К вопросу об идентификации современной исторической эпистемологии

Шиповалова Лада Владимировна доктор философских наук профессор, кафедра философии науки и техники, Санкт-Петербургский государственный университет 197110, Россия, г. Санкт-Петербург, ул. Большая Зеленина, 26, кв. 22 Shipovalova Lada Vladimirovna Doctor of Philosophy Professor, the department of Philosophy of Science and Technology, Saint Petersburg State University 197110, Russia, g. Sagkt-Peterburg, ul. Bol'shaya Zelenina, 26, kv. 22 ladaship@gmail.com Другие публикации этого автора

Статья подготовлена при финансовой поддержке Российского фонда фундаментальных исследований (РФФИ), грант № 18-011-00281 А «Историческая эпистемология: теоретические основания и исследовательские перспективы».

Введение

Осуществление научных исследований, в том числе исследований в области эпистемологии, всегда связано с определенной рефлексивностью относительно методов, предмета, терминологии, задач, позволяющей это исследование идентифицировать, отличив его от других, установив дисциплинарные границы, разделяющие собственное и чуждое. Особую значимость такая рефлексивная работа приобретает в контексте куновского введения концепта парадигмы, поскольку позволяет не только констатировать несоизмеримость исследовательских жестов, но и обнаружить поля их междисциплинарных контактов, перспективы конструктивных взаимодействий. Границы служат не только разделению и возможному соперничеству, но оказываются условием создания «зон обмена» ^[1], в которых осуществляется обмен идеями, вырабатывается дополнительность стратегий, складываются новые языки. Потому вопрос о способах исследовательской идентификации сложно переоценить. Ответ на него может предварять или сопровождать само исследование.

В данной статье мы предложим проблематизацию как способ исследовательской идентификации, который может быть использован в качестве дополнительного негативного по отношению к позитивной дескрипции метода, предмета, языка и т.п. Работа проблематизации будет продемонстрирована относительно нового направления исследований науки – исторической эпистемологии, возникшего в конце XX века. Данное направление связано с именами Л. Дастон, П. Галисона, Х.-Й. Райнбергера, Ю. Ренна, Я Хакинга, Б. Латура и др. В фокусе его – история научных концептов, научных объектов, макро и микро история науки в целом ^{[2, 3]}. Контекст – принципиальная невозможность рассматривать науку во всех ее определенностях как нечто существующее sub specie aeternitatis. Центральное положение – обращение к научным практикам, связанным с возникновением базовых научных идей, может способствовать прояснению современных проблем научной деятельности.

Сложности идентификации данного направления исследований, постепенно входящего и в поле отечественной традиции, связаны с тем, что имя исторической эпистемологии, а также указанный нами контекст включает различные исследовательские перспективы. Данное именование в первую очередь относится к исследованиям науки во французской традиции ^[4]. Соответственно, оно применяется к Г. Башляру и его последователям, определяя французскую версию исторической эпистемологии ^[5]. Историческая эпистемология может представлять и марксистским образом ориентированную традицию. В работе американского профессора М. Вартофски цель данного направления исследований описывается как стремление показать, что «человеческое познание обладает историей», что «с ходом истории изменяется природа познания, природа самого когнитивного присвоения мира», что «высокоразвитые формы репрезентации, такие, как научные теории, живопись, литература, берут свое начало в формах репрезентации, возникших одновременно с нашей первичной производственной, социальной и языковой практикой» ^{[6, с. 8-9]}. Именно с таким многообразием употребления связано подозрение относительно нового направления, высказываемое в частности в статье И. Джинграса Именование без необходимости ^[7]. Кроме того, можно толковать историческую эпистемологию как рефлексию оснований исторического познания. Показательным примером в этой области может быть работа А. Мегилла Историческая эпистемология ^[8], а также методологические штудии историков науки, относящиеся к проблематике презентизма и антикваризма как стратегий обращения к научному прошлому.

В этом многообразии референтов необходимую специфику или даже легитимацию исследованиям в области исторической эпистемологии может обеспечить способ проблематизации. Под ним мы будем понимать такую процедуру, в ходе которой раскрывается поле исследовательских возможностей и конкретизируется (обнаруживается или конституируется) собственный мотив интересующих нас исследований. Проблематизацией этот ход оправдано называть, коль скоро он, во-первых, обращает к проблемам, ответом на вызов которых оказывается в данном случае историческая эпистемология и, во-вторых, раскрывает возникновение данного направления как контингентное событие, которое могло и не произойти и, в этом смысле, должно быть понято как один из возможных способов такого ответа. Во втором смысле проблематизация связана с критикой оснований исторической эпистемологии, а не с их догматической дескрипцией, потому выше этот метод был назван негативным. Кроме того, метод проблематизации обращает к истокам интересующего нас феномена, и позволяет из этого истока конструировать и собственную позицию в его отношении. В этом может быть обнаружено дополнительное оправдание нашего исследовательского хода идентификации дисциплины. Оно связано с авторской интенцией не только интерпретировать нечто – в данном случае историческую эпистемологию – как актуальное направление исследований, но и включаться в его практическую реализацию.

В статье будут продемонстрированы три аспекта проблематизации. Первый – определит современный контекст возобновляющегося интереса к историческим исследованиям науки, исходя из которого, может оказываться актуальной и историческая эпистемология. Второй – продемонстрирует теоретический исток, содержательную проблему, в качестве реакции на которую может быть истолкована возникающая современная историческая эпистемология. Третий – укажет на ту социальную и культурную проблематику конца XX века, в свете которой может быть подвергнут сомнению миф о замкнутости исследований науки, об их исключительно эпистемической значимости. Иначе говоря, будет показано, что историческая эпистемология как образцовый пример исследований науки может вносить вклад и в решение социальной проблематики общества современности.

О проблематичном союзе истории и философии науки.

Одной из существенных проблем современных исследований науки является междисциплинарное взаимодействие. С одной стороны, очевидно, что феномен науки, как и любой другой столь же значимый общественный феномен, – «разделенная территория» и предмет различного рода исследовательских подходов: социологических, исторических, эпистемологических, культурологических, философских ^{[9, c. 40]}. С другой стороны, интеграция различных дисциплин, исследующих науку, их конструктивное взаимодействие столь же сложно, сколь и желаемо ^[10]. Будучи ограниченным необходимостью дисциплинарной идентификации, а значит проведением границ и установлением существенных различий это взаимодействие скорее может быть описано как конфликт идентичностей, претендующих на преимущественное познавательное право в «поле науки», чем как сотрудничество ^[11].

Взаимодействие истории и философии науки, существенное в нашем контексте, также далеко от того, что можно было бы назвать гармоничным союзом, несмотря на уже естественное присутствие объединения этих дисциплин даже в институциональном исследовательском и образовательном пространстве. Различие подходов истории и философии науки может быть описано посредством оппозиций историзма и эссенциализма в базовых установках, дескриптивизма и нормативизма в методологии, изменчивости и инвариантности относительно трактовки предмета исследования ^[12]. Снятие противостояния в духе кантовского разрешения антиномий – демонстрация того, что указанные позиции имеют отношение к разным объектам, первая к самой науке, а вторая к ее предметности – способствует прояснению различия, однако лишь усугубляет сложности взаимодействия. В настоящее время ситуация такова, что хотя философская отсылка к историческим исследованиям науки особенно со времени возникновения постпозитивистской традиции доказала свою конструктивность, историки остаются по большей части индифферентными к философии науки, не обнаруживая существенной тенденции к философской концептуализации, а также не обращаясь к философам с целью получения методологического руководства.

Представляется справедливым утверждение, что такое положение дел объясняется и отчасти конституируется хорошо известной формулой И. Лакатоса о том, что «история науки без философии науки слепа, а философия науки без истории науки пуста» ^[11]. Данная формула отсылает к кантовской интерпретации воображения как способности, подводящей чувственные наглядные представления под рассудочное понятие объекта. В соответствии с этим утверждением Канта-Лакатоса, историки только обеспечивают материю для спонтанности рассудка, тогда как концептуальный синтез всецело принадлежит сфере деятельности философа. Очевидно, такое иерархическое отношение ставит историка в подчиненную позицию и создает проблему междисциплинарного синтеза.

Следует, однако, подчеркнуть, что роль воображения по Канту не ограничивается схематизмом, описанным в Критике чистого разума. В Критике способности суждения Кант утверждает, что воображение также «схематизирует без понятий» и, в этом смысле, говорит о его свободе ^{[13, с. 159]}. Вторая интерпретация воображения определяет еще один способ возможного взаимодействия между наглядными представлениями (чувственными репрезентациями) и понятиями (репрезентациями рассудка), между эмпирическим и теоретическим уровнем научных исследований, или в нашем случае между историей и философией науки. При такой интерпретации первая сторона взаимодействия – история науки делит активную роль со второй – философией. Если обратить внимание на практики, связанные с работой воображения во втором смысле, становится действительной новая плодотворная междисциплинарная коммуникация исследований науки. На наш взгляд, современное направление исторической эпистемологии представляет собой пример такой работы и, тем самым, становится одним из ответов на вызов проблемы взаимодействия истории и философии науки. Историческая дескрипция здесь оказывается фактическим началом исследования, однако, предполагающим в конечном итоге принятие на себя традиционной философской работы – решения проблем ^{[14, p. 24]}. Конкретный способ такой работы – историческое прояснение возникновения современных проблем и переопределение базовых научных понятий ^[15]. Таким образом, демонстрация возможности конструктивного диалога между историей и философией науки может служить первым способом идентификации исторической эпистемологии.

Кризис научных репрезентаций и освобождение воображения.

Следует теперь поставить вопрос – какова та проблемная ситуация, в которой возникает современная историческая эпистемология? Отметим, что поиск специфики не отменяет того, что современная историческая эпистемология непосредственно связана с предшествующими историческими исследованиями научного знания и осознает себя в качестве таковой. В этом отношении показательна работа Х.-Й. Райнбергера Об историзации эпистемологии ^[16], в которой демонстрируется, что путь к осмыслению неустранимости истории из исследований науки начинается еще в конце XIX века и включает не только идеи П. Дюгема, Г. Башляра, Ж. Кангийема, М. Фуко, работу представителей поствозитивистской философии науки К. Поппера, Т. Куна, С. Тулмина, П. Фейрабенда, но и позиции тех философов, которые не всегда попадают в поле традиционной философии науки – Э. Кассирера, Э. Гуссерля, М. Хайдеггера, Л. Альтюссера. В этом обращении к собственным истокам историческая эпистемология позиционирует себя как открытый проект. При всех своих достоинствах такая позиция ставит нас перед необходимостью рефлексии того момента современности, в котором историческая эпистемология не только продолжает выступать своего рода зонтичным термином, охватывающим все возможные версии исторических исследований науки, но и начинает представлять собой определенную дисциплинарную идентичность, возникшую в контексте интеллектуальных дискуссий конца XX века.

Решая задачу конкретизации истока современной исторической эпистемологии, мы предлагаем рассмотреть так называемый кризис научных репрезентаций, который может объяснить существенную оригинальность нового исторического подхода к феномену науки. Чем характеризуется указанный кризис и каковы его конкретные симптомы в конце XX века? Важнейшие работы, его представляющие, объединяет критицизм по отношению к науке как теоретической деятельности. Приведем три образцовых примера такой критики. Первый – работа Н. Картрайт Как законы физики лгут, изданная в 1983 г. ^[17]. В этой работе автор показывает, что фундаментальные теоретические научные законы фактически не описывают регулярности, существующие в природе. Их объяснительная способность не связана напрямую с возможной истинностью. Реалистическая интерпретация допустима лишь для отдельных теоретических сущностей, но не для универсальных законов. Н. Картрайт утверждает, что в науке только «феноменологические законы могут быть или действительно оказываются истинными относительно объектов реальности, фундаментальные же законы истинны только относительно объектов моделей» ^{[17, c. 4]}. Р. Рорти в своем тексте Объективность, релятивизм и истина (1991 г.) ^[18], а также в более поздних эссе критикует репрезентативистский подход в науке и философии, а также предлагает заменить концепт объективности, толкуемый в репрезентативистском ключе, на понятие солидарности как базовую характеристику науки с точки зрения прагматизма. Третий пример – широко известная работа Я. Хакинга Представление и вмешательство (1983 г.) ^[19]. Ее название и содержание демонстрирует два возможных понимания научного метода, и репрезентация оказывается лишь одним из них. Более того, в вопросе о реалистическом подходе к научным исследованиям, Хакинг не склонен придерживаться реализма относительно теорий. Он выступает за реализм относительно объектов, с которыми непосредственно работает ученый в научной лаборатории. Кризис или проблемная ситуация, связанная с научными репрезентациями, выражается в том, что хотя сложно представить себе научную деятельность в целом без репрезентаций реальности, в том числе теоретических, критицизм относительно их присутствия очевиден, кроме того, в научных исследованиях появляются и нон-репрезентативистские подходы ^[20]. Именно в контексте дискуссий, связанных с указанным кризисом, может быть проинтерпретирована работа исторической эпистемологии, предлагающей своеобразный выход из него. Таким образом, мы определяем второй аспект проблематизации, обращающий нас к теоретическому истоку данного направления.

Следует дополнительно отметить, что так истолкованный кризис научных репрезентаций связан с критицизмом относительно адекватности универсальных средств описания социальной реальности, а не только реальности как референта естественных наук как это имело место в периоды возникновения эмпириокритицизма и логического эмпиризма. То есть в интересующий нас период последней четверти XX века мы имеем дело с критицизмом относительно универсализма познавательных средств в целом. Как таковой он может быть понят в контексте «движения маятника между периодами, в которых парадигмы или обобщающие теории оказываются относительно надежными. И периодами, в которые парадигмы теряют свой авторитет и легитимность», - так известные антропологи Дж Маркус и М. Фишер описывают этот кризис в 1986 году, подчеркивая, что его возникновение в первую очередь относится к исследованиям общества и человека ^{[21, p. 12]}. В таком контексте постмодернистского отношения к практикам социальных и гуманитарных наук указанный кризис отсылает к трансформации социального и политического порядка в послевоенный и пост-колониальный период, к протесту против унифицирующих норм социальной активности и способов культурной идентификации. К этому третьему аспекту проблематизации, определяющему значение исторической эпистемологии для общества и культуры в целом мы еще вернемся в заключении.

Критицизм относительно универсальных теоретических репрезентаций подчеркивает значение практической стороны науки, связанной с эмпирическими объектами, их чувственными образами, с работой с ними, которая производится различными акторами с различными позициями и точками зрения. Именно это включение различия сегодня не должно быть забыто и запрещено, напротив оно должно трактоваться как существенное. Такой критицизм открывает возможности для способности воображения, схематизирующей без теоретического рассудочного понятия. Современная историческая эпистемология как новый исторический подход к исследованию науки может быть идентифицирована именно в контексте указанного кризиса, поскольку ставит своей задачей не подведение конкретных научных практик под некоторое понятие, предписанное философией, и не редукцию концептуального уровня вообще, но воссоздание и пересборку понятий, определяющих научную деятельность.

Пересборка научного образа – два кейса современной исторической эпистемологии.

Приведем два примера такой работы, демонстрирующей идентификацию исторической эпистемологии в контексте проблемы междисциплинарного взаимодействия и кризиса научных репрезентаций. Существенным в них оказывается отказ от предпосылочного принятия любого понятия, в том или ином смысле определяющего науку, служащего ориентиром для интерпретации научных практик. В этих примерах предполагается, что сам исторический анализ научных практик позволяет сформировать заново такое понятие.

В первом случае речь идет об исследовании концепта эпистемической добродетели или регулятивного идеала научной деятельности, который в традиционном истолковании связывается с объективностью. Д. Дастон и П. Галисон в своем фундаментальном труде Объективность ставят под вопрос это понятие ^[22]. Абсолютное отождествление науки и объективности, доказывают авторы, не точно ни исторически, ни концептуально, объективность не является единственной эпистемической добродетелью, она возникла в определенное время (не ранее первой половины XIX века), и закономерность формирования ее господства также может быть объяснена. Текст включает как минимум два уровня пересборки – самого концепта эпистемической добродетели, который многообразен и часто его различные образы оказываются противоречащими друг другу, а также концепта объективности, который считается эпистемической добродетелью наряду с «истиной по природе» (truth to nature) и «тренированным суждением» и также служит ориентиром для различных научных практик.

Для нас важен методологический прием, движущий данным текстом. В основе его, как уже было сказано, отказ от догматического принятия смысла и значимости концепта, признание его неоднозначности, приводящее к смещению фокуса внимания с готового понятия на конкретные практики (в случае данного текста практики изготовления научных атласов); в результате анализа практик осуществляется новая сборка понятия. «Если действия замещают концепты, а практики значения, то фокус на расплывчатом понятии объективности становится четче» ^{[22, с. 52]}. То есть осуществляется именно конструирование понятия, а не подведение содержания опыта под уже имеющееся. У такого процесса конструирования, «не-телеологической истории научной объективности» может быть только исключительно формально определенная цель - показать, как соединяются вместе, обозначаются одним словом различные виды практик ^{[22, с. 29]}. Содержательное определение объективности – объективность как преодоление субъективности – должно стать результатом пути. Иными словами методологический жест исторической эпистемологии, осуществляемый в данном тексте, соответствует критике репрезентативизма, а также тому, что было понято как работа свободного воображения – схематизация без готового понятия. Любопытно, что и содержательно понятие объективности первоначально определяется авторами в не-репрезентативистском ключе: «Объективность - это слепой взгляд, видение без умозаключения, интерпретации, рассуждения» ^{[22, с. 17]}.

Пересборка понятия объективности может быть рассмотрена не только как ответ на вызов, который представляет собой проблема научных репрезентаций, но и как образцовый пример сочетания исторической дескрипции и философского решения проблем, если последнее связывается с ответом на вопрос о базовых ориентирах научной деятельности. «История, - пишут Л. Дастон и П. Галисон, - не делает выбор, однако она показывает, что выбор существует и от чего он зависит» [22. с. 42]. Кроме того, историческое исследование мотивирует философствование, делая наши «аксиомы – предположения о том, что вещи не могут быть иными, чем они нам кажутся, - предметом аргументированного обсуждения» ^[376]. В данном случае мы начинаем понимать, почему не случайно ученые начинают следовать идеалу объективности в своих исследованиях, с какими проблемами сопряжено это следование и какие альтернативы, не нарушающие научность, оно допускает.

Еще один пример перевода само собой разумеющихся аксиом в предмет обсуждения дает Х.Й. Райнберг в работе К истории эпистемических вещей ^[23]. Традиционная эпистемология предполагает инвариантность в качестве необходимой характеристики научных объектов. Именно эта черта обусловливает воспроизводимость эксперимента и характеризует объективность предметности ^[24]. По крайней мере, если речь идет о «контексте обоснования» (Рейхенбах), а «контекст открытия» при этом полагается несущественными. Райнбергер описывает историю или даже биографию цитоплазматических частиц, сыгравших существенную роль в возникновении молекулярной биологии между 1935 и 1965 гг., того, что сегодня в биологии известно под именем РНК. Он не просто смещает фокус внимания к «контексту открытия», к событию «вхождения в бытие научным объектом». Он предлагает нам не работать в рамках уже установленной концептуальной дихотомии открытия и обоснования, а обратить внимание на сами научные практики, необходимо включающие два вида объектов.

Первый вид – «эпистемическая вещь». Этот термин Райнбергер использует для обозначения научного объекта, находящегося в событии «вхождения в бытие», в процессе включения в ряд устойчивой научной предметности, имеющей принятое именование и строго определенные характеристики. Цитоплазматические частицы в качестве эпистемической вещи первоначально попадают в фокус интереса различных наук (онкологии, биохимии, молекулярной биологии), исследуются с использованием различных технических средств (дифференциальное центрифугирование с модификацией его условий, мечение аминокислот, электронная микроскопия и т.д.), имеют различные локализации и даже имена (митохондрии, микросомы, рибонуклеопротеиновые частицы, рибосомы). Однозначно ученые предполагают относительно интересующих их частиц только одно – их участие в синтезе белка. Эпистемическая вещь представляется принципиально неопределенным образом и «неопределенность неизбежна, поскольку, парадоксально, эта вещь воплощает то, чего мы еще не знаем» ^{[23, p. 28]}. В случае эпистемической вещи нет априори установленной связи между понятием и референтом, более того, для нее нет понятия вообще. Единственно, что можно сказать о ней – дать некоторый список конститутивных практик, которые всякий раз по-разному переопределяют объект. Однако ученые, должны создать понятие с помощью работы своего рода воображения, схематизирующего без понятий.

Второй вид объектов – «техническая вещь». Это то, что делает возможным процессы переопределения. Экспериментальные условия, модели, уже готовые понятия, инструкции, оборудование, все то, благодаря чему объект исследования становится артикулированным, видимым в том или ином смысле ^{[23, p. 29]}. Различие между технической и эпистемической вещью – ситуационно. Судьба второй – стать стабилизированным объектом, приобрести устойчивое именование, определенный референт, и, в конечном итоге, превратиться в техническую вещь последующих научных практик. Иначе говоря, два вида научных объектов не разведены по стадиям научного исследования, не выстроены в иерархию значимости, но необходимо дополняют друг друга, а их различие следует понимать как функциональное. Они, а также их смешения (гибриды) организуют лабораторное пространство и могут быть различены как «материалы и методы (технические вещи), результаты (промежуточные гибриды) и дискуссии (эпистемические вещи)» ^{[23, p. 30]}.

У Х.Й. Райнбергера, также как и у Л. Дастон и П. Галисона мы обнаруживаем несколько уровней пересборки. Во-первых, формально, он пересобирает понятие научного объекта в целом. И его методом оказывается «не прочтение истории объективности из понятий, но прочтение истории объектности из материальных следов» ^{[23, p. 4]}. Во-вторых, содержательно, сам концепт эпистемической вещи, соответствующий одной из функций научного исследования, характеризует событие пересборки или как пишет сам Райнбергер «переопределение», осуществляемое в лаборатории. На обоих уровнях обнаруживается не-репрезентативистская стратегия, движение «снизу вверх», если, конечно, мы, следуя духу традиционной рационалистической эпистемологии, выстраиваем научные практики и теоретическую репрезентацию в иерархию. Кроме того, историческое исследование Райнбергера, также как и работа Дастон и Галисона, вносит вклад в философскую трансформацию образа науки. История принципиально перестает быть делом только историка, но благодаря открытию историчности научных объектов входит в существо самой науки, поскольку то, что мы, определяя объект научной деятельности, называем переформированием и переориентацией, «оказывается частью временной структуры <…> исследований самих по себе» ^{[23, p. 178]}.

Заключение

Итак, современная историческая эпистемология в контексте предложенного нами подхода может быть идентифицирована двояким образом. Во-первых, как реакция на кризис научных репрезентаций, как исследование, удерживающее в фокусе внимания научные практики и избегающее диктата априорных философских понятий, определяющих науку. Однако это сосредоточение на практиках не препятствует заботе о конституировании обновленного смысла общих понятий. Во-вторых, как актуальный ответ на проблему взаимодействия исторических и философских исследований науки. Здесь дескриптивная работа историка не подчинена философской нормативности, но напротив, провоцирует философствование, обращая к исследованию актуальных проблем. Таким образом, оказываются определенными мотив и значение исторической эпистемологии в контексте интеллектуальных дискуссий современности.

Следует в завершении акцентировать еще один момент, отмеченный в нашем тексте. Специфику современного кризиса научных репрезентаций, не в последнюю очередь связанного с дискурсом социальных и гуманитарных наук, можно прояснить не только в эпистемологическом, но также в социальном и культурном контексте, объединив при этом интерналистский и экстерналистский характер проблем, обусловливающих идентичность исторической эпистемологии. Критицизм относительно универсальности научных теоретических репрезентаций, основанный на власти приводящей к единству кантовской способности рассудка, может идти рука об руку с еще актуальным протестом против унифицирующих норм общественных практик и культурной идентификации. В определенном смысле этот универсализм оказывается последним и наиболее серьезным препятствием на пути такого протеста. В одной из современных работ, посвященных исследованию знания в современном обществе, мы читаем: «Не может быть глобальной социальной справедливости без глобальной когнитивной справедливости. Возможно, более чем когда-либо, глобальный капитализм проявляется как цивилизационная парадигма, включающая все сферы социальной жизни. Исключение, подавление и дискриминация, которую он производит, имеет не только экономическое, социальное и политическое, но также культурное и эпистемологическое измерение» ^{[25, p. xix]}. Позволим себе утверждение, которое не может быть должным образом раскрыто в данном контексте. Настаивание на признании социальной множественности и различий с необходимостью дополняется сегодня тезисом о взаимодействии позиций и идентичностей. Потому можно проинтерпретировать исследовательский жест исторической эпистемологии, направленный с одной стороны против догматизма теоретического знания, и, с другой, не столько на утверждение множественности, сколько на работу над возможностью нового концептуального объединения, в контексте социально-политической проблематики современности.