Битва за национальную идентичность и многоязычие в контексте глобализации (на примере Франции)

Киселев Сергей Сергеевич аспирант, кафедра романской филологии, Санкт-Петербургский государственный университет 199034, Россия, Санкт-Петербург, г. Санкт-Петербург, наб. Университетская, 11 Kiselev Sergei Sergeevich post-graduate student of the Department of Roman Philology at St. Petersburg State University 199034, Russia, Sankt-Peterburg, g. Saint Petersburg, nab. Universitetskaya, 11 sergserg67@ya.ru

Широко известно, что язык является одним из важнейших элементов национального культурного самоопределения французов. Полемика вокруг языка, языкового законодательства вписывается в парадигму лингвистической антропологии, которая позволяет показать, как формируется связь между языком и его социокультурным контекстом. Язык рассматривается не только как социальная и культурная практика, но и как пространство для идеологической борьбы.

Так, закон от 4 августа 1994 года об использовании французского языка, также известный как «закон Тубона», несмотря на формальную нейтральность, имеет четкую направленность на сокращение постоянно растущего присутствия английского языка во французском лингвистическом поле, особенно в областях рекламы и СМИ, причем это становится понятно как и из речей сторонников закона, так и со слов его противников.

Активная борьба против присутствия английского языка во Франции началась с книги «Parlez-vous franglais?» (1964) Рене Этьямбля, французского писателя и лингвиста. Он не был автором нехитрого сложения основ этого неологизма franglais (français+anglais, ‘французский+английский’), но популяризировал это слово своей книгой и привлёк большое внимание к проблеме засилья английских слов во французском языке и опасности, которой, тем самым, подвергался французский. Претензии автора вызывали не те англицизмы, которые прочно закрепились в языке и больше не воспринимаются как иностранные (как microphone ‘микрофон’, téléphone ‘телефон’ или redingote ‘редингот’), а массивное использование характерных для эпохи слов, которым можно было без труда найти французский аналог: business, leadership, quick lunch. Этьямбль яростно набросился на журналистов и других французов, активно использовавших подобную лексику, обвиняя их в снобизме. По его мнению, данная ситуация также вела к тому, что Франция импортировала американские культуру и образ жизни, заменяя ими свою самобытность, а также портя свой язык и превращая его в «атлантический сабир» ^[1]. Более того, порой подобные «франглицизмы» эволюционировали и уже не соответствовали нормам языка-источника, а были французскими «сочинениями» по английским мотивам (например, footing ‘пробежка’ вместо jogging или babyfoot для обозначения настольного футбола) ^[2].

Реакцией правительства премьер-министра Жоржа Помпиду и первым крупным официальным актом языковой политики Пятой республики стало создание в 1966 году Высшего комитета по защите и распространению французского языка (Haut comité pour la défense et l'expansion de la langue française). Помпиду, будучи филологом по образованию и выпускником Высшей нормальной школы, представлял себе реальное положение французского языка. Осознавал он и то, какое влияние на судьбу французского языка как посредника международного общения может оказать вступление Великобритании в Европейский союз, и даже специально встречался с британским премьером Эдвардом Хитом, чтобы обсудить вопрос подбора франкоговорящих чиновников для европейских учреждений, вопрос использования двух языков в качестве рабочих. Помпиду обосновывал своё беспокойство тем, что английский язык являлся на тот момент уже не языком одной только Англии, но прежде всего языком Америки, что представляет риск потери европейской идентичности Европы и её подчинение заокеанской державе ^[3].

Закон Тубона является логическим продолжением данной консервативной лингвистической идеологии. Парламентские дебаты об этом законе, мнения журналистов и экспертов-лингвистов, письма читателей, описание и упоминание языковых практик и их оценка самими говорящими проливает свет на общественные проблемы и заботы, выходящие за пределы самого языка. Язык предоставляет социальным субъектам конкретную возможность коснуться более широких социополитических вопросов.

В целом, политика Тубона — это логическое продолжение действий его предшественника, социалиста Жака Ланга, а последующие дебаты вызвали разделение во всем парламенте. С обширными поправками в Конституционный совет обратилась группа депутатов-социалистов, а многие левые политики и интеллектуалы его поддерживали. Позитивно по отношению к законопроекту были настроены и многие известные лингвисты. Например, знаменитый лексикограф Ален Рей защищал положение о рекомендуемых к использованию списках слов. Другие ученые, в их числе Бернар Серкилини, некогда ректор Университетского агентства Франкофонии, называли этот закон прогрессивным средством защиты права граждан Франции на их родной язык и утверждали, что он способствует укреплению франкофонии в мире в силу солидарности между франкоязычными странами. И даже лингвисты, которые считали законопроект абсурдным, в целом были готовы согласиться с существованием проблемы и правом властей вмешаться для ее разрешения. Несмотря на свою направленность против английского языка, закон вписывается в идеологию, повлиявшую на многих лингвистов и интеллектуалов за последние полтора века ^[4].

В первую очередь, дискурс Тубона и других авторов закона установил четкую и явную связь между французским языком и национальным государством: язык символизирует или представляет само национальное государство, следовательно, защита языка — это серьезный геополитический вопрос. Такая связь языка и государства давно присутствует в самовосприятии Франции и занимает в нем значительное место. Попытки стандартизировать, кодифицировать и очистить язык предпринимались, как известно, издавна. Контекст закона Тубона подразумевает ощущение, что некогда уникальное положение Франции на мировой арене находится под серьезным негативным влиянием США, доминирующих в экономической, военной и культурной сферах, и Франция переходит из статуса «империи» в разряд средних держав. Английский (чаще «англоамериканский», anglo-américain) язык, таким образом, ассоциируется с популярной и широко распространенной культурой Соединенных Штатов Америки. Так, Тубон придает своему закону глобальный характер: это не только акт самозащиты, но и альтернатива униформизации, глобализации мира. В этом смысле закон Тубона не продолжает французскую традицию восхваления необыкновенных качеств своего языка, благодаря которым он и должен быть главным мировым языком, а встает на защиту языкового многообразия в оппозицию единственному доминирующему языку.

Свою статью «Дух языков», опубликованную 24 февраля 1994 года по случаю представления законопроекта, Тубон начинает со ссылки на слов Черчилля о том, что империи завтрашнего дня будут империями разума, следовательно, языки будут играть самую первую роль в таком геополитическом контексте. Тубон утверждает, что англо-саксонские страны прикладывают огромные усилия, чтобы их общий язык сохранял свои существующие позиции и завоевывал новые пространства. В ответ на это многие европейские и азиатские страны разрабатывают языковое законодательство и вкладывают средства в выживание своих языков. Общественность в разных странах начинает задумываться о судьбе своего языка, а продвижение национальных языков становится одним из главных вопросов на повестке дня как для интеллектуалов, так и для широких масс. Тубон упрекает предшествующую ему языковую политику Франции, которая, несмотря на все клятвы в верности родной речи, не уделяла защите языка должного внимания. Он отбрасывает языковой пуризм и слепую борьбу с заимствованиями, называя их ошибочными. По мнению министра, язык должен быть живым и обогащаться посредством внешних дополнений, должным образом ассимилированных, наряду с изобретениями разговорного или просторечного стиля. Он также подчеркивает, что язык несет в себе значительный перформативный социальный посыл: «Использование иностранного языка не безобидно. Часто оно становится инструментом доминирования, унификации, фактором социальной изоляции, а когда иностранный язык выбирается из соображений снобизма, он становится языком презрения» ^[5].

Американский ученый из Нью-йоркского университета Стив Джей Альберт также указывает, что использование языка не только отражает социальное положение человека, но может быть выбрано преднамеренно как средство построения и реализации своего социального положения. Консервативные французские лингвисты часто предполагают, что подчеркнутое использование английских слов является сознательным актом отречения от своей культуры и указанием на то, что говорящий готов предать свою собственную французскую идентичность в погоне за транснациональной, международной идентичностью. Говорить на английском или на franglais, таким образом, означает не только очарование английским языком и культурой, но и желание отвергнуть свою собственную ^[6]. Тубон видел в использовании английского языка претензию на излишнюю открытость, а именно на космополитскую идентичность, не затронутую местной культурой. Это отражает современные тенденции глобализации культуры и экономики.

Параллельно с этим, использование английского может восприниматься как претензия на социальный класс. Тубон и его соратники часто говорили, что некоторые люди с помощью английского пытались презрительно дистанцироваться от тех, кто владел им менее виртуозно, породив, тем самым, прециозность XX века. Английский язык ассоциируется с элитизмом прежде всего среди журналистов и политиков, противопоставляющих себя среднестатическому одноязычному французу, тем самым исключенному из общественной жизни. Такой взгляд на вещи позволяет законодателям выступать в роли защитников прав человека в его борьбе с элитой.

Впрочем, социологический опрос Sofres в марте 1994 показал, что французы опасаются не столько малочисленной англоязычной элиты, сколько в целом переживают за долгосрочную сохранность и престиж французского языка. Самые популярные варианты ответа: 44% граждан с опаской относятся к пополнению французского языка иностранными словами против 52% поддерживающих заимствования. Ровно пополам делятся сторонники и противники идеи использования английских выражений государственными органами (как, например, navette / shuttle transManche ‘шаттл через пролив Ла-Манш’) ^[7]. Результаты опроса опровергают подозрения противников закона о том, что Тубон действовал лишь от лица маленькой группы защитников языка: к французскому языку чувствуют привязанность 97% французов, и большинству из них небезразлична его дальнейшая судьба.

Несмотря на это, часть дискуссий о необходимости закона Тубона была порождена впечатлением, что население пользуется родным языком без должного уважения к его нормам, а изучает его без прилежания. Le bon usage становится метафорой культурных норм, поддерживающих социальную сплоченность и гармонию. Повсеместное употребление английского, в свою очередь, воплощает всеобщую недисциплинированность и неуважение к строю, что угрожает социальному порядку. Более того, вышеупомянутый социологический опрос Sofres свидетельствует, что общественное мнение поддерживает эти идеи: на вопрос о главной угрозе французскому языку 38% (самый популярный ответ) французов обвинили низкий уровень образования в школах, а 35% (второй по популярности ответ) отметили «недостаток бдительности самих французов».

Беспокойство о моральных стандартах и умственной дисциплине прослеживаются в различных высказываниях, например, депутат от партии UDF Франсиск Перрю обвиняет безразличие, стремление к легкости, а также желание соответствовать моде как причины развивающейся дегенерации французского языка: «Упадок французского языка должен восприниматься как распад нашей национальной идентичности; к этому причастны и снобизм, псевдокультурность и боязнь оказаться за бортом современности из-за невладения иностранными языками» ^[8].

Таким образом, закон Тубона выступает как проявление борьбы по двум направлениям: геополитическому (защита национальной культуры от беспощадной глобализации) и внутреннему (сохранение социального порядка внутри страны через уважение к правилам). Одинаковое для всех использование языка предстает воплощением консенсуса и служит, цитируя самого Тубона, «цементом национального единства».

В то же время, дискуссии о законе Тубона лишний раз доказывают, что отсутствие четкой политической линии по вопросам языка (консервативный подход в разработке закона Тубона в противопоставлении более либеральным попыткам упростить орфографию в 1990 году) исходит из многочисленности и взаимозависимости замешанных критериев, и, следовательно, из отсутствия какого-то определенного консенсуса касательно того, в каком направлении язык должен развиваться (даже среди тех, кто заботится о его сохранении). Различные мнения о заимствованиях, узусе, орфографии и других вопросах исходят от разных групп и сосуществуют с грамматической и лексической традицией, включающей в себя как строго прескриптивные, так и относительно либерально-дирижистские взгляды. Языковая идеология во Франции определяется не только политическими установками и имеет более разнообразные проявления, чем иногда кажется.

Принятие закона всколыхнуло СМИ, в газетах и журналах вновь стали появляться рубрики языковой хроники, особенно сконцентрированные на вопросах лексики, что привлекало граждан к вопросам, связанным с их языком и его жизнью в современном обществе. Однако со временем призыв прессы к мобилизации за французский язык и против волны лексических заимствований потерпел неудачу, и подобные призывы практически исчезли из газет и журналов через 10-20 лет после принятия закона. Это может быть связано с тем, что новые поколения общественной элиты, уже лучше владеющие английским языком и лучше интегрированные в глобализованную реальность, посвящают меньше внимания этим вопросам, а проблемы, которые раньше рассматривались через призму языка, отныне рассматриваются с других точек зрения: социальной, этнической, религиозной и пр. ^[9].

Разнообразие позиций и факторов языковой политики, вероятно, и привело к постепенному привыканию к неискорененному присутствию английского языка в повседневной жизни французов — так, что закон Фиоразо, разрешивший преподавание в вузах на английском языке, вызвал куда меньшую волну как общественных обсуждений, так и экспертных научных оценок.

В сущности, закон министра высшего образования Женевьевы Фиоразо, противоречит ключевым позициям закона Тубона. Официальными мотивами реформы были провозглашены желание «задать новую волну привлекательности французского образования на международном уровне», «привлечь студентов из развивающихся нефранкоязычных стран: Бразилии, Индии, Кореи и других стран Азии», «проложить путь к экономике уравновешенного знания, к выгодным для Франции связям посредством знания и мобильности студентов и исследователей, посредством развития партнерских отношений внутри и за пределами Европы» ^[10]. На почти официальном уровне (как можно прочитать в Докладе об использовании французского языка за 2013 год от Главной делегации по французскому языку и языкам Франции) приводятся такие аргументы, как стабильное международное положение Франции (французский язык — официальный в 29 странах мира), призывы покончить с ностальгией по временам доминирования французского в мировых элитах, желание повысить конкурентоспособность французских вузов.

Отдельная группа сторонников подобных мер — французские высшие школы (grandes écoles) и бизнес-школы (écoles de commerce), для которых преподавание на английском уже практически стало обыденностью. ESSEC, Высшей школе экономических и коммерческих наук, заявляют о том, что две трети приезжающих к ним студентов не говорят по-французски на момент начала обучения и, если бы они не предоставляли обучения на английском, то просто лишились бы этих студентов. Пьер Тапи, руководитель ESSEC и председатель CGE, Конференции высших школ, высказыватся об этом следующим образом: «Необходимо быть прагматичным: рынок высшего образования интернационален, число студентов растет очень быстро и именно страны, которые будут иметь возможность принять этих новых студентов, окажутся впереди остальных. Франция должна проявить смирение и принять тот факт, что большая часть мира не говорит по-французски. И, если она желает сохранить свое положение в области образования и формирования мировых элит, она должна развиваться и в языковом смысле. В Средневековье языком элит была латынь. Сегодняшняя латынь — это английский» ^[11].

Характерно, что с 2017 года руководителем ESSEC является итальянец Винченцо Эспозито Винци, получивший среднее образование в США. А на момент принятия закона Фиоразо уже осуществлялось на английском 30% занятий в инженерных школах и 80% в бизнес-школах ^[12]. Процесс интернационализации образовательных программ с целью помочь студентам развить их международные компетенции начался в высших школах, бизнес-школах и инженерных школах в середине 1980-х гг. Толчком к этому послужили запрос от предприятий и поддержка Министерства иностранных дел, в результате чего начали создаваться внутриевропейские образовательные программы, началось развитие международной сети университетов, принятие соглашений о двойных дипломах, упорядочивание образовательных программ, приглашения иностранных студентов и рост процента зарубежных специалистов. Эта тенденция куда более сильна в высших школах, нежели в университетах ^[13].

Некоторые исследователи справедливо отмечают, что истинной мотивацией Фиоразо и ее сторонников может быть вовсе не престиж и интернационализация французского образования, а исключительно экономическая прибыль от иностранных студентов в эпоху, когда всемирный «рынок студентов» стал прибыльной индустрией на экспорт и многие страны стремятся увеличить свою долю на рынке ^[14]. Позитивные экономические последствия остаются для Франции реальными даже с учетом минимальной цены на образование, ведь студенты будут платить за общежитие, питание и другие сферы жизни во Франции. Преподавание отдельных дисциплин на английском начиная с уровня licence могло бы также привести к созданию двойных европейских дипломов, которые очень ценятся в международных предприятиях и пользуются высоким спросом у студентов. Все эти меры позволили бы также укрепить положение Франции и французских университетов на международной научной арене.

По словам министра, «речь идёт не о том, чтобы поставить под сомнение первичность образования на французском или франкофонии, а о расширении фундамента франкофонии для молодёжи, в частности из развивающихся стран, которая перестала ехать во Францию» ^[15]. Также она утверждает, что Франция, ранее бывшая 3-й по числу иностранных студентов, скатилась на 5-ю позицию после того, как Германия разрешила преподавание в вузах на английском, и призывает догнать соседей, выдавая возвращение популярности французских университетов за жест защиты франкофонии. Тем не менее, сложно представить, как иностранный студент, не владеющий французским и обучающийся на английском, станет частью франкофонии в кругу таких же сверстников.

Однако слова министра можно опровергнуть. Писатель, профессор и чиновник Жак Аттали назвал реформу Фиоразо «глупой, контрпродуктивной, опасной и противоречащей интересам Франции», утверждая, что Франция и ранее успешно привлекала иностранных студентов, причём хорошего уровня, которые достигали 13% от общего количества студентов в стране, что превышало показатели Швеции, Дании или Германии, где преподавание осуществляется на английском. Контрпродуктивность — в том, что, когда английский не является родным языком преподавателей, уровень их преподавания на нем неизменно снижается. Опасность реформы — в уменьшении числа иностранцев, изучающих французский язык, что также может повлечь за собой появление тех, кто будет требовать преподавание на немецком, турецком, арабском и других языках, включая среднее и начальное звенья образования, а также использование этих языков в администрации, что может пошатнуть социальный порядок. Наконец, реформа противоречит интересам Франции, потому что французский язык сохраняет мощное положение в мире, являясь 5-м используемым языком после китайского, английского, испанского и хинди, с прогнозом стать 4-м через 40 лет с количеством носителей в районе миллиарда человек — при условии сохранения объемов его преподавания в Африке и Азии, что напрямую зависит от языка высшего образования во Франции ^[16].

Развивая сопоставление с ситуацией в Германии, нельзя не вспомнить, что эта страна отказалась от политики «англифицирования» образования: после 10 лет попыток преподавать на английском многие немецкие преподаватели так и не достигли уровня владения английским, который позволял бы им преподавать без потери в качестве, а главы образовательных учреждений констатировали что их вузы привлекали студентов с недостаточным уровнем английского. Франция готовится сделать то, что Германия сделала 10 лет назад и от чего она сейчас отрекается, констатируя крайне негативные последствия. Пример скандинавских университетов, перешедших на английский язык из-за слабого распространения их национальных языков на международной арене после развития системы академической мобильности Erasmus, также не выглядит убедительным: поначалу студенты обходили вниманием вузы скандинавских стран в пользу британских, французских и испанских университетов. Несмотря на то, что им удалось повысить количество иностранных студентов, оно по-прежнему ниже, чем во Франции, а негативные эффекты данной меры многочисленны, начиная с исчезновения национальных языков из сферы высшего образования.

В то же время, Бернар Серкилини, ректор Университетского агенства Франкофонии (AUF), видит в франкофонии не препятствие к интернационализации и привлекательности французских университетов, а преимущество, ведь к AUF недавно присоединились развивающиеся страны, не являющиеся исторически франкоязычными, такие как Китай, Индия и Бразилия, что говорит о привлекательности французского языка и важности Франкофонии как пространства для международного партнерства. В этих странах особое развитие получили преподавание французского и двуязычное образование. В Китае, родине второй по величине группы иностранных студентов во Франции, количество кафедр французского языка в университетах выросло в более чем три раза за последние 10 лет. В Бразилии власти выбрали французский язык для студентов-участников программы «Науки без границ», которые должны отправиться учиться в Францию, Бельгию и Канаду. Французский язык остается вторым по популярности иностранным языком для изучения после английского, его изучают порядка 120 миллионов человек ^[17]. Закон Фиоразо приведет к потере этой части рынка для французской экономики и науки.

В конечном итоге, все дебаты вокруг реформы Фиоразо привели к созданию паритетной комиссии из 7 депутатов и 7 сенаторов, разработавших окончательный текст Закона №2013-660 от 22 июля 2013 г., включавший поправки об обязательном установлении количества учебных занятий, преподаваемых на французском (полностью англоязычная учебная программа, таким образом, пока невозможна) и оценивании уровня владения французским языком иностранными студентами как критерия выдачи им диплома о высшем образовании. Таким образом, основным языком остается французский, но допускаются исключения, «когда они оправданы педагогической необходимостью», а именно в случае соглашений с иностранными университетами или в рамках европейской образовательной программы.

Выводы. Таким образом, закон Фиоразо, как любой законодательный акт в сфере образования, несет в себе риск потери функциональности (англ. domain loss, фр. perte de fonctionnalité) для французского языка ^[18], ведь использование одного доминирующего языка в сфере образования не может не привести к потере функциональности другого языка, потому что некоторые реалии будет невозможно выразить и, как следствие, проанализировать на этом языке.Закон Фиоразо стал, по сути, лишь вершиной лингвополитических изменений, которые стали производиться начиная с президентства Николя Саркози, известного своей проамериканской позицией. Президент Саркози отошёл от принятых стандартов отношения к французскому как национальному достоянию, которое необходимо защищать. Об этом говорят и ратификация Лондонского протокола о патентах, и направления внешней политики, описанные в докладе специальной комиссии ^[19].

Тем не менее, даже если Франция иногда сопротивлялась некоторым решениям Европейского союза (например, на протяжении долгого времени отказываясь подписать Хартию о региональных и миноритарных языках), в конечном итоге она была вынуждена это сделать, также как и пойти на уступки Евросоюзу и его проанглийской политике путем развития общеевропейских образовательных программ, повышению академической мобильности студентов. Несмотря на многочисленную критику и контраргументы со стороны лингвистов, защищающих французский язык, все чаще слышны аргументы о пользе преподавания на английском в контексте глобального англоязычного характера мирового научного сообщества, а также об экономической пользе преподавания на английском (опять же, как дань мировой экономике, чьим центром является англо-саксонский мир). Все это позволяет сделать вывод, что Франция, несмотря на наличие законодательного инструмента защиты французского языка, воспринимаемого как проявление ее национальной культуры и самобытности, отходит от его открытой поддержки, пуская английский язык даже в университетские аудитории. Тем самым, республика ставит под угрозу как качество образования во французских вузах, так и сохранность своей национальной культуры, чьим главным символом по-прежнему является французский язык. Плод ли это «недостатка бдительности», о котором четверть века назад беспокоились французы в соцопросе Sofres, или неизбежная дань всеохватному влиянию Евросоюза, но битва за идентичность кажется проигранной. Анализ всех приведенных источников позволяет сформулировать новый вектор французской языковой политики, которым является подчиненность общему вектору политики европейской, что неизбежно влечет ущерб национальной культуре.