Конфликт императивов создания империи и национальных традиций в английском обществе второй половины ХІХ-начала ХХ столетий

Дибас Оксана Андреевна кандидат исторических наук доцент, кафедра всемирной истории и международных отношений, Луганский национальный университет имени Тараса Шевченко 91055, Украина, г. Луганск, ул. Оборонная, 2 Dibas Oksana Andreevna PhD in History Docent, the department of World History and International Relaitons, Lugansk Taras Shevchenko National University 91055, Ukraine, g. Lugansk, ul. Oboronnaya, 2 oksana-dibas@rambler.ru Другие публикации этого автора

Бойчук Сергей Сергеевич кандидат философских наук доцент, кафедра менеджмента и маркетинга, Луганский национальный университет имени Тараса Шевченко 91000, Украина, г. Луганск, ул. Оборонная, 2 Boichuk Sergei Sergeevich PhD in Philosophy Associate Professor, Department of Management and Marketing, Taras Shevchenko National University of Luhansk 91000, Ukraina, g. Lugansk, ul. Oboronnaya, 2 overbaring@mail.ru

Споры вокруг роли колониальных империй в истории и наследия колониального дискурса все еще продолжаются, статьи С.О Буранок ^[3], И.И. Рогова ^{[9; 10]}, В.И. Клисторина ^[5], Я.Ю. Моисеенко ^[6], а также недавно опубликованные исследования Георгиса Гианнакополюса (Giannakopoulos G.) ^[16] свидетельствуют о значительном интересе к теме.

Современные демократы и либералы, а также большинство тех, кто безосновательно приписывает себя к данным не столько политическим, сколько экзистенциальным стратегиям освоения мира, чрезвычайно любят демонстрировать собственную историческую эрудицию и, ссылаясь на трагический опыт ХХ столетия, утверждать об обреченности империй, а также любых глобальных исторических проектов. Вера в то, что мировой дух играет на твоей стороне и любой высокоорганизованный человек по высшему императиву природы не может не стремиться к самоуправлению собой в качестве социального атома и необходимо мечтает о швейцарском сырно-шоколадном рае, придает индивидуальным желаниям характер общекультурного императива.

В то же время интеллектуальный пейзаж современной эпохи не мыслим без обращения к теме европейских империй и колониального наследия, выступающего в качестве одного из ключевых факторов, которые определяют собой структуры модерна/постмодерна. Кроме того, как откровенно писал еще в начале века Збигнев Бжезинский, глобальное господство США, «единственной мировой сверхдержавы в полном смысле этого слова», «в некотором отношении напоминает прежние империи, несмотря на их более ограниченный, региональный масштаб» ^{[3, 20-21]}. Действительно, Америка как победитель в холодной войне и главный претендент на «гегемонию нового типа» с особым рвением при Д. Трампе стремится пересоздать международную систему на основе «имперского» типа контроля (Р. Гилпин). Так что пока преждевременно говорить о конце века империй и значительно полезней обратиться к истории имперских политических систем. Также следует учитывать и докатившееся до наших дней громогласное эхо существования империй, своеобразное «наследие» империй, в виде территориальных конфликтов в различных регионах ^[14].

В свое время англо-индиец Редьярд Киплинг пересказал эту особенность мировоззрения в стихотворении «Дворец». «After me cometh a Builder. Tell him, I too have known» (Вслед за мною идет Строитель, скажите ему – я знал) с такими словами возводящий Дворец Мастер и Король спокойно смотрит в лицо прошедшему и будущему: за его плечами, в фундаменте строения – доблесть римских легионов, что принесли цивилизацию варварам британских островов, впереди – окультуренные джунгли с мостами, железными дорогами и верой в тех, кто после обязательно займет место в строю и на стройке.

В наиболее полной степени это спокойное ratio выражается в том самом пресловутом и дискредитированном истерикой современных размышлений вопросе о причинах гибели империй. Прежде всего, необходимо помнить, что процесс становления сложного комплекса имперской рефлексии проходил одновременно под знаком вечности и бренности. Красноречивое свидетельство руин древних колоссов не оставляло ни малейших сомнений в возможном варианте развития событий, для каждого здравомыслящего участника великой драмы речь шла о временном промежутке, в отведенном мгновении которого значение имел императив свершения должного. Окрашенное сумеречными тонами знание не только о падении двух Римов, но и об уничтожении предшествующих Вечному городу мировых держав, оставило ощущение пребывания в зазорах сущего и негарантии успеха. Судьба самых мудрых государственных институтов древних, совершенных законов Нумы и Ликурга, сметенных безумством страстей или волнами варваров, словно триумфальное «memento mori» напоминала о неотвратимом финале и вселяла надежду.

Постколониальная оптика принципиально изменила подход к проблеме колониальных империй, дискурс ориентализма, отягощенный вызовом феминистической критики, заставил пересмотреть традиционную тематику исследований и обратить внимание на тех, кто молчал в Викторианскую эпоху и традиционно воспринимался имперским знанием-властью в качестве объекта ^{[1, с. 77-78]}.

В то же время опыт империй остается как никогда актуальным и востребованным: в частности, имперские техники управления, основанные на международном праве и относительности языка легизма, в сочетании с базовыми имперскими стратегиями Запада довольно быстро адаптируются теми, кто когда-то был ими скован, и уже с легкостью используют их в управлении Тибетом ^[20]. Ситуация усугубляется тем, что имперская риторика не только не исчезает, но скорее становится более популярной ^{[2; 16]}.

Также о невозможности мыслить современный мир вне категории Империи пишут Хардт и Негри, показывая механизмы эксплуатации и контроля современного глобального сообщества ^[12], а признаки и сущностные характеристики империй остаются все еще не описанными ^{[4; 5; 9]}. Публицистический гомон, настойчиво рифмующий глобализацию, американизацию и колониализм, уравновешивается академической дискуссией о неформальном империализме, цифровом неравенстве и новой картографии культурного доминирования и радикальных отказов ^{[3; 6; 17]}.

Однако правильное понимание всей сложности колониального и постколониального дискурса невозможно без обращения к ценностному аспекту имперской идеологии и практики ^{[10; 11]}. Исследования, посвященные британскому имперскому этосу и системе ценностей «новой империи» и «цивилизаторской миссии», всегда занимали важное место в англоязычной историографии ^{[15; 18; 19]}, тем не менее вопрос о конфликте ценностных императивов создания империи и национальных традиции в английском обществе второй половины ХІХ и начала ХХ столетий остается малоизученным.

Объектом исследования является Британское общество второй половины ХІХ и начала ХХ столетий, предметом работы выступает противоречие между этическими императивами имперского проекта и традиционными консервативно-демократическими ценностями, которые в итоге стали основой для конфликта между идеей нации и империи.

Цель статьи заключается в реконструкции и анализе особенностей восприятия английским обществом второй половины ХІХ и начала ХХ столетий имперского проекта как угрозы консервативно-демократическим традициям Великобритании.

Исследование опирается на базовые научные принципы и методы культуральной истории ^[1], при этом отталкивается от фундаментальной парадигмы воображаемых сообществ, которая предполагает как конструирование любых сообществ, так и создание индивидуальных идентичностей.

Научная новизна исследования заключается в попытке рассмотреть противоречие между имперской этикой и традиционной системой ценностей английского общества, с одной стороны, и элитами, представлявшими эти разные проекты, с другой. Показан конфликт между культурой управления и отношения к закону, утвердившихся на Британских островах к ХІХ столетию, и практикой «административной резни» колониальных чиновников, которые воспринимались в качестве угрозы англо-саксонской правовой модели. Отдельное внимание уделено особенностям формирования представителей колониальной администрации.

В одном из номеров сатирического журнала Punch за 1849 год был опубликован рисунок под названием «There is no place like home»: в центре изображен упитанный англичанин в окружении многочисленного беззаботного семейства, погруженного в домашние радости, а вокруг этой идиллии в виде некой рамки расплескался хаос варварства и истории в виде революций, войн, политических игр коронами [см. 15, с. 166]. Среди этой кровавой, неаккуратно набросанной карандашом, неразберихи по ту сторону Ламанша осталось пространство будущей Империи, большие батальоны которой уверенно шагали по индийскому субконтиненту, присоединяя Пенджаб и раздвигая горизонты цивилизации.

Напряженность между желанием отгородиться от всего мира и необходимостью создавать глобальное пространство усиливалась несовместимостью имперского проекта и идеи английской нации. Отказавшись от участия во всемирной теократии Ватикана и создав собственную церковь, тождественную нации, англичане не стремились интегрировать «подчиненные расы» в единую структуру: как заметил лорд Кромер, что естественно для Вестминстера не стоит переносить в Калькутту или Каир ^{[18, с. 350]}. Именно поэтому Великобритания оказалась между империей и нацией, вернее: одна часть была империей, а другая пыталась сохранить нацию.

Общепризнанной особенностью английской истории является как наличие независимого от государства и готового защищать свои интересы гражданского общества, так и признание всеми социальными слоями Англии особой значимости данной социально-политической идеи. Главным средством защиты общества от государства выступало обоюдное признание непреходящей значимости закона, как остроумно заметил служивший в Бирме Эрик Блэр, известный под писательским псевдонимом «Джордж Оруэлл»: «В отличие от испанского или итальянского крестьянина англичанин не чует печенкой, что закон – это обыкновенное жульничество» ^{[7, с. 311]}. Всеобщая вера в закон не только не соответствовала пропитанному правовым нигилизмом духу Востока, но и нарушала имперские принципы, ориентированные более на ценностно-окрашенные идею справедливости, чем на правовые нормы.

Так же одну из ключевых ролей в конфликте государственных проектов играло и различное понимание силы, и ее места в политической жизни общества. В основе жизни англичан находится не насилие, а Хабеас-корпус, гарантирующий неприкосновенность личности и защиту индивидуальной свободы. Подчинение общепринятой традиции, а не навязанной государственной норме привело к тому, что большинство вопросов решается мирными способами, а сила в принципе не рассматривается в качестве заслуживающего внимания аргумента в любой сфере.

В данном контексте показательным является следующий случай: во время самых серьезных бомбардировок Лондона германскими люфтваффе во второй мировой войне власти попытались помешать горожанам превратить метро в бомбоубежище; в ответ лондонцы не стали ломать двери и брать станции штурмом, они просто покупали билеты по полтора пенни, тем самым получая статус законных пассажиров, и никому не приходило в голову попросить их обратно на улицу ^{[7, с. 311]}. Этот пример, вместе с множеством иных, выступает ежедневным доказательством регулятивной силы консервативно-демократических традиций в обществе.

Кроме того, характерная для империи тенденция признания за государством сакральной миссии и всеобщего ей подчинения вытесняли видение роли закона как фундамента социальных взаимоотношений. Ежедневная практика управления колоний заменяла силу нормативного акта индивидуальным волевым решением, укорененной в парадигме рациональной власти-знания и проекта имперского строительства. Отступление от типично английского восприятия действий представителей власти в качестве следования духу обоготворенного закона, вызванное, с одной стороны, необходимостью легитимизации со стороны «подчиненных рас», а, с другой, следованием идеи империи, привело к формированию политической элиты, во многом чуждой внутренним устоям и традициям.

Принципиальную роль в этом процессе преображении властных моделей сыграли два фактора: во-первых, в результате приобретения колоний происходило освобождение властных структур от устоявшегося поля гражданского контроля, т.е. государственный аппарат – полиция, армия, чиновничество – который в национальном государстве сосуществовал с другими институтами, ограничивающими его деятельность, обрел самостоятельный статус и поднялся до уровня представителей цивилизации в «отсталых» регионах; во-вторых, англичане на Востоке были организованы в качестве эндогенной касты.

Особенно ярко это проявилось в Индии, где, по оценке Джавахарлала Неру, «англичане и особенно чиновники Индийской гражданской службы создали касту, которая является незыблемой и обособленной» ^{[8, с. 17]}. Эту касту «аристократов» объединяло напоминавшая религиозную веру убежденность в собственное высшее предназначение и самосознание законодателей-демиургов, творцов государств и народов, не видящих универсальное значение закона, но уверенных в экзистенциальном призвании править.

Колониальный опыт с несравнимо более существенным значением бюрократических структур и предписаний противостоял государству, обладающему минимальной властью и построенному не на диктате норм и всепроникающем аппарате принуждения, а на самоуважении граждан. Из столкновения двух государственных моделей в рамках одного национального организма, усиленного противоречием ценностно-смысловых установок, оформилось либеральное направление критики империализма. Сущность этой критики, проникнутой пафосом защиты демократических устоев, сводилась к противопоставлению политической модели с преобладающими традициями гражданского общества и имперской державности с культом силы и эффективного правления.

Опасность краха права как всеобщего и нерушимого регулятора – гарантии безусловных и неотъемлемых свобод – и утверждения на его месте в качестве единственной онтологически истинной субстанции воли правящего воплощали представители колониальной бюрократии. Именно последние, окрыленные верой в собственное великое предназначение, согласно мнению либеральных критиков империализма, привыкли в колониях к эффективному и неорганическому применению властных полномочий при отсутствии контроля со стороны общества. Пройдя становление в условиях «восточного рабства», «белые господа», гордые своим первородством сахибы являлись живым воплощением отчасти искусственно созданного фантазией противников имперской политики, отчасти имеющего реальные основания в колониальной действительности феномена, получившего названия «административная резня».

Данное понятие, так пугавшее английских барышень и либералов, оказалось необходимым этапом в развитии бюрократической модели управления колониями. Однако следует помнить, что бюрократия – этот жуткий, по словам Томаса Карлейля, «кошмар», который в отличие от континентальных соседей англичанам удалось избежать. В течение длительного времени гордых англо-саксов «не мучили» жандармы, таможенники, всевозможные мелкие чиновники: они считали себя гражданами государства, позволявшего делать им многое, не сковывая частную инициативу мелочной регламентацией. Поэтому, почувствовав слабую, скорее всего, преувеличенную угрозу привычному порядку вещей, британец испытывал инстинктивное неприятие имперских форм социальной регуляции.

Скрытая угроза превращения «разрушителей закона в Индии в творцов закона в Англии» (Берк) серьезно беспокоила отдельных представителей Британского политического Олимпа. В различных статьях и книгах можно было прочитать о том, как кровожадный зверь деспотизма, ориентальный стиля руководства и тиранические личности готовы уничтожить старую, добрую Англию: «Индийская система управления при помощи докладов вызвала к себе подозрение [в Англии]». «В Индии не было суда присяжных, и все суды были платными служащими короны, многих из них можно было уволить, когда вздумается. Многие специалисты формального права чувствовали тревогу в связи с успехом индийского эксперимента». «Если деспотизм и бюрократия так хорошо сработали в Индии, то это не означает и это, что когда-нибудь этот успех не будет использован как аргумент в пользу введения нечто подобного и тут» ^{[15, с. 264-269]}.

Если угроза применения колониального опыта была только в отдаленной перспективе, то уже к началу двадцатого века Дж. Гобсон отмечал, что именно империализм стал главной причиной вырождения двухпартийной системы в систему «передней скамьи», что привело к уменьшению могущества оппозиции в парламенте и увеличению власти кабинета по сравнению с палатой общин.

Во второй половине ХІХ столетия по Британским островам бродил призрак переноса колониального опыта в метрополию, и приверженцы консервативно-демократических традиций общества, личностный идеал которого – свободный гражданин, а не подавляющий своих подданных всесильный Цезарь ^{[13, с. 236]}, видели в империи главного врага выработанных в течении веков принципов организации социального пространства.

Особая роль в этом процессе продвижения имперского проекта принадлежала британской аристократии; важным условием успешной политической карьеры представителей правящего сословия было взросление в колониях.

Согласно восторженным словам Дж. Гриффитса, Р. Сили, С. Родса и других бардов империализма главным субъектом глобального имперского действия выступали «младшие сыновья» аристократических семей. Самоотверженность и дух пиратского авантюризма благородных отпрысков стали главным мифом имперской экспансии. Бесспорно, завоевывать континенты одиночки, увлеченные собственной борьбой с драконом мирового зла, не в состоянии, но они выступают организующей и главной движущей силой имперского механизма. Какие причины скрываются за тем фактом, что именно дети аристократических семейств строили империю? Традиционным ответом на данный вопрос выступали рассуждения об особой роли английской системы наследования имущества и титулов, создавшей феномен «младших сыновей». Однако только принципом майората объяснить данную проблему не возможно, поэтому обратимся к другим факторам, позволившим британской элите стать лучшими солдатами империи.

Лорду Веллингтону приписывают знаменитую фразу: «Битва при Ватерлоо была выиграна на полях Итона». Интересное продолжение этой мысли английского полководца об особом духе, который выносили из стен ученики лучших британских учебных заведений, находим в книге выдающегося проконсула Британской империи лорда Лугарда «Двойной мандат в Британской тропической Африке».

Описывая чиновника гражданской службы (civil servant) Лугард отмечает: в его активе находятся только несколько ценных качеств и это обычно только public school и, возможно, университетское образование. При этом ни первое, ни второе не снабдило его ощутимым количеством нужных знаний, особенно применимых в работе в колонии. Однако, эти учебные заведения создали английского джентльмена с почти страстным пониманием честной игры (passionate conception of fair play), идеей защиты слабых и чувством правильной игры (playing the game). Его научили личной инициативе и находчивости, как руководить и подчиняться ^{[15, с. 236]}.

Действительно, идеальным образованием для преодоления экстремальных и кризисных ситуаций является не отягощенное пустой информацией беспомощная и заученная предсказуемость, а снабженное эффективными методами уверенная в себе творческая продуктивность. О преимуществах именно такой на войне говорил и Наполеон, утверждая, что «главное – ввязаться в бой, а там – посмотрим». Причина этого заключается в том, что путь к победе идет не через упорядоченность приказов, директив и заранее подготовленных планов баталий. Один из главных секретов успеха – в способности быстро и гибко реагировать на любое изменение на шахматной доске с человеческими жизнями, внося коррективы в предполагаемые собственные действия в зависимости от поведения противника.

Кроме того, особое значение в создании империи отпрысков аристократических семей обуславливалось присутствием в процессе их индивидуального становления модели социальной фасилитации. Сущность последней заключается в экзистенциальной ситуации, вызванной необходимостью соответствовать высокому личностному уровню и основанной на категорическом императиве «ты должен быть», не выполнить который оказывается невозможным. При условии службы в колониях человек, прошедший через подобный экзистенциальный опыт, оказывался в аналогичной ситуации, требовавшей сверхличностных усилий.

При этом единственная разница между Англией и колониями заключалась в доминанте, определявшем поведение: если на Британских островах в данной роли выступали «наследственные амбиции» или существующие представления об облике истинного дворянина, то в заморских территориях империи это было «бремя белого человека» или видение образа сахиба, белого господина, призванного управлять «полуварварами, полудетьми». Вследствие того, что, успешно пройдя первую критическую ситуацию в домашних условиях, молодые аристократы гораздо легче преодолевали более серьезную вторую ситуацию, не теряя себя в джунглях и песках империи, они становились наиболее надежным звеном в системе Pax Britanica.

Подводя некоторые итоги вышеизложенному, отметим несколько принципиальных тезисов: во-первых, имперская идея и практика существенно противоречили национальным традициям английского общества, во-вторых, чиновники, прошедшие колонии и впоследствии занявшие то или иное положение среди политической элиты Британии, несли с собой опыт эффективного управления, который они могли использовать (и использовали) для решения проблем на Британских островах, в-третьих, перенос имперской модели воспринимался определенной частью английского общества в качестве серьезной угрозы демократическим принципам.