Жанр надгробного слова в русской ораторской прозе второй половины XVIII в.

Парамонова Мария Константиновна младший научный сотрудник, Гос. ИРЯ им. А.С. Пушкина 117485, Россия, г. Москва, ул. Академика Волгина, 6 Paramonova Mariia Konstantinovna Junior Scientist at Pushkin State Russian Language Institute 117485, Russia, g. Moscow, ul. Akademika Volgina, 6 paramonovamk@gmail.com Другие публикации этого автора

Надгробное слово — один из самых древних и традиционных жанров ораторской прозы. В русской культуре он оформился в середине XVII в., первые образцы похоронных речей принадлежали Симеону Полоцкому. В Петровское время надгробное слово прочно вошло в погребальный обряд и имело не только панегирическую и религиозную, но и публицистическую функцию.

Основные приемы создания надгробных речей оставались неизменными со времен трактата Иоанникия Галятовского «Наука альбо способ зложения казаня на погребе» (1659). Слово на погребение состояло из трех частей, за основу бралась цитата из Священного писания, во вступлении выводился мотив неизбежности смерти и человеческой слабости, в основной части проповедник превозносил умершего, как человека и христианина. В конце слова оратор от лица оплакиваемого обращался к присутствующим со словами прощения и благодарности.

Образцом риторического искусства для последующих авторов стали надгробные слова Феофана Прокоповича. Их высоко оценили современники оратора и потомки, М. В. Ломоносов в первоначальном варианте «Краткого руководства к красноречию» в §106, посвященном выражению печали, писал: «Но лучшие сего примеры читать можно в словах надгробных покойного Феофана Прокоповича, архиепископа новогородского» ^{[6, с. 174]}. Прокопович еще в курсе лекций по риторике, прочитанном в 1706–1707 гг. в Киево-Могилянской академии (который лежит в основе «De arte rhetorica libri X»), оригинально разработал жанр надгробного слова, внеся в него светский и гражданский характер. В центр надгробного слова Прокопович поместил личность человека — его достоинства и поступки, в первую очередь, выделяя значимые для государства качества («погиб оплот родины, трибуна публичных собраний, опора правды, прибежище несчастных, пример добродетелей» ^{[9, с. 389]}). Прокопович практически не касался подходящих цитат из Священного писания и христианских добродетелей, его похоронная речь приняла бы полностью мирской характер, если бы ритор не рекомендовал обратиться к религиозным аргументам при утешении родных. Надгробное слово преподносилось как панегирик, в котором восхвалялись заслуги умершего, а не проповедь, призывающая к смирению перед смертью.

Однако в риторическом наследии Прокоповича присутствуют как надгробные слова нового типа — эмоциональные панегирики, насыщенные гражданским пафосом (например, известное «Слово на погребение Петра Великого» и «Слово на смерть Екатерины I»), так и традиционные похоронные речи, созданные по всем правилам барочной гомилетики. Надгробные слова на смерть сестер Анны Иоанновны Параскевы (умерла в 1731 г.) и Екатерины (умерла в 1734 г.) имеют большой объем, насыщены цитатами из Священного писания, а личности почивших изображены весьма условно.

Таким образом, в творчестве Феофана Прокоповича с одной стороны наблюдается значительное развитие жанра, а с другой — следование уже сложившейся традиции. Прослеживается заметная динамика: чем неискреннее автор, тем меньше художественного и оригинального в надгробном слове. Если в первом надгробных словах Прокопович воспринимает смерть Петра I как личную трагедию и с тревогой переживает смерть императрицы, то в последующих похоронных речах он только исполняет роль придворного проповедника. Замечание Елеонской А. С., что «в ораторской прозе XVIII в. сохраняется барочный стиль, сформировавшийся еще в "словах" Епифания Славинецкого <…> Барочная проповедь в своем традиционном виде доживает до середины XVIII в.» ^{[2, с. 222-223]}, является верным и для жанра надгробного слова.

Время правления Анны Иоанновны было тяжелым для духовенства и проповедование практически прекратилось, ситуация значительно улучшилась после восхождения на престол Елизаветы Петровны. Епархиальным архиереям было предписано, чтобы в праздничные дни в кафедральных соборах и монастырях обязательно произносились проповеди «учеными лицами» — наиболее подготовленными представителями духовенства ^{[3, с. 73]}.

Проповедь приобрела нравственно-практический характер и стала меньше затрагивать политические события, которые теперь были темой для светского красноречия: церковные проповедники второй половины XVIII в. создают панегирики правительнице, борются с помощью публицистических слов против чуждых православию религиозных понятий, обращаются к слушателям с наставлениями по праздникам и памятным дням. Афанасьев Э. Л. пишет: «…на многие темы и идеи твердой рукой уже был положен тяжелый высочайший запрет и попутно строго указано, чего касаться заповедано. И Церковь, — еще так недавно в победе, еще так недавно в столь бурно громокипящих спорах, в огненных перепалках обсуждающая темы национальной значимости, — голос свой утишает. <…> Отныне Церковь только хвалит или просто молчит» ^{[1, с. 621-622]}.

Заслуга разграничения светских и церковных речей принадлежит М. В. Ломоносову. В «Кратком руководстве к риторике на пользу любителей сладкоречия сочиненном» (первый вариант «Риторики», датируется 1743 г.) Ломоносов выделяет надгробное слово при классификации как самостоятельный вид публичной речи, отдельный от панегирика и проповеди, что свидетельствует о распространенности этого ораторского жанра. Примечательно, что Ломоносов, хотя и пишет о том, что в завершении слова уместна «молитва о вечной памяти усопшего» ^{[6, с. 72]}, но не относит похоронные речи исключительно к церковному красноречию.

Несмотря на допущение Ломоносовым наличия светских надгробных слов, их нет в русской ораторской прозе XVIII в.: надгробные слова составляли около 13% от изданных в XVIII в. ораторских произведений ^{[7, с. 25]}, и все они были созданы церковными авторами. Это свидетельствует о том, что жанр в этот период не воспринимается как светский. Вероятно, это объясняется моментом и местом произнесения надгробного слова: оно, по сути, было частью богослужения и произносилось в церкви или на кладбище. Светские авторы во второй половине XVIII в. обращаются к другим треническим жанрам, в первую очередь поэтическим.

Однако отсутствие светских авторов не сказалось на популярности жанра во второй половине XVIII в., наоборот, объем изданных надгробных слов значительно вырос. Опираясь на «Хронологический каталог слов и речей XVIII в.» ^[10], можно сделать вывод, что надгробные слова активно создавались и публиковались в этот период, как в центре России, так и на периферии. Значительно расширился круг лиц, которым были посвящены надгробные слова: если раньше, это в первую очередь были особы императорской семьи и особенно отличившиеся военачальники, то во второй половине XVIII в. – церковные деятели, военные, аристократы, сановники и благочестивые знатные дворянки.

Расширение и улучшение церковного образования ^{[3, с. 82]} привело к появлению талантливых проповедников, в том числе и придворных, среди которых особенно известны митрополит Амвросий (Подобедов), архиепископ Новгородский Амвросий (Юшкевич), архиепископ Псковский Гедеон (Криновский), архиепископ Амвросий (Серебренников), архиепископ Анастасий (Братановский-Романенко), архимандрит Константин (Борковский).

По форме проповедь стала отличаться большей простотой и безыскусственностью ^{[3, с. 83]}. Ее объем сократился, количество цитат из Священного писания уменьшилось. В основу надгробного слова легло утешение и краткая похвала, тренический пафос создавался с помощью обильных эмоциональных восклицаний. Биография почившего затрагивалась минимально, проповедники выбирали только хорошие черты, замалчивая неблаговидные поступки. В целом, правило «De mortuis aut bene, aut nihil» оставалось актуальным для ораторов в любое время.

Прекрасным образцом тренического слова второй половины XVIII в. является «Слово на погребение великой княгини Наталии Алексеевны» П. Г. Левшина (в монашестве — Платона) (1737–1812) — придворного проповедника, митрополита Московского (с 1787 г.). Он был лучшим представителем нравственного направления проповеди и признанным мастером церковного красноречия. Митрополит Платон оставил 16 томов сочинений, содержащих до 700 проповедей, из них только около 50 не являются церковными или поучительными. В жанре надгробного слова созданы два произведения. В. П. Зубов писал: «Платон был прирожденным придворным проповедником. Он впитал весь дух придворного панегиризма и весь поверхностный мифологизм придворного стиля» ^{[4, с. 96]}.

Наталия Алексеевна — урожденная принцесса Августа-Вильгельмина-Луиза Гессен-Дармштадтская (1755–1776) — первая супруга наследника престола Павла Петровича. Брак, заключенный в 1773 г., был достаточно удачным, но продлился недолго: молодая великая княгиня не смогла родить естественным путем, и младенец умер, так и не появившись на свет. У Натальи Алексеевны началась гангрена от разложения умершего младенца, она скончалась через пять дней после начала схваток. Современники отмечали выдержку великой княгини, которая терпеливо перенесла свое состояние, была добра и приветлива.

Платон Левшин (в то время архиепископ Московский и Коломенский) являлся наставником и духовным учителем Наталии Алексеевны после ее перехода в православие, также он исповедовал и соборовал ее перед смертью ^{[5, с. 50]}. Можно полагать, что трагическая смерть молодой женщины глубоко тронула проповедника.

Слово открывается признанием Платона, что он не может изобразить словами общее горе. Он называет себя «несчастливый проповедник» ^[8], который вынужден исполнить печальный долг.

Архиепископ обращается к добродетелям княгини. Он последовательно вспоминает о ее воспитании, просвещенном разуме и «рассуждении твердом» ^[8], добром сердце и благодетельной душе. Платон пишет, что Наталия Алексеевна не только «трогалась сожалением несчастливых» ^[8], но и «Не оставляла возможный способ и случай и счастию других споспешествовать, и отвратить несчастие делом, словом, советом, наставлением, предстательством» ^[8]. Архиепископ создает идеальный гармоничный образ умершей: «Душа украшала тело, тело было светлейшим зерцалом душевных добродетелей» ^[8].

Отдельно проповедник воспевает твердость духа великой княгини, он описывает тяжелое несчастье, постигшее ее перед смертью — «собственную утробу свою находила Она гробом дражайшему плоду» ^[8], но «Ея великое сердце оставалось спокойно, дух бодр, терпение непоколебимо, рассудок тверд. Более утешала других, нежели утешения требовала… Наружность была спокойна, лице Ея доказывало внутреннюю тишину, взор несмущенный, беседа благоприветливая» ^[8]. Платон приводит сильную и искреннюю веру княгини в пример «слабым христианам» ^[8], которые остаются без утешения перед смертью.

В заключении проповедник обращается к горю Павла и Екатерины II, которую называет «августейшею отечества Материю» ^[8], описывает их утрату. Он утешает слушателей тем, что «Добродетель Ея достойна лучшаго пребывания, нежели мир сей, исполненный соблазнов и развратов» ^[8], а также прибегает к традиционному риторическому приему: обращается от лица умершей к собравшимся со словами успокоения.

В слове ощущается живые эмоции и впечатления автора. Он передает собственные воспоминания о великой княгине, это особенно проявляется в описании личных качеств умершей, а также в трогательной картине последнего причастия, которое было совершено самим Платоном. Несмотря на обилие риторических вопросов, восклицаний и обращений к слушателям, которые создают ощущение того, что оратор захвачен эмоциями, слово является продуманным и выстроенным в соответствии с правилами создания надгробной речи: во вступлении автор описывает общую печаль, в средней части перечисляет добродетели усопшей, а в заключение утешает собравшихся.

Таким образом, надгробное слово во второй половине XVIII в. окончательно становится частью богослужения и воспринимается как обычное явление. Именно в этот период благодаря государственной поддержке возобновляется проповедование. Хотя церковная проза перестает быть публицистической, зато в ней преобладают ясность и простота; значительно увеличивается число опубликованных надгробных слов на смерть высших военных и штатских чинов, а также представителей духовенства. Объектом изображения становятся благочестивые жены сановников, что свидетельствует о том, что надгробное слово вошло в широкие дворянские круги и перестало быть привилегией только первых лиц государства.

Необходимо учитывать, что этот жанр являлся служебным, произнесение речи было обязанностью проповедника. Поэтому в творчестве одного автора встречаются шаблонные надгробные проповеди, если он подходил к их созданию формально, и яркие интересные образцы жанра, если оратор вносил в них личные эмоции. Даже при формальном подходе возможно появление искренних и ярких произведений, каким является, например, «Слово на погребение великой княгини Наталии Алексеевны» митрополита Платона (Левшина).