Пределы воображения: к вопросу о творческом максимуме

Мерзляков Сергей Сергеевич кандидат философских наук научный сотрудник, МГУ имени Ломоносова 119991, Россия, г. Москва, ул. Ленинские Горы, 3 Merzlyakov Sergei Sergeevich PhD in Philosophy Scientific Associate, M. V. Lomonosov Moscow State University 119991, Russia, g. Moscow, ul. Leninskie Gory, 3 merzlyakovss@mail.ru

Вопрос о Вселенной

Студентов попросили ответить на вопрос: «Если в детстве вы задумывались о бесконечной Вселенной, то какие эмоции у вас возникали?». Среди ответов: «Оцепенение, как будто заглядываешь в бездну»; «Казалось, что болит голова»; «Ломал голову, что Вселенная может быть бесконечной, бесконечная ­- это как? И где кончается? Может быть, был страх»; «Страх. Тревога. Потом уснуть иногда не мог долго»; «…страх как перед пропастью…»; «…был какой-то страх и опустошение». Почему у ребенка появляется этот страх?

Ребенок однажды узнает, что у Вселенной нет границ – она бесконечна. Но как такое возможно? У всего есть границы. И у Вселенной тоже граница должна быть. Ребенок лежит в кровати и думает о бесконечной Вселенной: «Как может быть, что у Вселенной нет границы? А если она есть, то что за ней?». Он не может ни игнорировать эту проблему, ни решить ее: как может быть то, чего быть не может? Ребенок пытается представить безграничное пространство, но у него это не получается и ему становится страшно.

В начале «Критики чистого разума» Кант пишет: «На долю человеческого разума в одном из видов его познания выпала странная судьба: его осаждают вопросы, от которых он не может уклониться, так как они навязаны ему его собственной природой; но в то же время он не может ответить на них, так как они превосходят возможности человеческого разума» ^{[7, с. 27]}. Человек пытается отыскать ответы на вопросы, выходящие за границы его разума, и находит объяснения, которые не подтверждаются опытом и выходят за его границы, поэтому разум «погружается во мрак и впадает в противоречия». Однако с этими противоречиями вполне можно уживаться, если научиться их не замечать или решать их без чрезмерного напряжения сознания, влекущего за собой «страх как перед пропастью». Но ребенок этого еще не знает. Он пока не понимает, что можно найти хотя бы какие-то ответы на раздражающие сознание вопросы, пусть и впадая в противоречия. Ребенок еще не научился объяснять невозможное спекулятивными теориями, тем самым избегая изнуряющего поиска ответов на раздражающие его вопросы. Сознание ребенка еще не научилось обманывать себя.

Вопрос ребенка о бесконечности – это попытка выйти за пределы категорий. И эта попытка сопровождается страхом. При этом ребенок не просто логически выводит возможность или невозможность существования бесконечного пространства, но «помещает» себя в бесконечность, пытается вообразить бесконечную Вселенную – здесь работает воображение. Разумеется, у него не получается. Он снова и снова пытается вообразить безграничное пространство – эта попытка выйти за пределы категорий становится первым опытом «усиленного сознания», который и завершается «страхом и опустошением».

Однако в какой-то момент ребенок самостоятельно находит решение. Вот пример найденного ответа: «Сначала пыталась представить себе бесконечность, приходила к тому, что раз все бесконечно, значит где-то точно есть отражение нашей Солнечной системы, а потом пришла к тому, что строение Земли схоже со строением клетки, а значит Земля – тоже клетка в организме, который, возможно, тоже клетка в другом организме». Еще один ответ: «И почему-то это “ничего” казалось эдакой белой пустотой, в которой находится множество шаров-вселенных, как изюм в кексе. Опять же, не знаю почему, но думал, что где-то в этой белой пустоте должен быть Бог (еще лет в шесть в руки попал детский вариант Библии, и потому казалось весьма естественным, что Бог где-то должен быть). И вот эта мысль - что Вселенная хоть и конечна, но Бог-то все равно должен быть - в свою очередь порождала спокойствие».

Это примеры детского варианта метафизики – ребенок приходит к заключениям, основания которых «выходят за пределы всякого опыта, и в силу этого не признают уже критерия опыта». Человек помещает себя в пространство исключительно важной, но неразрешимой проблемы. В процессе поиска решения возникает отрицательное эмоциональное переживание. В конечном итоге создается спекулятивная конструкция, которая удовлетворяет потребностям субъекта. В этой статье нас интересует механизм, который срабатывает в данном случае, его причины и возможные следствия.

Кто такой Заратустра у Ницше?

Ребенок придумал игру со временем: он решил обращать внимание на то, что происходит в данный момент, а через какое-то время вспоминать о своих впечатлениях и мыслях. Он смотрит в окно на распускающееся дерево и думает: «Сейчас май, но ведь наступит сентябрь. И каким я тогда буду?». Наступает сентябрь. Ребенок смотрит в окно на падающие листья и думает: «Наступил сентябрь, и я тут. Но где же май? Май прошел, и от него почти ничего не осталось. И лето тоже прошло. Сейчас сентябрь, но будет снова май, и я буду смотреть, как распускаются деревья».

И снова наступает май. Прошел год. И так же пройдет еще один год. Раз за разом проходит загаданное им время. Но не всегда получалось запомнить нужный момент – ребенок чаще забывал то, что хотел запомнить. Сначала его это забавляло, и он не придавал значения тускнеющему прошлому. Но в какой-то момент пришло понимание, что где-то здесь есть причина для беспокойства. Если нет того ребенка, которым он был полгода назад, то также не будет и того ребенка, который есть сейчас, и не будет того ребенка, которым он будет завтра. Что он такое? Он – это запахи, цвета, звуки, т.е. ощущения, которые окружают его. Но кроме смутного беспокойства никаких последствий у этих вопросов не было. Через какое-то время эта игра ему наскучит, и он ее забросит.

В статье «Кто такой Заратустра у Ницше?» Хайдеггер исследует «самую бездонную» мысль Ницше ^{[13, с. 50-65]}.

В третьей части книги есть глава «Выздоравливающий». Выздоравливающий – это Заратустра. Но чем он болел и как проходило лечение?

В главе «Об избавлении» Заратустра говорит, что настоящее и прошлое на земле – это самое невыносимое для него ^{[9, с. 137]}. Все становится прошлым, которое нельзя ни изменить, ни вернуть, ни сохранить в вечности, и сам человек тоже становится прошлым. Ребенок, играющий со временем, еще не понял, что время – это главная опасность. Но это понял Заратустра, для которого мысль, что и он сам есть лишь преходящее, стала невыносимой. Она стала настолько невыносимой, что Заратустре потребовалось избавление от нее.

Воля человека не стерпела подчинения преходящему: «Что время не бежит назад, - в этом гнев ее; “было” - так называется камень, которого не может катить она». Время и его способность уничтожать настоящее, превращая все в преходящее – вот болезнь, которой заболел Заратустра, потому что «время как преходящее - вот то отвратительное, от чего страдает воля».

Болезнь Заратустры невыносима не в каком-то метафорически-поэтическом смысле, но невыносима она именно потому, что сопровождается реальным страданием. Хайдеггер вспоминает одно из поздних примечаний самого Ницше: «Божественное страдание – вот содержание третьей части Заратустры». Именно в третьей части Ницше все-таки находит способ излечиться от этой болезни.

Лекарством и становится «самая бездонная мысль» Ницше. В главе «Выздоравливающий» из третьей части Ницше называет ее – это идея вечного возвращения ^{[9, с. 217]}. И Заратустра принимает это лекарство: «это утешение и это выздоровление нашел я себе», - он становится защитником круга. Если время не уничтожает прошлое безвозвратно, но, наоборот, бесконечное число раз воскрешает его, пусть и со всеми страданиями, то воля успокаивается.

В главе «Об избавлении» Ницше говорит о чувстве мести, от которого нужно избавить человека. Но что это за месть? Ницше определяет месть как «отвращение воли ко времени и к его “было”». То есть месть, о которой говорит Ницше, - это месть человека преходящему времени. И глубочайшая месть времени заключается в создании вневременных идеалов, которые объявляются наивысшими ценностями. Глубочайшей местью времени является создание метафизических систем, основанием которых является противоположность земному и временному, т. е. вечность. Таким образом, метафизика с ее потребностью в надмирных идеалах в качестве абсолютов есть результат мести человеческой воли времени.

Тогда избавлением от духа мести станет учение о ценности земного существования, т. е. этой жизни, - Заратустра отвергает потусторонние идеалы в пользу жизни со всеми ее радостями и страданиями. Более того, он учит о возвращении того же самого, то есть возвращении страдания, которое является частью жизни: «Я, Заратустра, заступник жизни, заступник страдания, заступник круга…». Заратустра становится учителем вечного возвращения: «…смотри, ты учитель вечного возвращения, - в этом теперь твое назначение!.. Смотри, мы знаем, чему ты учишь: что все вещи вечно возвращаются и мы сами вместе с ними и что мы уже существовали бесконечное число раз и все вещи вместе с нами». Так Ницше освобождает мысль от духа мщения и говорит «да» жизни, становясь заступником круга времени.

Лекарством, исцелившим «божественное страдание» Ницше, становится мысль о вечном возвращении, которая примерила Ницше с преходящим временем - настоящее, будущее и прошлое превращаются в вечное возвращение того же самого. Глава «О великом томлении» из третьей части начинается словами Заратустры: «О душа моя, я научил тебя говорить “сегодня” так же, как “когда-нибудь” и “прежде”, и водить свои хороводы над всеми “здесь”, “там” и “туда”», - нет больше «есть» и «было», но есть «сегодня», которое такое же, как «когда-нибудь» и «прежде» ^{[9, с. 224]}.

Но разве идея о вечном возвращении того же самого не является сама попыткой подчинить себе время? Разве эта идея не есть облегчение существования в его борьбе с преходящим? Разве в этой глубочайшей идее Ницше преодолен дух мщения, с которым боролся Заратустра? Хайдеггер говорит: «Коль скоро мы ставим этот вопрос, создается видимость, будто мы пытаемся приписать Ницше как его собственное то, что он как раз хочет преодолеть, как если бы мы лелеяли намерение посредством такого расчета опровергнуть этого мыслителя». Хайдеггер не хочет обвинять Ницше в том, что его попытка преодолеть месть времени сама является формой такой мести, не желает он и просто опровергать Ницше: «…оборотистость желания опровергать никогда не попадает на путь того или иного мыслителя. Она годится для тех мелких душонок, чьи разглагольствования потребны общественности для ее же собственного развлечения». Однако, несмотря на нежелание, Хайдеггер вынужден признать: «Что же еще нам остается, как только сказать: учение Заратустры не приносит избавления от мести? Мы говорим это», - Ницше создал свою метафизическую систему и отомстил времени.

Ценности

Экономист Джон Кейнс удивлялся, почему Витгенштейн бросил философию и уехал в глухую австрийскую деревню работать школьным учителем. Последний отвечал, что сделал это, потому что преподавание несколько притупляет страдания от занятий философией ^{[15, с. 27]}. Кант писал о мизологии, то есть отвращении к своему собственному разуму; Ясперс о бездне, у края которой познается ничто или бог; Достоевский вывел формулу «страдание – это причина сознания». Но что за страдание сопровождало работу их мышления? Неужели это просто эгоистическая потребность в красном словце, которая позволяет набить себе цену и создать выгодный образ страдающего мыслителя? Или это поэтическая метафора легкой меланхолии, которая иной раз посещает всех нас? В конце концов, когда мы идем по философскому факультету, то видим не так уж и много страдающих лиц.

Студенты на вопрос о бесконечной Вселенной вспоминали не только о «страхе как перед пропастью». Они давали разные ответы. Например, такие: «Нет, не задумывалась. Мне и так хорошо жилось»; «Нет, не задумывалась»; «Нет»; «Не помню, чтобы задумывалась над таким вопросом в детстве»; «Задумывался, потому что хотел стать космонавтом, чтобы увидеть в космосе много неизведанных вещей». Действительно, какой смысл ребенку задаваться вопрос о бесконечности? Зачем искусственно помещать себя в пространство, которое вызывает неприятную эмоцию? Это кажется бессмысленным. Однако один ребенок по каким-то причинам помещает себя в это пространство и задает вопрос о границах Вселенной, а другой этого не делает. Один испытывает «страх и опустошение», а другой нет. Для одного ребенка решение вопроса о бесконечности становится потребностью, а другому этот вопрос кажется бессмысленным. Причина этого различия спрятана где-то в нашей природе, т. е. природе каждого отдельного человека. Почему все-таки один ребенок задет себе вопрос о бесконечности, а другой нет? И почему Витгенштейн так ответил Кейнсу?

Ребенок лежит в кровати и не может уснуть – у него есть потребность понять бесконечность Вселенной. Он снова и снова пытается вообразить бесконечное пространство – у него не получается, и ему становится страшно. Со временем он найдет решение и страх пройдет. Больше ребенок уже не будет возвращаться к этой проблеме, а если и вернется ненароком, то без страха. Но вопрос о бесконечной Вселенной – это далеко не самый неприятный вопрос в жизни человека. Самым неприятным и безотлагательным вопросом является вопрос о природе самого человека. Точнее, вопрос о его принципиальной смертности. Но как не для всех детей вопрос о бесконечности важен, так и далеко не для всех вопрос о себе самом становится реальной проблемой. Но что происходит, когда он все-таки проблемой становится?

В примере создания Ницше учения о вечном возвращении мы наблюдаем процесс создания метафизической системы, который начинается с потребности разрешить некоторую важную для субъекта проблему. В случае Ницше – это проблема преходящего времени, которая суть проблема онтологического статуса собственной субъективности. Потребность в ответе на вопрос о природе самого себя, своей смерти и временности существования – это фундаментальный вопрос философии, потому что «я сам» - это абсолютная ценность для человека. И там, где эта ценность появляется – возникает философия. Ницше снова и снова ужасался временности своего существования, он снова и снова искал варианты решения этой проблемы. Его не удовлетворяли уже найденные кем-то когда-то ответы (например, представления о жизни после смерти). Поэтому он помещал себя в пространство временности своего существования. Ницше снова и снова задавал вопросы о статусе своего временного существования. Ребенок мог удовлетвориться сравнительно простым объяснением, но Ницше не мог. Потому что это потребности разного порядка. Ницше задавал вопросы о себе, а «я сам» – это абсолютная ценность. Вселенная, пусть даже бесконечная, - это всего лишь Вселенная.

Человек задает вопросы о статусе своего преходящего существования. Среди этих вопросов могут быть вопросы о свободе воли или причинности; о сущем и бытии и т. д. Могут быть заданы другие вопросы и найдены другие ответы – это не имеет принципиального значения. Однако важно то, что по каким-то скрытым в глубине человеческой природы причинам эти вопросы для некоторых людей становятся манией и раскаляют сознание. Но как долго человек будет задавать себе эти вопросы? Есть ли предел этому процессу?

Небиологические принципы

Ребенок удерживает себя в пространстве бесконечной Вселенной пока не найдет ответ на свой вопрос или, скорее, пока не создаст его. До того, как будет найден ответ, ребенок будет чувствовать «страх как перед пропастью». Ницше снова и снова будет раздражать себя идеей умирающей субъективности. Он зайдет гораздо дальше ребенка в поисках ответа на свой вопрос, и ему будет намного хуже, чем ребенку, помещающему себя в бесконечность, - он будет раздражать себя этим вопросом, доводя себя до состояния «божественного страдания». И лишь спустя время он найдет лекарство – идею «вечного возвращения».

Нравится ли нам выходить из пространства внешних стимулов в пространство работы с субъективным материалом? Мы любим думать? Если мы скажем «да», то будем ли мы честны с собой? Доктор биологических наук С.В. Савельев указывает на то, что «мышление — самое невыгодное занятие для мозга» ^{[12, с. 179]}. О причинах этого он пишет: «Любая интеллектуальная нагрузка очень затратна для организма, поэтому в эволюции мозга сложились изощренные способы ее избегания и имитации» ^{[11, с. 25]}. К таким способам относятся бессознательные автоматические реакции, инстинкты, выработанные навыки (в том числе коммуникативные) и т. д. Мы не станем думать, если у нас есть возможность избежать этого и корректно откликаться на вызовы среды автоматически. Мы можем делать задумчивый вид, когда это нужно, то есть играть в имитацию мышления, но усердно мыслить без острой необходимости мы не станем.

Интеллектуальное усилие, направленное на решение небиологических задач, является прямой угрозой для организма и не поддерживается им. Даже творчески одаренная, талантливая личность не способна удерживать себя в пространстве творческого поиска продолжительное время. Поэтому, по словам С.В. Савельева, гений – это человек, который способен тратить ресурсы организма по небиологическим принципам, то есть во вред своей биологической природе. Вопрос о бесконечной Вселенной для ребенка бессмыслен: он не задается повседневностью и прямо не способствует решению биологических задач, но он есть. Поэтому ребенок, задающий вопрос о природе Вселенной, испытывающий страх перед бесконечностью и находящий хоть какое-то решение проблемы - гений.

Нашему организму не нравится, когда мы делаем то, что противоречит биологической потребности – он не дает нам выходить за рамки разумной траты ресурсов. Организм не враг себе – он не станет поддерживать ту деятельность, которая вредит ему.

Для того, чтобы поддерживать интенсивность мышления на высоком уровне, нужна крайне веская причина. Например, страх смерти. Эта потребность позволяет сознанию работать какое-то время вопреки потребностям нашей биологической природы, но до некоторого предела, потому что организм не враг себе – он не даст блуждающему в поисках ответов на бессмысленные вопросы о собственных основаниях сознанию убить себя: сознание находит ответ на свой вопрос и успокаивается. Философ рано или поздно находит устраивающий его ответ – он создает концепт и успокаивается.

Сам Ницше прекрасно понимал, как работает этот механизм: «Мало-помалу для меня выяснилось, чем была до сих пор всякая великая философия: как раз самоисповедью ее творца, чем-то вроде mémoires, написанных им помимо воли и незаметно для самого себя». Но он сам же и написал такую исповедь. Он указывает и на то, что создание этой «исповеди» происходит помимо воли ее создателя и незаметно для него – причина в том, что создает ее не столько рациональная воля, сколько уставший организм, а рациональность лишь уступает давлению биологической необходимости.

Метафизическая система создается не как объективное знание, но как ответ на запрос отдельного субъекта – из материала его субъективности. Поэтому Ясперс писал: «Философия обращается к отдельному человеку. В каждом мире, в каждом положении в философствовании происходит отбрасывание человека к самому себе» ^{[17, с. 501]}, а Делез говорил о концептах: «…концепты всегда несли и несут на себе личную подпись: аристотелевская субстанция, декартовское cogito, лейбницианская монада, кантовское априори, шеллингианская потенция, бергсоновская длительность» ^{[4, с. 18]}. Именно поэтому Мамардашвили писал: «…есть какой-то путь к философии, который пролегает через собственные наши испытания, благодаря которым мы обретаем незаменимый уникальный опыт. И его нельзя понять с помощью дедукции из имеющихся слов, а можно только, повторяю, испытать или, если угодно, пройти какой-то путь страдания. И тогда окажется, что испытанное нами имеет отношение к философии» ^{[8, с. 80-87]}. Но, видимо, ошибался все-таки Бэкон, когда, рассуждая об идолах театра, писал: «…сколько есть принятых или изобретенных философских систем, столько поставлено и сыграно комедий». Сыграны были не комедии, но трагедии.

Философы задают одни и те же вопросы об основаниях своей субъективности, ищут ответ, поиск этот истощает – они пишут о бездне, ужасе и ничто, но потом создают индивидуальное лекарство в виде концепта, и это лекарство избавляет от потребности снова и снова задавать себе вопрос о своих основаниях, пытая свой организм.

Загадка Дэвида Юма

В XVIII веке Дэвид Юм написал «Трактат о человеческой природе», который до сих пор является загадкой для ученых. В этом трактате три книги. В первой Юм создает свою знаменитую теорию сознания, согласно которой человек – это лишь набор впечатлений. Он отрицает существование вечной и неизменной субстанциональной субъективности, то есть души. Но уже в следующих книгах Юм возвращается к идее души и уже не так старательно избегает использовать это слово. Юм вернулся к идее души после того, как доказал ее отсутствие. Ученые не понимают – почему? Зачем он возвращается к душе, если этот шаг абсолютно нелогичен и необъясним в контексте выдвигаемых самим же Юмом идей? Некоторые историки философии полагают, что книги в трактате расположены не в той последовательности, в которой они создавались ^{[2, с. 127 - 139]}. Другими словами, ряд исследователей считает, что первая книга трактата Юма была создана после остальных, но по каким-то причинам Юм поставил ее первой в конечном варианте своей работы. Но, на наш взгляд, последовательность книг в трактате верная – первая книга занимает то место, которое и должна занимать. Ответ на загадку Юма мы попытаемся найти в заключении к первой книге.

Заключение к первой книге Юм начинает с описания своего состояния: «…я невольно питаю свое отчаяние безнадежными мыслями, которые в таком изобилии доставляет мне занимающий меня вопрос» ^{[16, с. 309]}. Отчаяние и безнадежные мысли – результат выводов Юма о природе человека – он будто стоит на «бесплодной скале».

Юм пришел к выводу, что человек – это лишь пучок перцепций. Но это вовсе не самый главный результат его исследований. Главное то, что сам Юм - это лишь набор перцепций. Дело не в том, что у человека вообще нет души, а в том, что души нет у самого Юма. Эта мысль вызвала у него отчаяние. Юм снова и снова задавал себе вопрос об основаниях субъективности. Юм понимал, что этот непрекращающийся разговор с самим собой и о себе влияет на него самым отрицательным образом: «Интенсивное рассмотрение разнообразных противоречий и несовершенств человеческого разума так повлияло на меня, так разгорячило мою голову, что я готов отвергнуть всякую веру, всякие рассуждения…». Это не мимолетное любопытство, не шальная мысль, которая между делом ненадолго обратила на себя внимание сознания – это «интенсивное рассмотрение». Он снова и снова спрашивал себя о своей же природе: «Где я и что я? Каким причинам я обязан своим существованием и к какому состоянию я возвращусь? Чьей милости должен я добиваться и чьего гнева страшиться? Какие существа окружают меня и на кого я оказываю хоть какое-нибудь влияние или кто хоть как-нибудь влияет на меня? Все эти вопросы приводят меня в полное замешательство, и мне чудится, что я нахожусь в самом отчаянном положении, окружен глубоким мраком…» ^{[16, с. 313]}.

Юму нужно было лекарство от этого отчаяния. Также как Ницше нужно было лекарство от «божественного страдания». Сначала таким лекарством становится биологическая природа: «К счастью, если разум не в состоянии рассеять эту мглу, то для данной цели оказывается достаточной сама природа, которая исцеляет меня от этой философской меланхолии, от этого бреда, или ослабляя описанное настроение, или же развлекая меня с помощью живого впечатления, поражающего мои чувства и заставляющего меркнуть эти химеры. Я обедаю, играю партию в трик-трак, разговариваю и смеюсь со своими друзьями» ^{[16, с. 313]}. Реализация биологических потребностей несколько притупляет негативные переживания Юма.

Но даже беседы с друзьями, вкусные обеды и партии в трик-трак полностью не избавляют Юма от выводов, которые он сделал, и следствий этих выводов, которые оставили следы в сознании Юма: «Но, несмотря на то что и природная склонность, и вся деятельность моих жизненных духов и аффектов приводят меня к этой беспечной вере в общие принципы, признаваемые всем светом, я тем не менее ощущаю в себе такие следы своего прежнего настроения, что чувствую готовность бросить в огонь все свои книги и бумаги и решаю никогда больше не жертвовать удовольствиями жизни ради рассуждений и философии» ^{[16, с. 314]}. Мы видим - философия ему удовольствия не приносила. Возможно, если кто-то говорит, что он любит философию, то ему не философия нравится, но интеллектуальная разминка, победа в интеллектуальном споре, либо приятные чувства вызывает принадлежность к древнему сообществу, либо демонстрация этой любви повышает его статус в обществе, либо ему просто нравится запах толстых книг?

Как мы видим, Юму неприятно состояние, вызванное вопросами о статусе субъективности – он спрашивает себя о необходимости продолжать «терзать свою голову всякими тонкостями и мудрствованиями», если он не может убедить себя в «разумности этого мучительного труда». И уставший Юм решает, что необходимости в этом нет. С этого момента он больше не будет настойчиво бороться со своими биологическими склонностями, которые приносят удовольствия, и потакать интеллектуальной потребности найти ответы на свои вопросы, которые вызывают страдания: «Я буду бороться со своими склонностями лишь там, где найду веские причины для подобного сопротивления, и уже не дам завлечь себя в такие мрачные пустыни и на такие крутые перевалы, как те, по которым я до сих пор блуждал». Юм устал блуждать во мраке.

И вот однажды ему стало лучше – теперь он смог стать политиком и экономистом, он занялся этикой и даже приступил к работе послом в Париже. Почему? Потому что Юм решил, что душа у него все-таки может быть. Одно дело доказать, что души нет, и совсем другое – жить без нее. Он придумал себе душу после того, как доказал, что ее не существует. Поэтому в следующих частях его трактата он уже не отрицает существование души. Организм не враг себе – он придумает себе душу даже после того, как человек докажет, что она не существует. Потому что без души жить неприятно и непонятно как. Без души – мрак, одиночество и «бесплодная скала»; а с душой – солнце, признание и Париж.

Юм заканчивает первую книгу, в общем-то, убедительной мыслью: «Истинный скептик будет относиться с недоверием не только к своим философским убеждениям, но и к своим философским сомнениям» ^{[16, с. 317]}. Эта мысль убедила, прежде всего, самого Юма в том, что он, не предавая свои идеи, может сомневаться в своих же достижениях, а это значит, что душа все-таки возможна.

Творческий максимум

Что делал ребенок, когда отвечал на вопрос о бесконечной Вселенной? Он пытался представить себе бесконечность. Ницше пытался представить вечность. Юм пытался представить душу. Они отвлекались от внешних стимулов и работали с субъективным материалом – в этих случаях работает воображение. То есть воображение в виде интенсивной работы с субъективным материалом привело к тому состоянию, которое они испытывали. Мы здесь говорим не о результате воображения в виде образа, представления или идеи, но о когнитивном процессе и его интенсивности.

Мы предложили студентам провести небольшой эксперимент. Их попросили пройти сто воображаемых шагов. При этом моделируемая ситуация должна была быть максимально приближенной к реальности: они должны были представить тактильные ощущения, окружающую обстановку и т. п., то есть задачей было максимально точно воспроизвести реальную ситуацию в воображении.

Среди полученных ответов: «…пройденное расстояние перестало четко осознаваться, появились сложности соотнесения своего положения касательно предметов. Бросил на 35 шаге из-за того, что начал думать над причинами такого эффекта»; «Сто шагов пройти не удалось – в силу напряженной “воображаемости” процесса»; «В целом, эксперимент вызвал чувство дискомфорта, постоянного напряжения с целью не оставить в представлении ничего лишнего». Что является причиной этого дискомфорта? То же, что вызвало негативные переживания у детей при попытке вообразить безграничное пространство – процесс интенсивной работы с субъективным материалом. Разумеется, для психологов в этом нет совершенно ничего нового. Ю.Б. Гиппенрейтер указывает на то, что идеомоторная тренировка вызывает большую усталость, чем физическая тренировка, что говорит о «большей загрузке мозговых центров» при интенсивном моделировании ситуации в воображении ^{[3, с. 77]}.

Воображение ассоциируется с фантазиями, грезами и удовольствием. Но, мы видим, что интенсивное воображение неприятно. Если человек находит причину поддерживать эту интенсивность, то может достичь предела этого поиска, дальше которого двигаться в том же направлении нельзя. В этой точке воображение «накалено добела», а организм испытывает исключительно негативные эффекты этого процесса, и поэтому начинает сопротивляться. Здесь бездна начинает смотреть в тебя, потому что ты слишком долго смотрел в нее, а рациональность уступает биологическим потребностям.

В данной статье мы говорим о метафизике как актуализации этого механизма. Но вместе с тем, этот путь есть чистое творчество, которое приводит человека к пределу, в котором и достигает своего пика – это апофеоз способности воображения – творческий максимум.

Хайдеггер понимал, что творчество, страх и потребность в ответах тесно связаны: «Ужас, сопутствующий дерзанию, не требует никакого противополагания себя ни радости, ни уютному самодовольству мирных занятий. Он состоит - по сю сторону подобных противоположений - в тайном союзе с окрыленностью и смирением творческой тоски» ^{[14, с. 34]}.

И не важно, насколько рационален человек. Не имеет значения, насколько холоден его рассудок. Если он способен поставить вопрос о своих основаниях и ответ является для него абсолютной ценностью, то поиск ответа приведет к крайне неприятным переживаниями. А затем к созданию метафизической ценности, то есть изощренного самообмана, который позволит отказаться от бессмысленной с точки зрения биологии игры сознания.

Как метафору интенсивной работы воображения можно использовать образ кипящего котла. Чем сильнее работает моделирующая функция сознания, тем сильнее кипение. Когда достигнута максимальная точка кипения, расплавленное содержимое заливается в готовую форму понятий и создается фигурка. Это изделие может иметь разные формы и названия: бытие, сверхчеловек, абсолютный дух и т. д. Этот процесс является метафорой создания метафизической системы. Кипение вещества-сознания поддерживается необходимостью поиска ответов на вопросы, которых сознание не может избежать. Значит, метафизика будет существовать до тех пор, пока у человека есть вопросы, заставляющие сознание «кипеть». И закончится она тогда, когда исчезнут ценности, влекущие за собой потребность задавать вопросы и раскалять воображение. Существование таких ценностей – основное условие возможности метафизики. Метафизика закончится не со смертью бога и даже не со смертью субъекта, но с исчезновением ценностей, заставляющих сознание «кипеть».

Результатом разворачивания метафизики становится то, что мы назвали «творческим максимумом» - это состояние, при котором отрицательные эмоции, вызванные интенсивной работой моделирующего сознания, достигают предела. Достижение субъектом этой границы влечет за собой создание спекулятивной системы, что связано с поиском удовлетворяющих человека оснований. Иначе говоря, метафизика может быть определена как поиск рациональных оснований для субъективных переживаний, вызванных усиленной работой сознания.

Если воображение – это основание творчества, то оно и основание искусства. Разумеется, искусство можно определять по-разному. Например, Рамачандран рассматривает искусство с точки зрения психофизиологии ^{[10, с. 50-71]}. Согласно Рамачандрану, искусство усиливает некоторый образ. Например, скульптура богини Паравати имеет нарочито усиленный образ женщины: у нее широкие бедра, большая грудь и узкая талия. Эта фигура неправильна с точи зрения анатомии, но при этом она настолько усиливает образ, что воспринимается как эталон женственности. Подобное усиление Рамачандран называет искусством. Основание искусства можно искать и в потребности коммуникации, или в потребности демонстрации социального положения, или в политическом протесте. Произведением искусства можно назвать то, что специалист в теории искусства назовет искусством. А можно назвать то, что вызывает эмоцию.

Но если определять искусство через основание творчества, то есть через способность человека создавать в сознании новый продукт, то в этом случае метафизика – это искусство в его ультимативной форме, потому что именно в процессе разворачивания метафизики основание творчества, то есть воображение, достигает своего максимума.

В этом случае примерами абсолютного творчества, актуализацией сущности искусства являются не столько картины и скульптуры великих мастеров прошлого и настоящего, сколько толстые и обычно скучные книги по философии, которые создавались по следам, оставленным сознанием на самом себе, когда оно находилось в точке творческого максимума. Если бы не было состояния, вызванного чрезмерным усилием сознания, то не было бы философии и ценностей, которые суть результат попытки организма прекратить страдания, а были бы лишь наука и суррогат настоящего искусства, вызванный к жизни приятной, но пресной мечтательностью или, что еще хуже, чистой физиологией.

Трудная проблема сознания

В этой статье мы хотели продемонстрировать на близких философам примерах простую, но обычно недостаточно актуализированную в их исследовательской работе мысль: наше мышление не является свободным и независимым в своем существовании процессом, но тесно связано с биологическими механизмами. Вопрос в том, насколько это связь тесна, и можно ли говорить об абсолютной детерминированности нашего мышления биологией.

На наш взгляд, любопытным является приведенный пример механизма интенсивной работы моделирующей функции сознания. Было указано, что при наличии существенных оснований процесс моделирования может протекать крайне интенсивно вопреки биологической потребности организма снизить или свести к минимуму интенсивность этого процесса. Представляется важным именно то, что этот механизм запускается и развивается вопреки биологическим потребностям организма.

Трудная проблема сознания – это вопрос о причинах и способе существования субъективных переживаний ^[18]. Сегодня мы вынуждены констатировать, что не знаем, зачем вообще нам нужно сознание, если подавляющее число исследованных процессов происходит без участия сознания и лишь сопровождается им. Нет никаких сколь-либо общепринятых представлений и о том, как сознание возможно в мире исключительно физических взаимодействий. Важно отдавать себе отчет в том, что проблема взаимодействия ментального и физического пока решена быть не может. Это значит, что любая попытка указать на функцию сознания является принципиально спекулятивной. Однако мы можем попытаться найти функцию сознания по тому возмущению, которое оно оказывает на наше поведение. Это напоминает поиск астрономами черных дыр, которые обнаруживаются благодаря их влиянию на соседние объекты.

Одной из наиболее вероятных функций сознания является способность человека моделировать действие или ситуацию в сознании, то есть воображение. Деннет предлагает эксперимент: «Пожалуйста, представьте себе, достаточно детально, человека в белом халате, который взбирается вверх по веревке, держа в зубах красное пластмассовое ведро. Вам будет несложно это представить» ^{[4, с. 161]}. Человек обладает способностью моделировать ситуацию, которая непосредственно не связана с актуальным настоящим. Деннет продолжает свой эксперимент: «Может ли шимпанзе выполнить такое же мысленное задание? Не знаю». Бергсон по этому поводу также высказывает сомнения: «Чтобы вызвать прошлое в форме образа, надо иметь способность отвлекаться от настоящего действия, надо уметь придавать цену бесполезному, нужна воля к грезам. Возможно, что один только человек способен к усилию этого рода» ^{[1, с. 247]}. Воображение – это способность создавать модель из субъективного материала, которая не связана с актуальной ситуацией. Этой способности у животных может не быть.

Кант советовал ложиться спать раньше, чтобы не попасть под действие воображения: «Воображение грезит в том, кто работает в тишине ночи, или ведет спор со своим воображаемым противником, или строит воздушные замки, шагая в своей комнате. Однако с течением времени человек чувствует от этой дурной привычки ослабление своих душевных сил» ^{[6, с. 948]}, - еще одно указание на негативное следствие воображения. Человек может ходить по комнате и реагировать на воздушные замки, построенные им из квалитативного материала. Способно ли демонстрировать подобное поведение животное? А «философский зомби» из известного мысленного эксперимента? Может ли зомби мечтать?

У моделируемой ситуации всегда есть переживаемый субъективно результат. Но если мы чувствуем, например, удовольствие от воображаемой ситуации, то должны ясно понимать, что причиной удовольствия является биохимическая реакция в мозге. Вопрос в том, что послужило причиной этой реакции, если в актуальной ситуации очевидных причин для нее нет? И может ли воображение вступать в конфликт с организмом, заставляя его делать то, что ему не выгодно, то есть существовать по небиологическим принципам? Можно ли описать реакцию на моделируемую ситуацию на языке биологических потребностей и эволюционной целесообразности, не прибегая к идее функциональной состоятельности сознания?

В данном тексте нас интересовали механизм интенсивной работы воображения, его причины и следствия. На наш взгляд наиболее любопытным является то, что этот механизм запускается без очевидных биологически оправданных причин и приводит к негативным для организма следствиям. Возможно, этот механизм является примером актуализации сознания. А это значит, что, двигаясь в направлении, которое задает исследование этого механизма, мы получаем шанс найти важные элементы головоломки, которой является природа субъективного опыта, а также варианты решения трудной проблемы сознания.

Несмотря на то, что указанная проблема и ее возможные решения находятся, прежде всего, в пространстве строгой когнитивистики, которая предельно далека от спекулятивных построений, мы в этой статье попытались продемонстрировать механизм интенсивной работы моделирующей функции сознания как раз на примере создания спекулятивной системы. Мы хотели показать, что метафизика является результатом интенсивной работы сознания, которая совершается, если перед субъектом возникают неразрешимые противоречия, решение которых становится для него абсолютной потребностью, которая выходит за рамки актуальных биологических потребностей. Это движение сознания влечет за собой негативное эмоциональное состояние. Раздражение себя воображением в попытке найти основания себя, помноженное на невозможность остановиться, с необходимостью приводит к состоянию, которое Ницше поэтично назвал «божественным страданием», а мы - творческим максимумом – это плата за максимальное использование сущностной черты человека. То есть, человек, который возвел свою человечность в абсолют, будет стоять на вершине «бесплодной скалы» и играть в гляделки с бездной.

В заключение заметим, что классическая идея о связи сознания и воображения не потеряла своей актуальности: где-то здесь прячутся ответы на наши самые важные вопросы.

Но вопрос остается: почему все-таки не все дети думают о бесконечной Вселенной?