения, а в целях собственного духовного роста, обогащения духовным опытом» ^{[1, с. 126]}. Именно такую цель преследовал герой романа Илья Дзындзырэла, исповедуясь и одновременно проповедуя перед слушающими его в цехе: на примере своей жизни и своей роковой страсти к Орине показать «мерзость» греха прелюбодеяния.

Другой жанр, послуживший для формирования жанрового синтеза в речи Дзындзырэлы, — это проповедь. Проповедь как речевой жанр уходит своими корнями в первые века существования христианства. Основы гомилетики как учения о религиозном красноречии закладываются в IV веке н.э. Уже тогда проповедь начинает подразделяться на полемическую, экзегетическую, догматическую и нравоучительную. Как отмечает Д. С. Лихачев, жанр проповеди был «трансплантирован» на русскую религиозную почву из литератур Болгарии и Византии. Уже в XI веке появились оригинальные произведения русских книжников» ^{[6, с. 157]}.

Речь героя романа Саши Соколова также предстает в форме монолога, в котором можно выделить следующие части композиции: оригинальное приветствие («доходяги и юноши»), совершенно не традиционное для канонического жанра; пересказ Священного писания (Нагорной проповеди), информационное сообщение (рассказ о своей профессии и любви к Орине), поучение и предостережение, обращенные к точильщикам, наконец, призыв к отказу от пагубной страсти к роковой женщине.

В рассматриваемом тексте герой обвиняет слушающих в греховной их страсти к роковой женщине Орине, пытается объяснить опасность такого поведения. Однако пародийный эффект возникает оттого, что сам говорящий признается в той же страсти, что обуревает и остальных мужчин на Заитильщине, но при этом признает свою беспомощность в противлении роковой женщине, даже старается оправдать свое поведение: «И точу ли с кем лясы, железы ль — я их, а меня — по Орине грусть. Что за женщина, не изжевешь ни за что» ^{[9, с. 175]}. Такой же снисходительности, что он проявляет к себе, по его мнению, остальные не заслуживают.

Далее Илья Петрикеич пересказывает своими словами некоторые моменты Нагорной проповеди: «больше тысячи лет назад родился у южанки Марии Человеческий Сын и в частности возвестил: ежели хоть единая длань соблазняет тебя — не смущайся: немедленно отсеки. Потому что куда прекраснее отчасти во временах благоденствовать, нежели целиком в геене коптеть» ^{[9, с. 174-175]}. Ср. с евангельским текстом: «И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геену» (Мтф. 5, 30). Отметим, что герой подчеркивает Человеческую, а не Божественную природу Учителя, слова Которого цитирует. Однако тот факт, что в самом определении «Человеческий Сын» каждое слово написано с прописной буквы, говорит о том, что речь идет об Иисусе Христе, хотя Его имя ни разу не упоминается в тексте. Отметим, что герой искренне верит в то, что проповедует собравшимся. Однако воспринимает слова Евангелия чересчур буквально. В его понимании тот факт, что он лишится руки, обеспечивает ему избавление от мучений после смерти (геены): «Все мы усекновенные, и грядущее наше светло» ^{[9, с. 175]}. Высокий духовный смысл учения Христа оказывается недоступен, непонятен ему, прочитанное он толкует в силу своего кругозора, собственного понимания жизненных реалий.

В то же время в каноническом жанре проповеди ролевой статус говорящего как священника, проповедника, духовного пастыря выше, чем у слушающих. И в соответствии с этой ролью в его речи начинают преобладать дидактические жанры. К ним, например, можно отнести жанры поучения, обличения, наставления, предостережения, запрета.

Хотя Илья Дзындзырэлы из романа Соколова не имеет священнического сана, но всеми слушателями в цехах безоговорочно признается его более высокий ролевой статус, а следовательно и право учить, обличать. К тому же в тексте произведения он обретает черты пророка. Вероятно, это связано с наречением его именем пророка Ильи и, следовательно, приобретением качеств этого святого. В данном случае в романе отражается представление о передаче вместе с именем и особенностей личности носившего его прежде человека. Причем в романе «Между собакой и волком» это положение реализуется буквальным образом, как, например, в истории с неким юношей Николаем, «у которого имени собственного не было никогда, верней было, но слишком давно. И когда Николаю Угоднику вышло преображение и он улетел, этот имя его себе урвал – не дал, называется, добру пропасть» ^{[9, с. 18]}.

Таким же образом по ходу повествования Дзындзырэлы обретает возможность исцелять («точу исцеления»), а также управлять огнем («пламень надо б на вас низвесть»). В данном случае эта способность — отражение народного представления о ветхозаветном пророке, точнее его ассоциация с громовержцем Перуном.

В связи с повышением ролевого статуса героя закономерным становится и употреблением им речевых жанров обличения («Но не корите, а кайтесь», «так не корите, и дело с концом»), наставления, предостережения («не завидуйте, что снаружи могуч и сухарь – я внутри прямо нежный»). Основной эффект проповеди Дзындзырэлы выражается в неожиданном для проповеди финале: рассказчик «сорвал приличный аплодисмент» ^{[9, с. 176]}.

Так, в рассматриваемом тексте наблюдается синтез двух жанров. В речи Дзындзырэлы доминирует такой элемент жанра исповеди, как особого рода интонация повествования, предполагающая полную откровенность говорящего, «обнажение» своей души. При этом происходит пародирование композиционных и тематических особенностей жанра проповеди. Текст исповеди-проповеди главного героя — это, несомненно, текст «второго порядка» по отношению к библейскому источнику. Первичный текст (Нагорной заповеди) переводится на более понятный язык. Эффект его расширения наблюдается при его толковании героем, многочисленных повторах, при прибавлении к тексту новой эмоционально окрашенной, убеждающей и внушающей информации (в частности, примеров из жизни рассказчика).

В романе «Между собакой и волком» травестийное снижение достигается через столкновение известных фольклорных и литературных тем, мотивов, образов, сюжетов — с народной речевой стихией, воплощающей бытовое человеческое сознание. Благодаря помещению речевых и идеологических клише, а также заимствований из узнаваемых литературных источников в современную речевую стихию возникает эффект гротескного обыгрывания жанровых канонов речевых и литературных жанров.

Подводя итог рассмотрения различных жанровых вставок в романе, можем утверждать, что Саша Соколов обращается к данным жанрам не с целью отрицания литературных традиций, а их «переосмысления». Как справедливо отметила Линда Хатчин, «пародировать не значит разрушать прошлое: в природе пародии сосуществует стремление сохранить традицию со стремлением усомниться в ней» ^[12].

В данном случае автор продолжает принципы пародии Древней Руси, в которой объектом травестирования являлся не индивидуальный авторский стиль, тематика или проблематика определенного произведения, а только сами жанры деловой, церковной или литературной письменности. Как справедливо писал Д. С. Лихачев, пародировалась «сложившаяся, твердо установленная, упорядоченная форма, обладающая собственными, только ей присущими признаками — знаковой системой» ^{[6, с. 11]}.

Как и в древнерусской литературе, Саша Соколов в романе «Между собакой и волком» пародирует так называемые «каноны» («формуляры») ряда речевых жанров официально-делового, разговорного стиля, а также фидеистических жанров исповеди и проведи. Цель пародирования в данном случае связана с разрушением упорядоченности культурных знаков, придания им неожиданного значения. На наш взгляд, сходным образом Саша Соколов определил пафос словесности в своей калифорнийской лекции: «Литература — это самоуничтожение» ^{[10, с. 70]}.