Роль и значение Верховного суда Израиля в организации и функционировании национальной правовой системы

Даниелян Армен Сергеевич кандидат юридических наук преподаватель, кафедра гражданского процесса и международного права, Кубанский государственный университет 350000, Россия, г. Краснодар, ул. Рашпилевская, 43 Danielyan Armen Sergeevich PhD in Law Educator, the department of Civil procedure and International Law, Kuban State University 350000, Russia, g. Krasnodar, ul. Rashpilevskaya, 43 armen1992@mail.ru Другие публикации этого автора

Многогранное и объективное исследование правовой действительности Израиля тяжело представить без исследования роли высшего судебного органа государства в функционировании правовой системы. По утверждению израильских правоведов Верховный суд Израиля представляет собой наиболее «проактивный» судебный орган в мире^{[4, p. 407]}. Такое положение дел не лишено определенной доли критики^{[19, p. 170-180]}. Главный упрек противников «проактивной» ориентации Верховного суда Израиля заключается в том, что такой подход может превратить Израиль в Richterstaat. При этом исследователями высказываются мнения, что при существующем положении дел, несмотря на то, что судьи Верховного суда обладают значительными судебными полномочиями, которые они, несомненно, использовали в прошлом, нельзя сказать, что государство достигло той точки, когда его можно охарактеризовать как Richterstaat. В любом случае, за исключением Верховного Суда Израиля ^{[5, p. 456; 19, p. 57]}, возглавляющего израильскую судебную систему и являющегося надзорным органом всех государственных трибуналов в стране, есть, по крайней мере, три предпосылки, которые поспособствовали Суду нарастить тот объем власти, которым он обладает на сегодняшний день:

- привнесения изменений в собственную правоприменительную практику;

- осуществление значительного контроля над органами исполнительной и законодательной власти ^{[19, p. 61-67]};

- предоставление себе полномочий, в основном за счет активной судебной политики, которые изначально за ним не предусматривались^[1].

Предпосылкой изменения в судебной практике Верховного суда явилась перестройка деятельности Суда, которая заключалась в переходе от установок формалистского типа к ценностно-ориентировочным установкам конкретной политической модели. В частности, ядро системы ценностей, которую продвигал Суд, составляли правовые идеи либерализма, а также права человека. Кроме того, последующие изменения в «израильском разделении властей» являются результатом эволюции в деятельности Суда. Таким образом, – утверждает М. Маутнер, – Верховный суд и Кнессет совместно «принимают участия в нормативных и дистрибутивных решениях» ^{[19, p.148]}.

Правовая культура, разработанная в стенах Верховного Суда Израиля в 1950-е годы, зиждилась на принципах, в корне отличавшихся от господствовавшей в тот период времени идеи коллективизма.

Прецеденты, заимствованные судом из Англии и других стран commonlaw, будь то в области публичного права или частного права, основывались и отражали ценности теории либерализма. В то время как в основе коллективистского воззрения лежит предположение о том, что государство и общество имеют право подчинить индивида своим целям, теория либерализма предусматривает примат индивида над обществом.

Резкий контраст между культурой коллективизма и проводимой Верховным Судом правотворческой деятельностью в первое десятилетие образования Государства Израиль сделали его «культурным чужаком» в израильском обществе. Однако, как отмечает Й. Хольцман-Газит, при всех противоречиях и сложностях «еврейское государство и дело сионизма являлись важной составной частью воззрений Суда. Судьи Верховного суда воспринимали свою деятельность как обособленную от политики, но не как обособленную от сионистского мышления и деятельности»^{[11, p. 245]}.

Дальнейшие усиление напряженности между правовой культурой и общей культурой государства была смягчена идеологией правового формализма, направленной на управление израильским юридическим сообществом в целом и, в частности, судами^[2].

Сущность правового формализма заключается в восприятии права как самостоятельной системы норм и понятий, предназначенных для работы в соответствии со своей внутренней логикой ^{[16; 21; 13; 12]}. Правовой формализм размывает взаимосвязь между правом и обществом, в котором он действует, т. е. он размывает нормативное содержание права, его социальные корни, а также значение права для общества. В связи с этим можно отметить, что в настоящее время в Израиле реализована модель, более близкая к американской. Верховный суд как орган конституционного судебного контроля выступает в качестве независимого арбитра между законодательной и исполнительной ветвями власти, имея широкие полномочия по пересмотру их решений, и одновременно с этим является высшим органом судебной системы страны ^{[26, с. 13]}.

Дальнейшая эволюция, произошедшая во взглядах Верховного суда в 1980-е годы, стала принятие судом решительной политики судейской активности. Как отмечает Д.Я. Примаков, именно в этот период Верховный суд Израиля выступая в своей второй ипостаси, - Верховного суда справедливости (БаГаЦ), - начал наиболее оживленно вмешиваться в общественную жизнь, пытаясь регулировать разные области и стал претендовать на функции законодательной и исполнительной властей ^{[28, с. 165]}.

Преобразование деятельности Верховного суда от судебного «формализма», унаследованного от британской традиции, к судебному «активизму», характерному для американской системы, наиболее ярко отражающей веру современного либерализма в возможность правового регулирования социально-политических процессов и конфликтов, сразу же нашла горячих сторонников и не менее горячих противников.

Первые видели в этом возможность осуществления конституционного контроля за решениями законодательной и исполнительной ветвей власти, часто продиктованными не заботой об общественном благе и власти закона, а сиюминутными интересами. В свою очередь критики судебного «активизма» указывали, что право пересматривать законы, принятые Кнессетом, нарушает принцип разделения властей и (особенно принимая во внимание отсутствие формальной конституции) позволяет судебной власти вторгаться в прерогативу законодательной деятельности парламента ^[27].

В целом деятельность Суда в период 1980-х гг. ознаменовалась следующими событиями ^[20]:

Во-первых, Верховный Суд по существу отменил ограничительное толкование, прежде закрепленное доктриной исковой правоспособности (Doctrine of Standing). Эта доктрина определяет условия, которые должны быть выполнены для подачи иска в Верховный суд с просьбой рассмотреть деятельность двух других ветвей власти ^{[24; 25]}.

Традиционно в рамках израильской доктрины правоспособности, гражданин, намеревавшейся обратиться в суд, должен был представить доказательства, что охраняемые законом права и интересы были нарушены действиями исполнительной власти. В 1980-е годы, однако, Верховный суд облегчил требования к истцам, определив, что граждане могут обращаться в суд не только по вопросам, непосредственно затрагивающим их, но и в отношении любого вопроса, поднимающего конституционную проблематику ^{[7; 9]}.

Во-вторых, Суд существенно расширил область рассмотрения спорных правоотношений в судебном порядке. Теперь в судебном порядке определяются границы, в которых судебная ветвь власти позволяет себе рассмотреть деятельности других ветвей власти. Традиционно в рамках израильской доктрины судебного разбирательства, деятельность Кнессета, во всей ее полноте, а также вопросы исключительной компетенции исполнительной власти, такие как, оборона и внешняя политика, рассматривались как неподлежащие судебному разбирательству ^[8;10].

В-третьих, Суд существенно расширил сферу своего контроля по содержанию деятельности и решений, принятых органами исполнительной власти. Традиционно Суд ограничивал свою сферу полномочий в отношении решений административных органов только рассмотрением того действовали ли они в рамках своих полномочий при принятии решения. В 1980-е годы, однако, Суд разработал доктрину «разумности», согласно которой суд наделял себя полномочиями рассматривать содержание решений органов исполнительной власти, а именно, надлежащим ли образом административный орган проанализировал различные доводы и обстоятельства, имеющие отношение к его решению^[10].

Через некоторое время после вступления в силу двух Основных законов судья Верховного суда А. Барак заявил, что в Израиле произошла «конституционная революция»: в правовую систему Израиля был добавлен конституционный слой, на основе которого Верховный суд впредь будет рассматривать законодательную деятельность Кнессета и решения органов публичной власти. Это заявление А. Барака предоставило Верховному Суду возможность для осуществления четырех фундаментальных изменений в области конституционного права Израиля, ни одно из которых не было предусмотрено в процессе принятия двух основных законов.

Во-первых, притом, что только Основной закон о свободе занятий содержит «забронированные» положения, в 1995 г. в ходе судебного процесса по делу Банк ха-Мизрахи против Мигдаль, Верховный суд интерпретирует два закона, гарантирующие права человека - Основной закон «О достоинстве и свободе человека» и Основной закон «О свободе занятий» - как наделяющие его силой судебного пересмотра.

Во-вторых, Суд широко истолковывает понятие «достоинство» в контексте Основного закона «О достоинстве и свободе человека», дабы внести в него различные фундаментальные права, которые не были отчетливо прописаны в законе, такие как право на равенство, свободу вероисповедания и свободу слова.

В-третьих, Суд рассматривал «достоинство» как источник не только политических и гражданских прав, но и социальных прав.

В-четвертых, Суд постановил, что он уполномочен аннулировать законодательные акты, принятые парламентом с 1958 года (дата принятия первого основного закона), противоречащие положениям любогоиз основных законов ^[18].

Заявление А. Барака о наступлении «конституционной революции», а также новая конституционная практика Суда, были встречены с критикой, притом не только от противников суда. Так, Моше Ландау, бывший председатель Верховного суда Израиля, написал, что «конституционная революция пришла на нас непреднамеренно и случайно» ^{[14, p. 419-420]}, и что «это единственная конституция в мире, которая была создана устами суда» ^{[15, p. 249, 254]}. В свою очередь Г. Сапир, профессор конституционного права из Университета имени М. Бар-Илана, свидетельствует: «Я не знаю больше ни одного государства, в котором ведутся споры о наличии конституции» ^{[23, p. 311, 322; 22, p. 232-233]}.

Отдельного упоминания заслуживает тот факт, что Верховный суд Израиля, как правило, действуют в пределах круга светскости (как это делают практически все высшие судебные органы в западном мире). Одновременно с этим, Суд также служил и до сих пор служит в определении культурной самобытности израильского права. Эта степень нововведений должна быть результатом столкновения различных идеологических представлений относительно культурной ориентации Израиля. По утверждению М. Маутнера господствовавшая либерально-ориентированная часть общества утратила власть в политической и культурной сфере Израиля, хотя изначально они стремились найти «приют» в либеральной деятельности Верховного суда ^{[19, p. 1-2]}. В сущности, проблема, которая встает перед Судом заключается в отсутствии определенности по вопросу положения государства и религии внутри страны.

В других странах данный вопрос четко прописан в конституционных документах. Так в США, разделение государства и религии является фактом, закрепленным как на правовом, так и на общественном уровне. С другой стороны, Греция, представляющая хрестоматийный, пример европейского государства, которое эффективно соединяет церковь и государство в единое целое^[3]. В случае с Израилем очевидным является факт, что, с одной стороны, в государстве отсутствует официальная религия, а с другой, не корректным будут выглядеть высказывания о разделении светского и религиозного начал ^[1]. Данный вопрос не был окончательно решен в современном Израиле и границы в этой области остаются в значительной степени размытыми (и, возможно, это правильно, так как способствует совместному проживанию различных элементов в правовой системе).

Верховный суд также противостоит Галахе, выказывая явное предпочтение англо-американской судебной практике ^{[19, p. 40]}. Может ли этот выбор расценен как передовой шаг в возведении израильской правовой системы? Светские правоведы предпочли бы этот подход в силу того, что он, - как отмечают и судьи Верховного суда, - указывает на светский характер права, тем самым, отделяя религиозные элементы в отправлении правосудия. Социологи права, с другой стороны, критикуют такой подход, аргументирую это тем, что судебное сопротивление Галахе может быть расценено как ущемление одного из элементов культуры Израиля. Тем не менее, несмотря на очевидную ориентацию практики Верховного суда в сторону западного права, судьям необходимо учитывать баланс между «еврейским» (религиозной правовой традицией) и «демократическим» (светской правовой традицией) ^{[19, p. 45]}.

В отличие от Верховного суда США, который ограничивает деятельность американского правопорядка, Верховный суд Израиля пошел дальше, фактически определяя ряд процессов израильской правовой системы. В отличие от Верховного суда Японии, который известен своей сдержанностью, Верховный суд Израиля выступает в качестве наиболее «активного» суда в мире^{[3, p. 541; 2, p. 855, 883]}. Суд формирует руководящие начала правовой системы, блокируя законы, которые идут вразрез с либерально-правовыми принципами и сторонясьпостулатов, основанных на узких религиозных догматах, что максимально поспособствует усилению начал свободы, справедливости и демократии в израильском обществе. Новаторством можно охарактеризовать, то, как Верховный суд Израиля «хитроумно» и динамично оказывает воздействие на идеологическое содержание и ориентиры израильской правовой системы. Все это отличает его от Верховного суда США, который изредка выступает в качестве центральной власти для фундаментальных структурных изменений ^{[6, p. 554]}.

Анализируя деятельность Верховного суда Израиля в настоящий момент, нельзя обойти вниманием высказывания профессора А.Д. Эпштейна о том, что дальнейшее усиление в стране статуса высшего органа правосудия будет, по всей вероятности, означать качественное изменение характера политической системы израильского общества, ее трансформации из демократии в меритократию - из «власти народа» во «власть достойных». При этом он приводит слова председателя Верховного суда А.Барака, который полагает, что в то время как Кнессет выражает волю нации, историческое предначертание Верховного суда состоит в определении и отстаивании тех либерально-гуманистических идеалов, к которым она (нация) должна стремиться ^{[29, с. 229]}.

В результате всего этого, вначале XXI в. Верховный суд Израиля поставил себя в весьма затруднительное положение, потеряв значительное количество доверия не только среди своих противников, еврейских религиозных кругов, но и среди своих традиционных сторонников, израильтян, которые отождествляют себя с западной, светской, либеральной культурой. Это момент кризиса не только для суда, но для израильского либерализма, ибо с момента создания государства Суд играет решающую роль в отстаивании и распространении либерально-демократической политической культуры Израиля. Это может оказаться поворотным пунктом в развитии политической культуры Израиля во всей своей полноте^[18].

Вместе с тем в последнее время активность Верховного суда Израиля существенно снизилась. Высшая судебная инстанция в меньшей мере стала вторгаться в сферу правотворчества, не принимая «революционные» решения, а также практически отстранившись от обсуждения законодательных инициатив в Кнессете ^{[29, с. 47]}.

^[1] Деятельность и полномочия Верховного суда Израиля регулируются целым рядом правовых актов. Так, ядром конституционного законодательства, регулирующим деятельность судей, является Основной закон о судоустройстве (1984). Помимо этого, судьи Верховного Суда обладают исключительным правом для выполнения ряда внесудебных функций, так они председательствуют в комиссиях по расследованию (Закон «О комиссиях расследования» 1968) и осуществляют контроль выборов в Кнессет в соответствии с Законом «О выборах в Кнессет и премьер-министра» (1969).

^[2] Для обозначения феномена правового формализма используются также термины «доктринализм», «концептуализм», «правовая наука», «доктринальное толкование норм права», «праворазъяснительная установка» и “профессионализм” ^[16].

^[3] Конституция Греции действует «Во имя Святой, Единосущной и Нераздельной Троицы» (преамбула к Конституции).В свою очередь статья 3 Конституции предусматривает, что «господствующей в Греции религией является религия восточно-православной Церкви Христовой».