Основные идеи методологической и культурно-психологической концепции сознания

Розин Вадим Маркович доктор философских наук главный научный сотрудник, Институт философии, Российская академия наук 109240, Россия, Московская область, г. Москва, ул. Гончарная, 12 стр.1, каб. 310 Rozin Vadim Markovich Doctor of Philosophy Chief Scientific Associate, Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences  109240, Russia, Moskovskaya oblast', g. Moscow, ul. Goncharnaya, 12 str.1, kab. 310 rozinvm@gmail.com Другие публикации этого автора

Известны трудности философского и научного осмысления сознания: оно, как утверждают психологи, дано только самому субъекту, а «чужое сознание» нам недоступно; непонятно, как занять объективную позицию при изучении сознания, ведь мы не можем помыслить сознание, не осознавая его, а наше осознание субъективно и культурно обусловлено. С последней проблемой столкнулся, например, Михаил Бахтин, обсуждая природу «наук о духе», т.е. гуманитарных наук. «Существует, ‒ писал он, ‒ абстрактная позиция третьего, которая отождествляется с “объективной позицией” как таковой, с позицией всякого “научного познания”… В жизни как предмете мысли (отвлеченной) существует человек вообще, существует третий, но в самой живой переживаемой жизни (а я бы добавил: в реальном живом сознании. ‒ В.Р.) существуем только Я, ТЫ, ОН, и только в ней раскрываются (существуют) такие первичные реальности, как мое слово и чужое слово, и вообще те первичные реальности, которые пока еще не поддаются познанию (отвлеченному, обобщающему), а поэтому не замечаются им» ^{[1, c. 348-349]}.

Возможно, эти трудности преувеличены философами, но вряд ли. Конечно, нельзя не согласиться, что сознание не дано нам как эмпирический объект, даже, можно утверждать, наше собственное сознание. Лишь с формированием концепций сознания, сложившихся в Новое время, человек стал «видеть сознание», а фактически, конечно, не видеть, а знать о его существовании. Когда мы говорим «я потерял сознание» или «спал как младенец и ничего не осознавал», то это наше различение ‒ сознательного и бессознательного предполагает не только эмпирические факты, но прежде всего их концептуальное осмысление. Например, архаический человек и абориген те же самые эмпирические события осмысляет иначе, считая, что во время сна или внезапного отключения всех впечатлений его душа покидает тело.

С точки зрения философии науки, сознание ‒ идеальный объект, мы ему приписываем в познавательных или практических целях определенные фиксированные характеристики и придерживаемся их дальше в рассуждениях о сознании. Как сказал бы И.Кант, приписываем именно мы, сообразно понятию о сознании, а не извлекаем свойства сознания из сознания как «вещи в себе». Как вещь в себе сознание нам эмпирически и чувственно не дано, оно может только мыслиться. Подумаем же каким образом в настоящее время необходимо помыслить сознание.

С какой целью сегодня нужно заново продумывать, что собой представляет сознание? Не столько, чтобы разрешить противоречия по поводу сознания, сколько чтобы преодолеть кризис сознания. Он захватывает самые разные вещи: не удается осознать наше будущее, по-прежнему не укладывается в сознание смерть людей, непонятно как правильно жить и что делать и т.д. и т.п. Например, Ник Бостром, шведский философ, создатель Института будущего Оксфордского университета, автор известного бестселлера об искусственном интеллекте в прошлом году изложил свою «концепцию чёрных шаров». Кратко ее суть в том, что человечество рано или поздно вытянет черный шар, т.е. создаст «технологию, которая сама по себе, в рамках саморазвития, незаметно, вследствие усилий различных не связанных между собой групп и команд, преследующих свои собственные интересы, способна до основания или в основном разрушить цивилизацию. Технологии чёрного шара – это всегда технологии, каждый шаг развития которых сам по себе воспринимается обществом как достаточно безопасный. Однако, накапливаясь, эти шаги приводят к качественному скачку, переходу на другой уровень, который несет с собой экзистенциональные риски и смертельные угрозы» ^[8]. Что это, как не кризис современного сознания, которое не в состоянии сознавать и помыслить продолжение жизни на Земле?

Каким образом в настоящее время мы можем изучать сознание? Если это идеальный объект, заданный разными концепциями сознания, то напрашивается такое решение. Нужно проанализировать эти концепции, чтобы понять, какие характеристики мы приписываем сознанию и достаточно ли они для разрешения современного кризиса сознания, а если нет, то какая новая концепция нам нужна. Выскажу еще два методологических положения. На мой взгляд, сознание не только субъективно, но и культурно и семиотически обусловленный феномен. Кроме того, сознание ‒ феномен конструктивный и рефлексивный. Из этих двух положений следует, что сознание появилось в рамках определенной культуры и адекватное осознание его выступало необходимым условием такого становления. Нетрудно сообразить, что намеченная здесь методологическая стратегия, предполагает большую работу, понимая это, автор в направлении реализации данного подхода сделает лишь первые шаги.

Начнем с анализа ситуации, потребовавшей изобретение схем, объективация которых привела к открытию реальности сознания. Известно, что слово сознание является калькой с латинского conscientia (буквально ‒ «совместное знание»). При этом одна из семантических версий, что сознание близко по смыслу английскому слову «совесть», а «со-весть» в средние века понималась как стремление услышать весть Бога («Так и нас ныне подобное сему образу крещение, не плотской нечистоты омытие, но обещание Богу доброй совести, спасает воскресением Иисуса Христа» (1Пт.3:21). Эта версия интересна тем, что здесь схватывается важный момент определения «протосознания» ‒ через отношение к Богу: conscientia ‒ не сознание в нашем понимании, а связь в человеке его разума (ума) с направляющей помощью Бога.

Но в эпоху Возрождения направляющая роль Бога передается человеку, поэтому Николай Кузанский говорит, что разум (ум) ‒ это инстанция человека, не только отражающая, но и «судящая» (направляющая). «Ум, ‒ пишет он, ‒ есть живая субстанция, которая, как мы знаем по опыту, внутренне говорит в нас и судит и которая больше любой другой способности из всех ощущаемых нами в себе духовных способностей уподобляется бесконечной субстанции и абсолютной форме. Ее обязанность в нашем теле ‒ животворение тела; потому она и называется душой. Отсюда, ум есть субстанциональная форма, или сила, которая сосредоточивает в себе соответствующим ей образом все: и силу одушевляющую, при помощи которой ум одушевляет тело, наделяя его жизнью растительной и способностью ощущения; и силу рассудочную, а также разумную и силу умопостижения» ^{[6, c. 388-389, 400-401]}. (курсив наш. ‒ В.Р.)

Здесь еще Бог стоит за спиной человека, его благодать, направляя, еще поддерживает ум (разум). Позднее, после Декарта и Канта, Бог окончательно удаляется в потустороннюю реальность и оттуда наблюдает за миром. Человек же остается наедине с собой, и чтобы объяснить теперь, кто его направляет, почему он действует разумно, приходится ввести сознание. Сознание становится важнейшей верховной инстанцией новоевропейского человека, объясняющей, с одной стороны, как человек на основе своих чувств и индукции получает знания о мире, а с другой ‒ каким образом он, действуя как личность, управляет собой и конституирует познание мира и себя. Другими словами, сознание становится на место Бога, выполняет ту же функцию в плане управления, но приписывается самому человеку. И не случайно, что именно сознание первые психологи (В.Вундт и др.) объявляют предметом научной психологии.

Но вот изучение сознания в науке столкнулось с большими трудностями: ни увидеть сознание, ни объективно описать его не удавалось. «Во втором десятилетии нашего века, ‒ отмечает Ю.Б. Гиппенрейтор, ‒ то есть спустя немногим более тридцати лет после основания научной психологии, в ней произошла революция: смена предмета психологии. Им стало не сознание, а поведение человека и животных <...> психология, ‒ писал создатель бихевиаризма Джон Уотсон ‒ должна отказаться от субъективного предмета изучения, интроспективного метода исследования и прежней терминологии. Сознание с его структурными элементами, неразложимыми ощущениями и чувственными тонами, с его процессами, вниманием, восприятием, воображением ‒ все это только фразы, не поддающиеся определению» ^{[3, с. 50, 42; 16, с. 3]}.

Альтернатива подходу к сознанию, характерному для школы В.Вундта, составили два направления изучения: феноменологическое и физиологическое. «К главным для феноменологии характеристикам сознания и метода, ‒ пишет Н.В. Мотрошилова, ‒ относятся следующие. 1. Сознание есть бесконечный и необратимый поток — поток переживаний. Соответствующее методологическое требование: при исследовании сознания следует научиться как бы “плыть вместе” (mitschwimmen) с потоком, принимать в расчет его непрерывность и необратимость. 2. Будучи непрерывным потоком, сознание, однако, заключает в себе хорошо различимые формообразования, части, имеющие вид целостностей. Это и есть феномены, единицы сознания, доступные вычленению и относительно самостоятельному изучению. 3. Сознание характеризуется ‒ и в целом и в отдельных феноменах ‒ направленностью на предметы, или интенциональностью. Оно всегда есть "сознание о ..." (BewuBtsein von ...). 4. На пути к более конкретному анализу предметностей сознания должны быть “отмыслены”, “отодвинуты в сторону” (suspendieren) физические, психологические, индивидуальные стороны переживаний, “слои” феноменов, а также их воплощения в определенных суждениях, соответственно, в языковых выражениях. Все эти моменты первоначально рассматриваются в феноменологии с парадоксальной целью: их вычленяют, описывают для того, чтобы расчистить путь к “чистому сознанию” ^[4].

Феноменологическая программа выглядит интересной, но одновременно сугубо априорной. Может быть, сознание имеет именно эти характеристики, но возможно, какие-то другие. Принять на веру утверждения феноменологов, что, если правильно установиться в сознании, то предмет сам выйдет, я не могу. В статье «Феноменология глазами методолога» старался показать, что феноменологический подход создает условия для новых методологических программ исследования, для начал, но феноменологи осознают свой подход и методы неадекватно ^[9]. Относительно же характеристик сознания, вероятно, можно согласиться, что они верны, но не как характеристики любого сознания, а сознания именно феноменологов (иначе говоря, такое сознание ‒ это самосознание данного философского сообщества).

В физиологическом подходе сознание редуцируется к работе мозга. Но мозг только субстрат сознания, подобно тому, как электрические провода и реле ‒ субстрат текста, бегущего по электронному табло. Более широкий биологический подход к сознанию тоже неудовлетворителен. Здесь вполне можно согласиться с П.А. Плютто, который пишет следующее. «Как видно из вышесказанного, мы предполагаем, что сознание – двойной агент. Из обыденной жизни каждого из нас известно, что сознание возникает сначала как некое неопределенное (в культуре), непосредственное (неопосредованное культурой), «биологическое» чувство. Определение «биологическое» мы берем здесь в кавычки, чтобы подчеркнуть, что никакой биологии в а-культурной природе-самой-по-себе – в природе как таковой, к которой принадлежит и а-культурное предельное сознание как таковое, – нет. Биология – биологические эмпирические и фактографические данные, биологические теории и таксономии, биологические понятия и термины (включая сам термин «биология») и т. д. – является частью культуры, но совсем не природой как таковой, которую биология описывает и исследует. Даже простым пониманием природы, пониманием, производимым нами всегда изнутри культуры, мы ее – природу как таковую – уже инкультурируем. Но природа-сама-по-себе по определению, находится вне культуры: изначальная а-культурная природа не совпадает с тем, что описывает и исследует естествознание, использующее всегда ограниченные – исторически и культурно обусловленные – ресурсы и способы ее описания» ^[7].

Добавлю одно соображение. Что-то похожее на протосознание у животных, конечно, есть, ведь они ориентируются и действуют в довольно сложной среде. Однако это протосознание, во-первых, кардинально отличается от человеческого, социального (оно не семиотическое, не рефлексивное, не нормативное в социальном отношении), во-вторых, в ходе становления (происхождения) человека биологическое протосознание претерпело существенную метаморфозу. Да, один из планов сознания человека ‒ биологический, но его составляет не биологическое протосознание, а протосознание, преображенное языком, социальными отношениями, историей культурного развития человека.

Основные же планы сознания человека ‒ семиотический, социальный и культурный. Чтобы понять, как сознание можно охарактеризовать и анализировать в этих планах, рассмотрим формирование самого первого типа культурного сознания ‒ архаического (архаическая культура сложилась примерно 40-50 тысяч лет тому назад и сменилась в 5-4 тыс. до н.э. культурой Древних царств ^[10]).

Предпосылкой архаической культуры выступили сообщества людей, которые действовали коллективно и всякое явление, с которым сталкивались, означали с помощью знаков. Именно знаки и построенные на их основе нарративы выступали необходимым условием понимания и действия. Например, сталкиваясь с затмениями солнца или луны, люди того времени не понимали, что происходит, и не знали, что делать. Эту ситуацию можно назвать «проблемной». Анализ дошедших до нас через аборигенов текстов показывает, что данная проблемная ситуация была разрешена, когда удалось изобрести такой нарратив. «На языке тупи, ‒ пишет Э.Тейлор, ‒ солнечное затмение выражается словами: «ягуар съел солнце». Полный смысл этой фразы до сих пор обнаруживается некоторыми племенами тем, что они стреляют горящими стрелами, чтобы отогнать свирепого зверя от его добычи. На северном материке некоторые дикари верили также в огромную пожирающую солнце собаку, а другие пускали стрелы в небо для защиты своих светил от воображаемых врагов, нападавших на них. Но рядом с этими преобладающими понятиями существуют еще и другие. Караибы, например, представляли себе затмившуюся луну голодной, больной или умирающей…Гуроны считали луну больной и совершали свое обычное шаривари со стрельбой и воем собак для ее исцеления» ^{[15, с. 228]}.

Проблемной ситуацией в данном случае является затмение. Протосхема ‒ нарратив типа «ягуар съел солнце». В результате его изобретения и использования складывается новое видение и реальность (на небе живет гигантский ягуар, он может съесть солнцу или луну). Понятно и что нужно делать ‒ отгонять и пугать ягуара, чтобы он отпустил светило. Почему не просто «схема», разрешающая проблемную ситуацию и создающая возможность понимания и действия (в этом ее функция), а «протосхема». А потому, что люди еще не осознают отличие своих семиотических построений от того, что они обозначают и выражают (для них ягуар на небе и в лесу ‒ просто два разных ягуара).

Архаическая культура, как я показываю, начинает складываться, когда изобретается новая протосхема. Проблемной ситуацией в этом случае выступили затруднения, связанные с пониманием таких явлений как смерть человека, болезнь, сновидения, видение людей и животных в наскальной живописи. Эти затруднения (в плане понимания и действия) были разрешены на основе протосхемы ‒ «душа». Судя по этимологии слова (чаще всего «птичка»), душа понималась двояко: во-первых, как носитель жизни, т.е. кто имеет душу, тот живой, во-вторых, как «птичка-жизнь», имеющая домик (тело), из которого она может выйти и в который может войти. В рамках этой протосхемы смерть была понята как уход из тела души без возвращения, болезнь ‒ как временный выход души из тела, сновидение ‒ путешествие души во время сна (или приход другой души), видение людей и животных в наскальной живописи ‒ как вызывание соответствующих душ ^{[10, с. 99-115]}. Такое понимание обусловливало и действия: для души умершего человека нужно делать новый дом (захоронение, гроб, «иттерму» ‒ временное жилище); заболевшего нужно лечить, т.е. создавать условия, чтобы душа вернулась в тело; сновидения нуждаются в толковании с целью понять увиденное во сне; наскальные изображения нужно создавать, чтобы общаться с душами) ^[10].

На основе протосхемы души по сходной логике были построены и другие схемы архаической культуры ‒ душ природных стихий (ветра, воды, солнца, луны, звезд, деревьев, животных и прочее) и душ так сказать социальных явлений (родства в семье и в племени, рождения детей от родителей и т.п.). Например, река потому бежала (текла), могла дать рыбу или утянуть под воду, что имела душу; обращаясь к ней и принося ей дары, человек надеялся на благосклонность реки. Сын потому был похож на отца или мать, что отец, действуя как охотник (выстреливая спермой), перегнал душу сына из дома предков или иттермы в тело матери (были найдены тысячи петроглифов, изображающих этот акт). Люди в племени потому близки между собой и связаны, что у них общие души, доставшиеся им от предков ^[10].

Что в данном случае можно сказать о сознании архаических людей? Поскольку человек жил в коллективе и действовал коллективно, причем самостоятельное поведение не допускалось, его сознание тоже ничем не отличалось от сознания коллектива. В совместном бытии, пишет Курт Хюбнер, «человек мифической эпохи находит корни своей жизни. Как единичное, как индивид и Я он ничего собой не представляет... Не иметь рода значит быть лишенным нуминозного Kydos и Olbos, в которых содержится даваемая богами идентичность рода, то есть вообще не иметь своего лица... Человеку мифической эпохи абсолютно неизвестна область внутренне идеального в качестве Я. Он есть тот, кто он есть, занимая при этом место во всеобщей мифически-нуминозной субстанции, которая существует во многом, будь то люди, живые существа или “материальные” предметы, поэтому и человек живет во многом, и оно живет в нем» ^[17].

Итак, сознание архаического индивида совпадает с «сознанием архаического сообщества». Оно формировалось на основе протосхем, которые задавали видение реальности, понимание и возможность действовать. Помимо протосхем процесс формирования сознание предполагал встречную самоорганизацию психики. Такая самоорганизация позволяла присвоить протосхемы как своеобразное «социальное и психическое тело» индивида (особенности подобного присвоения я рассмотрел в работе ^[11]).

В следующей культуре Древних царств (примерно, V-I тыс. до н.э.) протосхема души отходит на второй план и видоизменяется под влиянием главной протосхемы того времени, задающей реальность «языческих богов». Как я показываю, эта схема (представление о богах) позволила разрешить проблему новой организации коллектива и его деятельности, предполагающих разделение труда и жесткое вертикальное управление (последнее было необходимо для руководства большими массами людей ‒ армия, строительство ирригационных сооружений, пирамид и пр.) ^[10]. Соответственно, меняется и структура сознания древнего человека. Например, когда древний вавилонянин, отмечает С. Крамер, «чувствует себя прекрасно, полон жизни, наслаждается богатством и душевным покоем, он объясняет это завидное состояние ума и тела присутствием сверхъестественных сил (богов. ‒ В.М.), которые либо наполняют его тело, либо охраняют. Наоборот, всякого рода несчастья, болезни и неудачи объясняются отсутствием такой защиты» ^{[5, с. 128]}).

Материалы рассмотренных первых двух культур позволяют предположить, что не все содержания сознания человека равноценны. Есть главные, центральные, которые воспринимаются сознанием как реальность, существующая на самом деле и поэтому определяющая все остальные реальности (назовем такие главные реальности «непосредственными»). Конкретно, в архаической культуре непосредственная реальность задавалась протосхемой души, а в культуре древних царств ‒ протосхемой богов.

В средние века в Европе и дальше в Новое время для верующего человека непосредственная реальность ‒ христианский Бог (эту реальность, как известно, задают схемы Священного писания). В данном случае уже можно говорить о схемах, поскольку в средневековой культуре различаются нарративы священного писания (слово, весть Бога) и реальность (мир, природа, человек), которую эти нарративы описывают. Если почему-либо схемы Священного писания перестают действовать, блокируется как непосредственная реальность, так и все остальные, так сказать, «производные» реальности. Парализуется (выключается) и связанное с ними сознание человека. Именно такой случай описал в «Самопознании» Николай Бердяев: «Акимушка рассказал мне однажды о необыкновенном событии, происшедшем с ним, когда он был мальчиком. Он был пастухом и пас стадо. И вдруг у него явилась мысль, что Бога нет. Тогда солнце начало меркнуть, и он погрузился в тьму. Он почувствовал, что если Бога нет, то и ничего нет, есть лишь совершенное ничто и тьма. Он как будто бы совершенно ослеп. Потом в глубине ничто и тьмы вдруг начал загораться свет, он вновь поверил, что есть Бог, “ничто” превратилось в мир, ярко освещенный солнцем, все восстановилось в новом свете» ^{[2, с. 189]}.

В третьей в плане исторического времени культуре, античной, впервые складывается личность. В отличие от социального индивида предыдущих культур личность ‒ это человек, переходящий к самостоятельному поведению, пытающийся выстраивать собственный мир и себя в этом мире, часто подобно Сократу противостоящий обществу (коллективу) ^[10]. Необходимым условием становления античной личности тоже является изобретение схем (назовем из «приватными»), позволяющих человеку разрешать проблемы, связанные с переходом к самостоятельному поведению.

Что это за проблемы можно понять, продумывая историю, описанную К. Юнгом в последней своей книге. Речь в идет об одном подростковом событии, относящемся к 1887 г. Был прекрасный летний день и в сознании Юнга развернулась следующая картина. «Мир прекрасен и церковь прекрасна, и Бог, который создал все это, сидит далеко-далеко в голубом небе на золотом троне и ... Здесь, ‒ вспоминает Юнг, ‒ мысли мои оборвались и я почувствовал удушье. Я оцепенел и помнил только одно: Сейчас не думать! Наступает что-то ужасное.

(После трех тяжелых от переживаний дней и бессонных ночей Юнг все же позволил себе восстановить испугавшую его картину).

Я собрал, ‒ пишет он, ‒ всю свою храбрость, как если бы вдруг решился немедленно прыгнуть в адское пламя, и дал мысли возможность появиться. Я увидел перед собой кафедральный собор, голубое небо. Бог сидит на своем золотом троне, высоко над миром ‒ и из под трона кусок кала падает на сверкающую новую крышу собора, пробивает ее, все рушиться, стены собора разламываются на куски.

Вот оно что! Я почувствовал несказанное облегчение. Вместо ожидаемого проклятия благодать снизошла на меня, а с нею невыразимое блаженство, которого я никогда не знал... Я понял многое, чего не понимал раньше, я понял то, чего так и не понял мой отец, ‒ волю Бога... Отец принял библейские заповеди как путеводитель, он верил в Бога, как предписывала Библия и как его учил его отец. Но он не знал живого Бога, который стоит, свободный и всемогущий, стоит над Библией и над Церквью, который призывает людей стать столь же свободным. Бог, ради исполнения Своей Воли, может заставить отца оставить все его взгляды и убеждения. Испытывая человеческую храбрость, Бог заставляет отказываться от традиций, сколь бы священными они ни были» ^{[18, С. 46, 50]}.

На одну проблему указывает сам Юнг: это конфликт с отцом, потомственным священнослужителем. Юнг считал, что отец, сомневаясь в вере, продолжал служить в церкви. Вторая проблема, как видно из книги, была связана с сомнением в вере самого Юнга. По сути, он шел к разрыву и с отцом и с церковью (действительно чуть позднее рассматриваемого эпизода Юнг разрывает отношения и с первым и со вторым) ^{[18, С. 64]}. И, это при том, что Юнг получил религиозное воспитание и верил в Бога. Чтобы решиться на разрыв, Юнгу нужна была поддержка, смысловая и персональная. Но кто Юнга мог поддержать? Объективно, единственная опора для Юнга ‒ он сам, или, как он пишет в книге «мой демон». Субъективно дело выглядит иначе: помочь может только Бог, однако, не тот, о котором рассказывает церковь и отец-пастор. И тогда, Юнг сочиняет своего Бога, Бога, выглядящего настоящим революционером, Бога, подсказывающего решение. Этот нарратив (сочинение) по функции представляет собой схему. Она кардинально меняет видение и понимание всей ситуации, давая санкцию на разрыв, указывая новое действие. Иначе говоря, и в случае личности изменение сознание совершается под воздействием новых схем, которые изобретает человек.

Рассмотренные выше ситуации с культурой относятся к филогенезу, а история с Юнгом ‒ к онтогенезу. Но и в случае онтогенеза культура играет большую роль, ведь воспитание и образование Юнг получил в культуре. Только на первый взгляд, кажется, что личность решает свои проблемы сама, без всякого влияния, а сами проблемы уникальны. Например, кажется, что в «Пире» Платон как личность действует совершенно независимо от культуры. Но анализ показывает, что и проблемы, которые он решает, и способы их решения были культурно обусловлены, хотя и оригинальны (см. ^[12]). В этом отношении можно говорить о своеобразной диалектике становления нового: оно и продукт действия культуры и результат творчества личности, которые, с одной стороны, входят в культуру и обусловлены ею, а с другой ‒ противостоят культуре, способствуя ее развитию, создавая для культуры зону ближайшего развития.

Внимательный читатель может заметить, что я задаю и понимаю сознание не так как последователи Декарта и Канта. Конечно, и они имели в виду личность, но сознание рассматривали в качестве ее последней инстанции, обеспечивающей отражение действительности и управление. Я же помимо сознания рассматриваю культуру и язык (схемы). Последней инстанцией в данном случае выступают проблемы культуры, а также творчество личности, ведь именно она изобретает схемы, меняющие сознание. То есть три целых ‒ сознание, культура и личность. Вопрос, а не стоит ли сюда присоединить и четвертое целое ‒ меня как конституирующего и собирающего три других?

Спрашивается, зачем в познавательную ситуацию в качестве ее содержания влезает автор статьи, нарушая объективность исследования? Но если это исследование гуманитарное, не должен ли тогда в нем активно участвовать и автор? Как писал М.Бахтин: «Науки о духе, предмет ‒ не один, а два “духа” (изучаемый и изучающий, которые не должны сливаться в один дух). Настоящим предметом является взаимоотношение и взаимодействие “духов”… Если понимать текст широко, как всякий связанный знаковый комплекс, то искусствоведение имеет дело с текстами. Мысли о мыслях, переживания переживаний, слова о словах, тексты о текстах. В этом основное отличие наших (гуманитарных) дисциплин от естественных (о природе) ^{[1, с. 349, 281]}.

Вернемся теперь в начало статьи, где мы говорили о кризисе сознания в эпоху постмодерна. Если следовать намеченной здесь концепции сознания, то приходится предположить, что этот кризис обусловлен параличем основных схем, задающих для человека непосредственную реальность модерна. Что это за реальность? Представления о природе, личности, Боге, государстве, обществе и ряд других. Как следствие, не удается помыслить и многие важные производные реальности, например, будущее человечества ^{[13; 14]}. Разговоры о смерти автора, культуры, человека, общества стали почти общим местом, что тоже являет показателем кризиса непосредственных реальностей модерна.

Н. Бостром предлагает новые схемы. «Единственную альтернативу хаоса, который воцарился в настоящее время в мировом сообществе, Бостром видит в установлении жёсткого глобального управления. Из-за дискредитации термина «мировое правительство» он не называет глобальное управление этим термином. Он предпочитает использовать термин «специальный комитет». Функции специального комитета должны быть ограничены конкретной проблемой сдерживания научно-технологического прогресса. В этих рамках он должен иметь право в приказном порядке потребовать от любого правительства, включая правительство Соединенных Штатов, выполнить те или иные действия, либо предоставить выполнение этих действий на территории страны особым силам спецкомитета. Бостром не предлагает всемирного правительства, но в условиях реальной угрозы цивилизации он предлагает модель ограничения суверенитета всех стран мира в части технологического развития. Ни одна страна не может ссылаться на то, что она суверенна, а соответственно может на своей территории делать все, что ей заблагорассудится» ^[8].

Почти наверняка, что эти схемы не будут приняты мировым сообществом и национальными государствами в силу того, что их принятие предполагает значительное ограничение свободы; кроме того, эти схемы противоречат современному праву, которое, правда, тоже находится в кризисе. Но вряд ли у человечества есть другой выход. Все равно надо предлагать схемы, позволяющие наметить новые решения, которые бы отвечали на вызовы времени и одновременно могли быть приняты мировым и региональными сообществами. Рано или поздно подобные схемы будут созданы и приняты, что приведет не только к становлению новой цивилизации и культуры, но и к кардинальной трансформации сознания современного человека.