Оформление брачного союза согласно обычному праву русской крестьянской общины в XIX в.

Васев Игорь Николаевич кандидат юридических наук доцент, Алтайский государственный университет 656049, Россия, Алтайский край, г. Барнаул, пр. Социалистический, 68, каб. 315 Vasev Igor Nikolaevich PhD in Law Docent, the department of Theory and History of State and Law, Altai State University 656049, Russia, Altaiskii krai, g. Barnaul, pr. Sotsialisticheskii, 68, kab. 315 vasev1986@mail.ru Другие публикации этого автора

Синкин Константин Анатольевич кандидат юридических наук доцент, Алтайский государственный университет 656015, Россия, г. Барнаул, проспект Красноармейский, 118 Sinkin Konstantin Anatol'evich PhD in Law Docent, the department of Theory and History of State and Law, Altai State University 656015, Russia, g. Barnaul, prospekt Krasnoarmeiskii, 118 ska76@mail.ru Другие публикации этого автора

Данная публикация подготовлена при финансовой поддержке гранта РФФИ, проект № 17-03-00007 «Обычное право русской крестьянской общины».

Современному семейному праву России уже не свойственно понимание семьи как юридически–цельного образования. Семейному кодексу РФ известен правовой статус брачующихся, супругов, родителей и детей, иных родственников и свойственников, но не семья как субъект права. В этом смысле Федеральный закон 1995 г. уместнее было бы даже именовать не Семейным, а Брачным кодексом. Напротив, совершенно иное представление о семье и браке было присуще православному русскому крестьянству. Русское семейственное право после 988 г. неуклонно все более вовлекалось в круг религиозных представлений о брачно–семейном союзе. К XIV-XVI вв. основная масса населения – крестьянство – также вполне усваивает себе христианский взгляд на брак. Поэтому в народной среде мы и наблюдаем господство церковного и обычного права применительно к браку и семье. Свод Законов Российской Империи крестьянству был неизвестен и неинтересен.

Христианское понимание брака рождало и представление о семье как о едином юридическом целом: муж и жена едины (Посл. к Еф. ап. Павла, 5:31). Так, в практике крестьянских волостных судов находим следующий показательный пример:

«А. Молчанов жаловался на родного брата Е. Молчанова в том, что Егор не платит денег просителю, взятых взаймы по 9–е января 1870 года, 25 рублей, причем представил расписку... Суд... определил: во взыскании денег с одно–семейного брата отказать, так как они, проситель и ответчик, считаются оного семейства» (Томбовск. г., Моршанск. у.) ^{[10, с. 81]}. Такое понимание брачного союза вызывало к жизни и совершенно не характерное для современной науки определение брака как «самого полного (физического, нравственного, экономического и религиозного) общения жизни между мужем и женой... С точки зрения чисто юридической брак должен быть определен как нормированный правом пожизненный половой союз мужчины и женщины» ^{[1, с. 6]}.

Этот взгляд на брак предполагал и своеобразное его оформление. Как набор условий (по достижении которых брак становился возможным), так и набор препятствий к вступлению в брак (при наличии которых, наоборот, брак был невозможным) существенно отличались от современного.

Обычное семейственное право русских крестьян вкупе с церковным правом устанавливало следующие условия вступления в брак:

1) достижение брачного возраста. Партикулярность обычного права предполагает, что этот возраст мог разниться от местности к местности, но в целом он может быть сведен к следующим допустимым величинам: для мужчин – 14 лет, для девушек – 12 лет. Писаное право устанавливало несколько иные возрастные рубежи: «Запрещается вступать в брак лицам мужского пола ранее восемнадцати, а женского шестнадцати лет от рождения» (т. Х, Ч. 1, ст. 3) ^[8]. Крестьянство под влиянием церковной практики (священники настойчиво отказывались венчать слишком ранние браки) постепенно повышало брачный возраст. Церковь, в свою очередь, исходила из своего собственного понятия о церковном совершеннолетии – 15 лет для мужчин и 13 лет для женщин (Синодский указ от 17 декабря 1744 г., вплоть до XVIII в. брачный возраст для женщин устанавливался в 12 лет). Для венчавшего брак священника именно церковное, а не гражданское совершеннолетие было определяющим.

Вплоть до конца XIX в. Россия в сравнении с другими европейскими государствами имела в общем срезе самый ранний возраст вступления в брак для большинства населения. Так, согласно исследованию проф. Янсона, «в России на возраст до 20 лет приходится около 47 % всех браков в то время, как в Западной Европе % таких браков колеблется между 10 % и 2 %»^{[9, с. 120]}. Б.Н. Миронов справедливо полагает, что одной из причин общего повышения брачного возраста у крестьян был также рост общего благосостояния населения, когда выдача замуж или женитьба уже не так диктовались соображениями хозяйственной необходимости ^[5].

Обыкновенно оптимальным считалось некоторое различие в возрасте между брачующимися, когда муж должен быть старше жены года на два. Это делалось в видах будущей роли мужа в новой семье. Первенство невесты по годам в силу этого было предосудительным. Так, «в Архангельской губернии не считается предосудительным или грешным делом прибавить или убавить лет жениху и невесте. В Холмогорском уезде если невеста несколькими годами старше жениха, и если она не из этого прихода, из которого жених, то обыкновенно просят священника, чтобы он в удостоверении о летах невесты уменьшил ей лета на год, два или три, потому что не хорошо, если священник прочтет перед народом, что невеста старше жениха» ^{[9, с. 127]}.

Хотя бы церковное право прямо не фиксировало предельного возраста для вступления в брак, Свод законов все же в ст. 4, ч. 1, т. Х предусмотрел: «Запрещается вступать в брак лицу, имеющему более восьмидесяти лет от роду». То есть, по писаному праву, брачная перезрелость (старчество) делала вступление в брак невозможным. Обычное право также с пониманием относилось к подобному препятствию к вступлению в брак. Здесь в полной мере прослеживается влияние христианства, так как Церковь учила о том, что брак должен служить продолжению рода. Союз мужа и жены, не порождавший детей, не воспринимался народом как семья ^{[6, с. 7]}.

2) согласие брачующихся в форме непротивления. То есть согласие презюмировалось и не было похоже на современное волеизъявление. При этом вопреки распространенному заблуждению, невеста вовсе не была «товаром» в «имущественной сделке», ее личное согласие также вполне определяло возможность брака, невеста/жена выступала деятельным субъектом семейственного права.

Брак и семья, безусловно, имели в качестве неотъемлемой своей составляющей экономический расчет, однако, крайне грубым и неуважительным явилось бы представление о русских крестьянах, как о заключающих браки лишь в экономических видах. Как древние римляне распространили обряд манципации с купли–продажи земли на многие другие сделки совершенно иного характера только потому, что этот обряд был им известен, понятен, так и русское крестьянство перенесло форму купли–продажи в том числе на брак. Купля–продажа как своеобразная протоформа сделки вообще была предельно проста и понятна. Поэтому крестьянский брак, внешне сохранявший признаки имущественной сделки, был, на самом деле, чем–то большим: два семейства роднились, обмениваясь самым лучшим и дорогим, что у них есть (жених и невеста).

Так, в практике волостных судов находим:

«Крестьянин Кривяков жалуется на крестьянина Монахова в том, что он, Монахов, весною сего года, просватав за сына просителя Кривякова Иванова дочь Аксинью Яковлеву, сделал харчей на 13 р. 10 к., а ныне неизвестно по какому случаю от выдачи в замужество дочери отказался, отзываясь, что дочь его не желает идти в замужество за сына просителя Кривякова. Ответчик Монахов объяснил, что, действительно, он просватал дочь свою Аксинью и сделал запой, но дочь за сына просителя выйти в замужество совершенно отказалась; причем сделано им харчей на 5 р. 50 к. Суд... определил: ...взыскать с ответчицы Монаховой (обратим внимание, что в конце решения суд переносит статус ответчика с отца на мать невесты, что предполагает и процессуальную дееспособность женщины – Прим. авт.) понесенный убыток 13 р. 10 к., понесенный же убыток ответчицею Монаховой 5 р. 50 к. Кривяков не должен возвращать ответчице Монаховой, потому что Монахова от выдачи дочери отказалась, а не Кривяков» (Тамбовск. губ., Шац. у.) ^{[10, с. 151]}.

В любом случае у невесты всегда была возможность во время венчания в церкви отрицательно ответить на вопрос священника о согласии на вступление в брак. Такой брак, безусловно, не был бы повенчан.

В качестве осколка прежних порядков в некоторых местностях сохранялось похищение невесты. Не нужно думать, что похищение производилось помимо воли невесты или ее родителей. Скорее, напротив, похищению предшествовала предварительная договоренность с похищаемой (прежде всего в случаях, когда ее родители изъявляли несогласие на брак) и с ее родителями (как правило, тогда, когда брак был беден; неимение средств на свадьбу заставляло обе стороны совершить брак через похищение/побег («самокруткой») с последующим его «одобрением» «недовольными» родителями). И в том, и в другом случае наблюдается, скорее, согласие воль брачующихся, чем их несовпадение.

Похищение порождало нравственно–юридическую обязанность для мужчины вступить в брак с похищенной. С другой стороны, и для согласившейся на увоз невесты также устанавливалась нравственно–юридическая обязанность вступить в брак с «похитителем». Брак «самокруткой» подлежал впоследствии обязательному благословлению со стороны «обиженных» родителей. Как правило, в следующую же субботу молодые на коленях просили прощения перед домом родителей невесты и подавляющем большинстве случаев получали такое благословление.

3) согласие родителей или лиц, их замещающих. Собственно, именно воля родителей порождала цепочку юридически значимых фактов (от сговора до свадебного пиршества), в окончании которой стоял заключенный брак. Однако, столь важное значение родительской воли не означает ее доминирования. То, что она видимо проявляла себя первой, вовсе не означает, что она была единственной. Мы уже установили, что и воля самих брачующихся выступала непременным условием заключения брака.

Волостная практика дает интересные примеры крайне уважительного отношения детей к родительской воле:

«На суд явился проситель крестьянин В.М., который объявил, что он сосватал своего сына А.В. девицу М.Е., дочь крестьянина Е.И. в 1870 г. в первых числах октября. Между тем крестьянин Е.И. умер в 1870 г. Оставшаяся просватанная дочь..., чтобы узнать хорошенько семейство В.М., сама ходила в дом его и там ей семейство это крайне не понравилось, а потому она совершенно отказалась идти за своего бывшего жениха... Сын же покойного Е.И., С.Е. объявил волостному суду, что... не может насильно заставить сестру свою М.Е. выйти замуж за такого жениха, который ей не нравится, и хотя она прежде шла за А.В., то это потому только, что она исполняла волю покойного своего отца Е.И. Суд решил: взыскать с семейства покойного Е.И. 5 р.с. и уплатить ими В.М. за те убытки, которые понес он при сватании за девицу М.Е.» (Рязанск. губ., Ранненбургск. у.) ^{[10, с. 819]}. Мы видим, что дочь исполняла волю отца при его жизни, хотя бы жених ей не нравился.

Огромное значение крестьяне придавали общественной санкции брака. Венчанный, но тайный от общества брак не есть брак в полном смысле этого слова. С.В. Пахман указывает на распространенный в Малороссии и некоторых местностях Воронежской губернии обычай, согласно которому, если повенчанная невеста до свадьбы (до общего празднества) скончается, то она вовсе и не считается вступившей в брак ^{[7, с. 415]}. Одно только венчание, таким образом, не влекло за собою юридического становления брака. Необходимо было еще и общественное признание брака. Брак как бы специально выставлялся напоказ. Отсюда и обычай, что в свадебном гулянии может принимать участие абсолютно всякий. Суть такой общественной санкции в следующем: при отсутствии известной нам сегодня формальной фиксации актов гражданского состояния необходима была иная форма «запоминания» системы брачных отношений. Именно общественное сознание выступало хранилищем такой информации. По словам И.Г. Оршанского, «особенность брака у крестьян заключается в том, что брак рассматривается не как личное дело участвующих лиц, а как общественное дело. Не венчание, а свадебный пир есть момент окончательного заключения брака и нередко лишь после него допускается сожитие молодых» ^{[3, с. 12]}.

Совершенно иначе, нежели в современном семейном законе, формулировались и препятствия к вступлению в брак:

1) иноверие супруга. Мы помним, что брак есть также духовно–нравственный союз, а потому «различия в религиозных воззрениях есть важное препятствие для вступления в брак как нарушающее общение внутреннего мира супругов в существенном – в убеждениях совести» ^{[1, с. 21–22]}. Святитель Иоанн Златоуст именовал семью «малой церковью», в которой родители призваны воспитать детей в вере. А дабы вопрос о вере детей не калечил семью изнутри, брак между иноверцами не допускался. Но необходимо понимать, что иноверие было именно препятствием к вступлению в брак, а не основанием его недействительности. То есть брак, в котором один из супругов уже после становится христианином, а другой остается в иной вере или язычестве, продолжает существовать (I Посл. к Кор. ап. Павла, 7:15).

2) наличие уже заключенного брака. Брак был не то что пожизненным союзом, его значение простиралось даже и за пределы гроба. А потому русское семейственное право признавало принцип «нерасторжимости брачного союза». «Раз Бог совокупил, то человек не разлучает». В народе практиковался обычай: молодые в церкви гасили подвенечные свечи разом, что символизировало их желание умереть в один день и час вместе же.

Из принципа нерасторжимости брака вовсе не вытекала невозможность второго и третьего брака. Необходимо различать: эти браки могли осуждаться нравственно и религиозно, но существовать фактически. Простая физиологическая и экономическая необходимость порой понуждали вдовца (вдову) к скорейшему вступлению в новый брак. Дело в том, что второй и третий брак становились возможными лишь тогда, когда предшествующие им союзы расторгались или прекращались строго по предусмотренным церковным правом основаниям. Только первый брак Церковью назывался «законом» и учреждался через таинство венчания; второй допускался уже по необходимости и именовался «прощением», а также предполагал наложение епитимьи на брачующихся; на третий брак Церковь смотрела крайне строго и именовала его «законопреступлением» (наложение длительной епитимьи); четвертый же однозначно отвергался как «нечестие». «Первая жена – от Бога, вторая – от человека, третья – от черта», – говорит народ ^{[9, с. 86]}.

А. Смирнов писал: «Церковь у нас с давних времен восставала против обычая вступать в браки без ограничения их числа; особенно долго она должна была бороться с обычаем вступать в четвертый брак. Этот брак, наконец, был решительно запрещен законами Алексея Михайловича и Федора Алексеевича. Под влиянием такой деятельности Церкви и законодательных постановлений в народе сложилось понятие: «Первая жена опойчатая, другая стеклянная, третья хрустальная» (то есть вторую береги больше, чем первую, а особенно береги третью – четвертой взять нельзя – Прим. авт). Церковь даже и дозволенные ее правилами браки – второй и третий – не уравнивала с первым. Первый брак совершался через венчание. Второй же и третий только сопровождались благословлением – вдовцу или вдове, вступившим во второй брак, клали венец не на голову, а на правое плечо, а при вступлении в третий брак – на левое плечо. Если же вдовец вступал во второй или третий брак со вдовою, то венчания для них не бывало; а вместо того бывала только молитва» ^{[9, с. 86]}. Нарушение запрета на очередной брак вело к недопущению причастия. Такой брак церковью изначально расценивался как недействительный (блуд).

3) близкое родство и свойство (вплоть до четвертой степени). Причем препятствием являлось не только наличное, но и предполагаемое близкое родство, например, два брата не могли взять замуж двух сестер, так как предполагаемое будущее родство мешало заключению второго брака. Обычное право зачастую уточняло данное требование: «В некоторых местностях области войска донского та или другая степень родства имеет большее или меньшее значение, смотря по тому, приходится ли она между лицами, носящими одну фамилию или же между лицами с различными фамилиями, что не остается без влияния и на воззрения народа относительно дозволительности браков» ^{[7, с. 401]}. То есть для однофамильцев разрешенная степень родства понижалась (брак встречал больше затруднений), нежели чем для разнофамильцев.

Усыновление по народным понятиям никоим образом не препятствовало браку. Поэтому брак между усыновленным и усыновителем, или же между усыновленным и кровным ребенком усыновителя был вполне возможен. Тем более, что приемыш зачастую принимался и воспитывался в семье в видах последующей женитьбы (замужества) на родной дочери (с родным сыном).

Равно не препятствовали заключению брака распространенные в народе братание и крестование (обмен крестами), тем более что совершались они по преимуществу между лицами одного пола, а также молочное родство (когда кормилица выкармливает двух детей, не связанных кровно).

4) близкое духовное родство, кумовство. Примечательно, что сами церковные постановления воспрещали лишь браки между восприемником и родителем крестимого ребенка, а также между восприемником и крестимым ребенком, но не между двумя восприемниками. По обычному праву порой воспрещался и брак между двумя воспринятыми в том случае, если их восприемником выступало одно и то же лицо. В некоторых местностях духовное родство служило препятствием к заключению в будущем брака между ребенком восприемника и воспринятым. Не приветствовался и брак между двумя восприемниками (крестными) при крещении. Здесь мы наблюдаем более строгий взгляд на дело со стороны народной совести, нежели со стороны самой Церкви. Если подобный брак освящался Церковью, то в народе он все же неизменно вызывал ропот.

Что касается свойства, то по народным понятиям воспрещался брак как между двуродными свойственниками (родственники мужа и жены соответственно), а также и трехродными (например, родственники мужа и родственники мачехи жены).

Равно препятствовали заключению брака неспособность к деторождению (оскопление, болезненность и пр.), монашество, состояние в иерейском и дьяконском санах, обет безбрачия. Принадлежность к разным сословиям не делала брак невозможным, однако межсословные браки в среде крестьянства практически не встречались.

Мы видим, что русское обычное право располагало крайне интересным и многогранным взглядом на брачно–семейный союз. Семья воспринималась прежде всего как освященное Церковью единое целое, как самостоятельный субъект семейственного права (каковым она сегодня уже не является). Идеал «Домостроя» – медленное кропотливое строительство дома (семьи) изнутри с опорой на нравственные стержни христианства – был понятен русскому крестьянину. Обереганию семьи как нравственного союза и способствовал набор условий и препятствий к вступлению в брак. Тот факт, что количество расторгаемых в Российской Империи браков в среде крестьянства не составляло и 0,01% ^[5], свидетельствует, что со своею задачей и церковное, и народное обычное право справлялись. Если же к тому учесть, что в современной России, согласно статистическим данным, расторгается до 75-80 % всех заключаемых браков (а рожденные в этих браках дети уже не имеют возможности воспитываться в семье), станет очевидной общественная опасность разрушения традиционной семьи.