Анализ концепций социальности и основанных на них соображений о будущем Иммануила Валлерстайна и Вадима Беляева

Розин Вадим Маркович доктор философских наук главный научный сотрудник, Институт философии, Российская академия наук 109240, Россия, Московская область, г. Москва, ул. Гончарная, 12 стр.1, каб. 310 Rozin Vadim Markovich Doctor of Philosophy Chief Scientific Associate, Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences  109240, Russia, Moskovskaya oblast', g. Moscow, ul. Goncharnaya, 12 str.1, kab. 310 rozinvm@gmail.com Другие публикации этого автора

Наверное, сразу стоит сказать, что термин «социальность» авторский. И.Валлерстайн, вероятно бы, назвал свою концепцию теорией «миросистемы», а В.Беляев ‒ концепцией (теорией) «интеркультуры». При этом кто-то может удивиться, почему я сравниваю теорию всемирно известного западного социального ученого с концепцией мало кому известного (его книги читает узкий круг) российского философа. Вовсе не потому, что когда-то Вадим Беляев учился у меня; его исследования полемически заострены, в том числе и против моих работ. А потому, что я увидел сходство подходов и некоторых основных положений обоих авторов, причем Вадим Беляев где-то мыслит более последовательно, чем Валлерстайн, но в ответах на другие вопросы проигрывает последнему. Сходство теорий заметил и сам Беляев, он написал мне по Интернету: «Недавно прочел введение в миросистемный анализ Валлерстайна и обнаружил, что его подход по основным параметрам близок моему». Оба автора не только рисуют картину модерна (по времени совпадающего примерно с новоевропейской культурой), и его кризис, но также высказывают соображения о ближайшем будущем нашей цивилизации. Я же как раз, закончив исследование становления первых этапов европейской социальности (Древнего мира и Средних веков), приступил к анализу новоевропейской социальности ^[5-9]. Поэтому указанные исследования не могли меня не заинтересовать.

Начну с характеристики подходов Валлерстайна и Беляева. Концепции обоих я бы отнес к социальной философии и науке, но не традиционной с известным делением на устоявшиеся дисциплины ‒ социальную философию, социологию, экономику, политологию и др. С понятиями указанных социальных дисциплин они обращаются совершенно свободно: переосмысляют их, используют как схемы и образы, т.е. задействуют эти понятия как инструменты, нужные для решения их собственных задач. Это сразу нужно иметь в виду. Например, зам. гл. редактора журнала «Социологические исследования» Н.В.Романовский пишет следующее.

«Валлерстайн ‒ крупный социолог и т.п. Но для интриги попытаюсь, однако, поставить принадлежность его к цеху социологов под сомнение: в конце концов, в тексте статьи вы не найдете ни результатов опросов, ни самого слова «социология» <…> Очевидно, что в рамках политической социологии Валлерстайн владеет анализом социальной сути происходящих в мире политических процессов и событий. В рамках экономической социологии он отслеживает тенденции в экономике мира, регионов и отдельных стран. В рамках социологии исторический он строит свои концепции и оценки на большом историческом материале. Кроме того, как социолог Валлерстайн демонстрирует внимательное отношение к крупным теоретическим концепциям современных наук об обществе. Частично эти теории разработаны и развиты в применении к современности при его активном участии. Это современная капиталистическая мир-система, бифуркации, кондратьевские циклы; концепция секулярных трендов Р. Камерона, ассоциируемые с именами И. Пригожина и И. Стенгерс…» ^[10].

А вот что пишет Валлерстайн.

«Часть проблемы заключается в том, что мы изучали эти явления, разложив их по отдельным ящичкам и присвоив им особые названия: политика, экономика, социальная структура, культура, не осознавая, что эти ящички сущест­вуют по большей части в нашем воображении, а не в реаль­ной жизни. Явления, которые мы в них находим, настолько переплетены, что одно обязательно предполагает другое, одно влияет на другое, и любое явление невозможно понять, не принимая во внимание содержимое других ящиков... Мы доказывали, что отдельные ящички, внутри которых ведутся исследова­ния (в университетах их называют дисциплинами), только препятствуют, а не способствуют пониманию мира. Мы на­стаивали на том, что социальная действительность, в кото­рой мы живем и которая определяет наш выбор, не огра­ничена многочисленными национальными государствами, гражданами которых мы являемся, но представляет собой нечто большее ‒ то, что мы называем миросистемой. Мы го­ворили, что у миросистемы множество институтов ‒ госу­дарства и межгосударственные структуры, производствен­ные фирмы, домохозяйства, классы, всевозможные группы и объединения ‒ и именно эти институты формируют основу, которая позволяет системе функционировать, но в то же время питает пронизывающие ее конфликты и противоре­чия. Мы доказывали, что эта система является обществен­ной формацией со своей историей, и нам нужно объяснить ее истоки, обрисовать работу всех механизмов и в конце су­меть разглядеть неминуемый кризис <…>

Придерживаясь принципов тотальной истории и едино­дисциплинарного подхода, сторонники миросистемного анализа и не собирались заменять так называемый куль­турный базис на экономический. Отнюдь, как мы уже гово­рили раньше, они постарались разрушить границы между экономическими, политологическими и социо-культурными исследовательскими методиками. Но самое главное заклю­чается в том, что миросистемный анализ не хотел выплес­нуть младенца вместе с водой. Если вы против сциентизма ‒ это же вовсе не означает, что вы против науки… Если вы против партикуляризма, замаскированного под универсализм, это вовсе не означает, что все точки зре­ния одинаково правомерны и что поиски плюралистиче­ского универсализма тщетны» ^{[3, c. 44, 45, 83]}.

Думаю, под этими положениями подписался бы и В.Беляев, который в своих книгах и статьях обсуждает становление модерна, особенности науки и капитализма, либеральные доктрины, вызовы времени, как их понимают философы, ученые и политики, и ответы на эти вызовы. При этом он использует понятия из соответствующих дисциплин, но, как я сказал, истолковывает их по-своему, сообразно условиям решаемой проблемы.

Близки и соображения о будущем, высказанные обоими авторами. Так они считают, что кризис, в который человечество оказалось вовлечено, связан с тем, что не оправдались обещания либералов и политиков относительно справедливости и равенства (опять налицо и несправедливость и неравенство, но в других формах). Если В.Беляев объясняет это ножницами между замыслами модерна и реализацией этих замыслов, а также развернувшейся критикой самого проекта модерна (представителями «контрмодерна») и недостаточно последовательной реализацией этого проекта (представителями «промодерна»), то И.Валлерстайн видит причины этого кризиса в другом – близком исчерпании в мире ресурсов, характере реализации основных идей либерализма (двойные стандарты, непоследовательность, решения, расходящиеся с исходными идеями и пр.), внутренних противоречиях современного капитализма. Например, он пишет, что все же одного шока 1968 года, «недостаточно для того, чтобы объяснить системный кризис. В то время сложилась подходящая обстановка: долговременные структурные тренды (необходимость платить налоги, зарплату наемным работникам, обеспечивать всем необходимым производственный процесс. – В.Р.) стали приближаться к своим асимптотам, из-за постоянных структурных колеба­ний все чаще возникали сложные ситуации, справиться с которыми система уже не могла» ^{[3, c. 177-178]}. Теперь, что Беляев и Валлерстайн понимают под целым, в которое входит и то, что я называю социальностью. Для Беляева таким целым выступает модерн, для Валлерстайна ‒ миросистема.

В.Беляев старается показать, что модерн, который он называет еще «интеркультурой», был вызван к жизни фундаменталистскими претензиями разных христианских религий (разных замкнутых на себя культур). Модерн сложился как ответ на эти претензии; в соответствии с этим ответом надо строить социальную жизнь в рамках реальности, лежащей по ту сторону отдельных культур, на основе общечеловеческих ценностей. Реализация этих философских и либеральных идей, показывает Беляев, дала не совсем то, что ожидали массы, в связи с этим можно говорить о завершении и кризисе интеркультуры.

«Словосочетание «либеральный универсализм», – пишет он, – должно быть, по сути, тождественно словосочетанию «новоевропейский универсализм». Именно такую тождественность я и предполагаю в своих рассуждениях. Так что за манифестацию взаимного культурного обособления нужно увидеть в начале новоевропейской истории, которая была бы вызовом для последней? Я называю в качестве такой области послереформационную эпоху распада объединенной католической Европы, эпоху религиозных войн, противопоставление Реформации и Контрреформации, распад протестантской области на множество конфессиональных зон, первые буржуазные революции, рождение национальных государств. Это мощный сгусток культурных противостояний. Но в качестве его квинтэссенции можно взять эпоху собственно религиозных войн. Тогда квинтэссенцией культуры окажется религиозно организованная социокультурная область. (В данном случае это – множество религиозно организованных социокультурных областей, которые оказались в состоянии предельно бескомпромиссного противостояния друг с другом.) Эпоха религиозных войн переформулируется в эпоху культурных войн. Эту эпоху и можно считать жизненным вызовом, ответом на который стала новоевропейская культура – или, как я предлагаю ее называть, интеркультура» ^{[1, 284-285]}.

С точки же зрения Валлерстайна, функционирование и развитие социальности обусловлено процессами производства и экономики, которые, в свою очередь, существенно зависят от характера и деятельности государства, с одной стороны, и сложившихся социальных представлений (концепций) населения – с другой. В частности, он показывает, что социальные представления в европейской культуре были концептуализированы в рамках трех основных программ ‒ либерализма, консерватизма и радикализма. Перечисленные социальные образования нужно рассматривать не сами по себе, а как составляющие миросистемы. «Мы, ‒пишет Валлерстайн, ‒ говорим здесь не о мировых (или всемирных) системах, экономиках, империях, а о системах, экономиках, империях, которые сами по себе есть мир, хотя обычно ‒ и даже как правило ‒ они не охватывают весь мир. Это основополагающий момент, и прежде всего нужно уяснить его. Я хочу донести до вас, что миросистема представляет собой некое территориально-временное пространство, которое охватывает многие политические и культурные единицы, но в то же время является единым организмом, вся деятельность которого подчинена единым системным правилам» ^{[3, c. 75]}.

У Беляева другая картина. Во-первых, социальность существует в рамках самого модерна, который обусловливает все ее особенности, во-вторых, социальность развивается под влиянием вызовов времени и ответов на них, что приводит к выдвижению новых социальных идей, в-третьих, еще один аспект социальности представляет собой реализация этих идей, которая существенно детерминирована (ограничена) реальными социальными и экономическими условиями (этот фактор Беляев относит к действию социальной системы). Например, рассматривая высшую точку развития интеркультуры, он пишет, что «интеркультурное акме» «может выглядеть как предельные возможности реализации социальных институтов, рыночной экономики, идеи общества всеобщего благоденствия» ^{[1, c. 291]}. Интересно, что первый фактор в его концепции во многом определяет и другие. Например: в рамках модерна имеют место два основные вызова и два типа процессов ‒ критика идей модерна (контрмодерн) и защита этих идей против данной критики (промодерн), а также социальные процессы реализации идей модерна и социальные процессы, направленные против модерна (Беляев называет их «культурными ремиссиями»).

«Интеркультура как идея, ‒ отмечает Беляев, ‒ в своей реализации должна пройти фазы: рождения, становления и кризиса. Фаза кризиса означает тот этап реализации, в котором происходит утрата веры в идею. До начала ХХ века, до общеевропейской и отчасти общемировой волны либеральных революций интеркультура шла на подъем... Интеркультура получила полные возможности для своей реализации. И теперь уже, когда ей в стратегическом плане никто не мешал, она должна была развиться до такой степени, которая показала бы ее границы. Интеркультура должна была в скором времени дойти до такой степени чистоты реализации, такой реализационной максимизации свои принципов, которые не могли не вызвать дискредитацию ее идей. То, что называют постмодерном, можно считать временем кризиса интеркультуры, в первую очередь, кризиса как идеи. У каждой глобальной идеи есть свое «светлое будущее»… Реальное «светлое будущее» оказалось не таким, каким оно представлялось в идее. Чувство того, что идеология в очередной раз обманула человека, вполне подходит для отчуждения от идеи «интеркультурного спасения» ^{[1, c. 284-285, 290, 291]}.

Георгий Дерлугьян пишет, что для Валлерстайна «глав­ный признак и причина системного кризиса – в исчерпании веры в геокультуру либерального реформизма и прогрессив­ного развития, в утрате согласия на подчинение среди под­чиненных групп и стран мира» ^[10]. Но сам Валлерстайн указывает на еще на две причины: исчерпание ресурсов, обеспечивающих рост производства, и общее разочарование масс в возможность построения справедливой социальной жизни.

«Несмотря на общий экономический рост, наблюдавшийся по всей миросистеме, – пишет он, – разрыв между странами ядра и периферии вырос как нико­гда. И, несмотря на то, что антисистемным движениям уда­лось прийти к власти, казалось, что великий единый порыв периода мобилизации сникал, как только движение захваты­вало власть в той или иной стране. Появилась новая приви­легированная каста. Простых людей теперь просили воздер­жаться от агрессивных требований в адрес правительства, которое теперь было их представителем. Когда будущее стало настоящим, многие в прошлом пылкие борцы пересмотрели свои прежние позиции, и в движениях начались расколы.

Именно сочетание давнего недовольства работой миросистемы с разочарованием в возможностях антисистемных движений переделать мир и привело к мировой револю­ции 1968 года ^{[3, c. 189]} <…>

Эта мировая революция ознаменовала собой конец долгого господства либерализма, тем самым сдвинув с привычного места геокультуру, благодаря которой все политические уч­реждения миросистемы были в целости и сохранности ^{[3, c. 177]}.

«Мироэкономика находится под сильным спекулятивным гнетом, неподвластным основным финансо­вым учреждениям и контролирующим органам, например центральным банкам. Растет насилие, но усилий и возмож­ностей власти недостаточно, чтобы решительно покончить с этим насилием. Значение моральных принципов, которые традиционно прививали своему народу государство и цер­ковь, практически сошло на нет. Но, с другой стороны, тот факт, что система в кризисе, от­нюдь не означает, что она вовсе отказалась от попыток дейст­вовать по-старому, по-привычному. Она пытается. Но в этом случае долговременные тренды все ближе приближаются к своим асимптотам, что только обостряет кризис. И все же большинство людей всегда предпочитают жить, как они привыкли. В этом есть смысл, но на очень небольшой срок» ^{[3, c. 194]}.

Валлерстайн утверждает, что уверенность и надежда масс в социальный прогресс сменились страхом, они склоняются к мнению, что миросистему переделать невозможно. Больше угнетенных не удастся уговорить подождать с текущими требованиями во имя светлого будущего. Исчезает основной стабили­зующий механизм ‒ оптимизм угнетенных. Миросистема вступила в переходный период в направлении катастроф и становления другой социальной системы ^{[3, c. 190]}.

Беляев в отличие от Валлерстайна более осторожен: он описывает кризис интеркультуры только в самых общих системных и культурологических категориях, отказываясь опускаться на уровень анализа производства и экономики. При этом оба автора, намечая на основе концептуальных соображений тренд завершения сложившейся социальности, избегают давать конкретные прогнозы развития социальных событий. В частности, Валлерстайн объясняет невозможность конкретных прогнозов полной непредсказуемостью в силу непрозрачности результатов борьбы социальных субъектов и сил.

Поскольку, пишет он, «наша современная система не может дольше нормально существовать в нынешних рамках, то нам не уйти от вопроса о будущей системе или системах, которые нам предстоит создать. Но каков будет коллективный выбор, предсказать невозможно. Течение бифуркации хаотично, а потому в это время любое самое маленькое явление может иметь значительные последствия. Мы все видим, что в этих условиях систему сильно качает. Но, в конце концов, она ля­жет на какой-то один бок. Обычно проходит много времени, прежде чем становится ясно, на какой именно. Время такой качки называют переходным периодом, и исход его, как пра­вило, совсем не ясен. Но рано или поздно переходный пе­риод закончится, и мы очутимся в совершенно другой исто­рической системе» ^{[3, c. 176]}.

Эта цитата показывает, чем дискурс Валлерстайна отличается от дискурса Беляева. Валлерстайн работает в рамках системного и синергетического подходов, его рассуждения, особенно политэкономические, выглядят почти как научные анализы и прогнозы. А Беляев ‒ философ и методолог. Например, обсуждая мою концепцию науки, он в статье «К социокультурной методологии науки (критика концепции науки В.М.Розина)» пишет следующее.

«И мои рассуждения о науке, и рассуждения о науке Розина являются тем, что можно назвать методологией. В данном случае методологией науки (так как наши рассуждения сконцентрированы на прорисовке логики изменения того типа представлений о мире, которые относятся к «науке»)….Если наш подход можно назвать методологией, то это будет социокультурная методология…Рисуя рождение тех или иных наук в тех или иных культурах, рисуя распространение глобальной науки модерна, мы задаем социокультурные процессы, которые определяют или влияют на это рождение или распространение…Если мы задаем определенную логику социокультурных процессов, то мы с неизбежностью попадаем в ситуацию метатеоретического самоопределения: как именно мы интерпретируем социокультурные процессы, на основе какой стратегии?.. Сама эта методология является порождением модерна. (В частности, позиция Розина находится на платформе принципов методологии Московского методологического кружка (ММК), сформировавшегося во второй половине ХХ века в недрах советской системы.) Социокультурные системы сравниваются на основе единых принципов. Предполагается некое «общечеловеческое» подлежащее, находящееся по ту сторону принципов конкретных культурных систем. Это подлежащее относится к тому слою, который я назвал «посткультурным» ^[2].

Теперь, что я могу извлечь из концепций Валлерстайна и Беляева для своих исследований социальности? Прежде всего, мне хотелось бы проблематизировать установку Валлерстайна, в соответствии с которой современный кризис социальности предполагает социальное действие инженерного типа, опирающееся на изучение миросистемы (анализ трендов, государства, социальных институтов, производства, рынка, денег, характера накопления капиталов и пр.). «Перво-наперво, ‒ пишет он, ‒ нам нужно понять, что же происходит. А потом принять реше­ние, в какую сторону мы хотим, чтобы двигался наш мир. Нам нужно, наконец, осознать, что сегодня мы должны сде­лать все возможное, чтобы мир пошел туда, куда хочется нам. Это задачи интеллектуального, морального и полити­ческого плана. Все они разные, но крепко связаны друг с дру­гом. Ни одному человеку не удастся уклониться ни от одной из них. А если кто-то и скажет, что его это не касается, то это будет означать только то, что свой выбор он сделал втайне» ^{[3, c. 200]}.

Куда, спрашивается, Валлерстайн предполагает «двигать мир»? В направлении к свободе, равенству, сглаживанию противоречий иерархического социального устройства общества (здесь, как мы видим, критик либерализма отстаивает те же самые идеалы, которые критикует). «Самое главное в этих спорах ‒ определить, насколько любая социальная система, в данном случае будущая система, которую мы строим, готова опи­раться на две фундаментальные давно всеми признанные основы социального устройства ‒ свободу и равенство, а эти понятия связаны между собой намного крепче, чем готова признать социальная наука современной миросистемы <…> в борьбе за то, какой быть системе (или системам), которая придет на смену на­шей миросистеме, основной раскол произойдет между теми, кто собирается расширять свободу и большинства и мень­шинств, и теми, кто постарается создать систему несвобод­ных, делая вид, что нужно сделать выбор между свободой большинства и свободой меньшинств. Вполне понятно, ка­кую роль играет непрозрачность в такого рода борьбе: не­прозрачность ведет к замешательству, а это на руку тем, кто хочет ограничить свободу <…> «Строя систему (или системы), которая наследует нашей существующей миросистеме, придется сделать выбор между иерархической системой, где блага и привилегии каждый бу­дет получать согласно своему месту в системе, как бы это ме­сто ему не досталось, пусть даже благодаря хорошим способ­ностям, и относительно демократичной системой, где будет существовать относительное равенство» ^{[3, c. 196, 197, 200]}.

Правда, Валлерстайн говорит не о конкретном социальном действии, а об альтернативах и выборе одной из них, но, мне кажется понятно, на чьей он стороне. А проблема здесь в том, что он сам делает вывод « о конце долгого господства либерализма». Кроме того, анализ социальности, который Валлерстайн осуществил, показывает, что альтернатив и проблем значительно больше и дело не в выборе одной из двух альтернатив, а в необходимости выстраивать сложную политику и стратегию реформ. При этом возможно не получится «двигать мир», а только участвовать вместе с другими реформаторами в сложном естественно-искусственном процессе изменения, причем без гарантий получить то, что задумано. Награда уже хотя бы в том, чтобы двигаться в нужном направлении. Однако, спрашивается, что это за нужное направление? Если не либерализм и демократия, то что вместо них? Вероятно, ответы на эти вопросы могут быть только коллективными и возможно проверенные временем.

Если Валлерстайн склоняется к стратегии социальной инженерии, то Беляев, как мне показалось, вообще избегает самоопределения в плане выбора типа социального действия. Он только говорит, что ведет анализ социальности от посмодерна, под которым понимает и критику модерна, и промодерновые (т.е. ориентированные на возобновление и обновление модерна) проекты, и реальные тренды, наблюдаемые в социальной системе. Правда, в сравнении с Валлерстайном Беляев почти не анализирует реальные изменения в социальной системе, удовлетворяясь только изменениями в сфере идей и проектов. Но характер социального действия других авторов он не отказывается обсуждать, показывая на какую социальную реальность они работают (на модерн, контрмодерн, посмодерн), свою же позицию в этом вопросе не формулирует.

Конечно, многое зависит от характера проблем и задач, которые взялись решать оба автора, а также исповедуемой ими методологии исследования. Для Беляева основная задача ‒ не практическая, а философская (и методологическая): он хочет, как бы сказал М.Вебер, расколдовать современность; особенно его интересует анализ подходов и способов мышления мыслителей (философов, методологов, ученых), определивших основные черты современности. Методологию исследования Беляев выстроил сам, творчески переработав психологические, антропологические, методологические и культурологический подходы.

Валлерстайн ‒ социальный ученый и философ, для него расколдовывание ‒ не самоцель, а необходимое условие эффективных социальных изменений. Поэтому он, в частности, такое внимание уделяет анализу трендов, действию государства и других социальных институтов современности. Другое дело, что не совсем понятно, какую позицию занимает Валлерстайн в отношении миросистемы и либерализма. Во всяком случае, он не пытается их разрушить, а только анализирует и критикует, не работает он также на сохранение существующей миросистемы.

Если самопределяться, то, пожалуй, я занимаю позицию посередине между Валлерстайном и Беляевым, в том смысле что, с одной стороны, подобно Беляеву хочу расколдовать современность и понять основные способы мышления ученых и философов, определивших нашу современность, с другой ‒ такое понимание для меня тоже не самоцель, а необходимое условие изменений, но не по отношению к социальной практике, а в отношении сознания и мышления социальных ученых. В свою очередь, думаю уже как методолог, такое изменение, если оно будет правильным, с неизбежностью повлечет за собой и некоторую трансформацию практики. Другая цель ‒ получить знания и схемы, помогающие в личной жизни и самоопределении, без таких средств трудно выстраивать свою жизнь.

Кажется, при чем здесь личная жизнь, если речь идет о социальности? Но дело в том, что социальное действие имеет два уровня ‒ коллективный и индивидуальный. Если мы не может контролируемо сдвигать мир и общество, поскольку другие субъекты сдвигают мир не туда, куда мы, то свою-то жизнь мы можем направлять. При этом можно предположить, что, если в том же направлении собственную жизнь будут направлять и другие люди, то и мир постепенно повернется, пусть не как автомобиль, но все же в желательном направлении. Понятно, что необходимое условие такого процесса ‒ сборка нового социального коллектива, формирование нового общества и социального мира.

В своих исследованиях от концепции Беляева я бы, во-первых, взял установку на модерн как рамку, задающую целое, во-вторых, следующую логику: «вызов ‒ ответ» (например, противостояние культур ‒ интеркультура), «замысел ‒ реализация» (адекватная реализация идей модерна, неадекватная), «критика идей и их защита» (контрмодерн и промодерновые действия), «логика жизни идей и логика социальных систем» (они, как утверждает Беляев, то находятся в согласии, работая друг на друга, то расходятся), наконец, сочетание указанных логик.

Первое из названных условий задает и особый взгляд на реконструкцию историю модерна. Это история предпосылок модерна, т.е. только того, что лежит в зоне новоевропейской истории. А я, как правило, реконструирую и «предпосылки предпосылок», которые сложились в культуре средних веков и в древнем мире. В этом отношении для меня целое включает помимо модерна также еще два момента ‒ историю, точнее генезис модерна и текущие процессы становления новой социальности. Однако, с точки зрения Беляева, трудно или просто невозможно соединить реконструкцию истории модерна, идя снизу (от предпосылок предпосылок), с движением сверху вниз (от модерна как целого к его предпосылкам и обратно).

Стоит заметить, что и Валлерстайн реконструирует историю миросистемы только как историю ее предпосылок. Поэтому утверждение Романовского, что Валлерстайн «как никто, пожалуй, из социологов современности владеет жанром исторической социологии», что «историческая социология в немалой степени объясняет "секрет" творчества И. Валлерстайна», ^[4] еще нужно правильно понять. Речь у Валлерстайна идет не об исторической социологии как таковой, а об особом варианте генезиса миросистемы.

От Валлерстайна я бы взял, во-первых, идею миросистемы как целого, во-вторых, представление о составе предметов, в совокупности описывающих социальность в ее функционировании и отчасти развитии. К этому составу относятся уже отмеченные выше производство, рыночные и другие виды обменов, действие государства, без которого ни первое ни второе существовать не могут, и которое в то же время способствует неравенству, сюда же входят процессы реализации социальных проектов, реакция на них населения и граждан. Со своей стороны, я бы к перечисленному добавил развитие и действие социальных технологий, поскольку последние не только нацелены на решение насущных задач миросистемы, но и на получение преимуществ государства, элит и некоторых субъектов. Именно подобное направление развития социальных технологий, позволяет манипулировать массами, поддерживать неравенство и иерархию, извлекать одностороннюю прибыль из функционирования социальных институтов. Еще бы я осуществил проблематизацию идей социальной справедливости и природы социального действия. Ряд исследований показывают, что социальная справедливость, как ее понимают идеологи либерализма и демократии, а также сформированные современным государством массы, или вообще недостижима или создает новые проблемы, вполне соизмеримые с имеющей место социальной несправедливостью. А социальное действие (революции, реформы, разрешение социальных противоречий и пр.), как правило, своим результатом имеют вовсе не то, что было задумано их авторами и сподвижниками.

Взглянем на исследования Валлерстайна и Беляева, с точки зрения, конечных целей, к которым они шли. В каждой системе даны ответы на поставленные вопросы и расколдована современность, но по-разному. Где-то мне ближе решения Валлерстайна, где-то Беляева. Последние годы и я пытаюсь расколдовывать современность, естественно тоже по-своему. Вероятно, частные подходы и разные решения совершенно необходимы, только так мы сможем взять социальность в целом, во всех ее основных особенностях. Однако для политии в широком смысле этого слова (реформ, государственного строительства, оздоровления общества и социальной жизни, разрешения социальных противоречий и пр.) необходимы согласованные, когерентные представления, схемы и картины социальной реальности. С точки зрения решения этой задачи, исследования Валлерстайна и Беляева, да и других известных социальных ученых, пока, к сожалению, мало что дают, поскольку, во-первых, ответы на проблемы современности даются основными участниками социального дискурса разные, во-вторых, выявленная в ходе исследований сложность социальности, не позволяет наметить рациональное и понятное социальное действие. Следовательно, одной из важных задач методологической рефлексии является такой анализ, в котором бы в разных частных концепциях и теориях можно было выявить общие ходы и решения. Не менее важно, выявить также условия и контексты разных решений. Прекрасно, что Беляев в теории Валлерстайна увидел «близкий подход». Я же попытался найти сходные черты, а также указать на различие условий мыслимости в исследованиях Валлерстайна и Беляева. Второй важной задачей методологического анализа выступает проблема сложности, в очередной раз, (если иметь в виду античность, начало нового времени, XVIII-XX вв.) философы должны конституировать новые способы мышления, позволяющие возобновить рациональное знание и познание.