Идейные источники русской социально-политической публицистики конца XV — начала XVI вв.

На рубеже XV–XVI вв. в русской социально-политической публицистике появляются новые темы и образы, которые заложили фундамент для формирования новой официальной идеологии Московского государства. В сочинениях этого периода впервые были сформулированы важнейшие для всей последующей отечественной истории идеал-образы и духовно-политические концепты. Образы «Третьего Рима», «Нового Израиля», «Нового Иерусалима» и «Святой Руси», представления о «христолюбивом царе» получили развитие в череде последующих произведений и прочно вошли в идеологическую базу Московского царства. Отзывающиеся до сих пор в отечественной политической реальности, эти образы и их идейные источники заслуживают пристального внимания и анализа.

И.У. Будовниц указывает на следующие узловые проблемы, поднимавшиеся в средневековой русской публицистики: «Вопросы «конституционные» — о пределах царской власти, о ее взаимоотношениях с церковью, о правах государя и его обязанностях»; размышления о роли России в развитии человечества и о ее положении в системе других государств; вопросы внутренней политики страны, среди которых особое место занимает вопрос монастырского землевладения, судьбы еретиков и их учений» ^{[1, c. 297-300]}. Современные исследователи дополняют этот перечень, отмечая, что, кроме перечисленного, в XVI столетии на первый план выходит тема божественного предназначения России, публицистические сочинения этого времени наполнены размышлениями о мессианской роли России в мировом пространстве, высочайшего накала достигают споры о сущности христианской веры, истинности православного миропонимания, о русской святости ^{[5, c. 244-391]}. Важнейшие темы русской жизни впервые получили активное публичное освещение, стали центром духовно-политической и религиозно-философской дискуссии в XVI вв.. Выбранные для анализа в тексте данной статьи произведения «Послание на Угру Вассиана Рыло» ^{[7, c. 386-400]}, «Послания старца Филофея» ^{[8, c. 290-306]}, и «Послание о Мономаховых дарах» («Послание Спиридона-Саввы») ^{[6, c. 176-180]} созданы на рубеже XV–XVI вв. и отражают начало этой дискуссии.

В конце XV — начале XVI веков московская элита столкнулась с совершенно новыми вызовами. Кроме противостояния ордынскому давлению и созданию нового образа Московского государства на международной арене, перед интеллектуальной элитой встала задача по объединению огромной массы людей, совсем недавно идентифицировавших себя как жителей конкретной «земли», в единую нацию. Сложно утверждать, насколько активно вопрос создания новой государственной идеологии поднимался в окружении московского князя, и был ли уже тогда выделен как одна из основных политических задач. Однако венчание Дмитрия Внука на великое княжение по византийскому обряду в 1498 году свидетельствует о попытках идеологически упрочить княжескую власть. Именование Ивана III «царем» в «Послания на Угру Вассиана Рыло» и появление в том же сочинении образа «нового Израиля» послужило толчком к разработке столь необходимой мифологии власти ^{[14, c. 27-28]}.

Широкое участие государства в судьбе Церкви, от борьбы с последствиями Ферраро-Флорентийской унии, до решения судеб участников новгородско-московской ереси, позволяет сделать вывод о ее чрезвычайно высокой роли в общественном сознании, значительном влиянии религиозного фактора на политику государства. Вопросы, связанные с благополучием Церкви, рассматривались как вопросы исключительной государственной важности, требовали немедленного вмешательства власти. Церковные же деятели, в свою очередь, считали своим долгом делиться с великим князем своими соображениями о текущей политической ситуации, давать ему свои наставления, что было своеобразным отражением характерного для европейского XVI века культа разума ^{[3, c. 5-18]}, и в то же время было проявлением традиции «наставничества», легко прослеживаемой во взаимоотношениях руководителей государства и избранных духовных лиц.

Рассуждая о специфике русской средневековой социально-политической мысли, С.В. Перевезенцев делает акцент на особой роли, отведенной в ней христианской традиции: «Значимость социально-политических идей в этот период определялись их духовным содержанием, тем, насколько они способствуют реализации в социально-политической практике православных идеалов. Поэтому можно говорить, что русская социально-политическая мысль в XI–XVII вв. развивалась в русле православной традиции и была прежде всего духовно-политической. <…> Социально-политические идеи формулировались в соответствии с общим религиозно-философским восприятием окружающего мира» ^{[10, c.16]}. Авторство большинства русских публицистических произведений вплоть до XVII века принадлежало перу священнослужителей, лишь в XVI в. на публицистическую арену стали выходить яркие светские мыслители — Ф. Карпов, И. Пересветов, А. Курбский, Иван Грозный.

Принадлежность к Русской Церкви означала знакомство русских публицистов с совершенно определенным кругом текстов, лежащих в основе русского понимания христианства и, что не менее важно, текстов доступных для чтения и интерпретации. Огромную роль в этом отношении сыграла и общая специфика книжного хождения на Руси ^{[12, c.50]}.. Абсолютное большинство источников, создаваемых или переводимых, носили религиозный характер. Основным же местом накопления литературы были ранние библиотечные собрания и «богослужебные книжные наборы» ^{[9, c. 107-108]}. - собрание литургических книг, необходимых для отправления культа в рамках отдельно взятой духовной корпорации ^{[11, c. 5]}. Таким образом, сам исторический контекст эпохи определял круг возможных идейных источников русской публицистики конца XV — начала XVI века.

Однако несмотря на эти уточнения, определение реального списка источников, используемых средневековым русским автором в ходе работы над произведением, не представляется возможным. Максимум для ответа на вопрос «Что же читал автор произведения? Что повлияло на его взгляды и форму их выражения?», делает А.И. Филюшкин в работе, посвященной просопографическому и герменевтическому комментарию к посланиям А.М. Курбского. Сравнивая исторические свидетельства, автобиографические данные и элементы авторского текста, Филюшкин пришел к выводу, что Курбский был знатоком Священного Писания, свободно оперировал библейскими цитатами и образами, был знаком с сочинениями современников (Максима Грека, Сильвестра, Феодорита Кольского), трудами Иоанна Златоуста, Афанасия Александрийского, Иосифа Флавия, Августина, житиями святых, критиковал имевшие хождения апокрифы ^{[13, c. 37-42]}. Такой выбор литературы, сделанный мыслителем второй половины XVI века, не принадлежащим к священноначалию Русской Церкви, позволяет сконструировать примерный «книжный набор» большинства авторов конца XV—XVI вв.

Поиск некой литературной константы среди идейных истоков публицистических произведений конца XV — начала XVI вв. неизбежно приводит нас к Священному Писанию. Подобный вывод подтверждает контент-анализ сочинений Вассиана Ростовского, старца Филофея и Спиридона-Саввы на предмет прямых отсылок к христианским священным текстам.

Вассиан Ростовский в начале «Послания на Угру» прямо указывает на основной источник своих идей, высказываемых государю: «Нынѣ же дръзнух написати къ твоему благородству, нѣчто же мало хощу воспомянути от Божественаго писаниа, елико Богъ вразумит мя, на крѣпость и утвержение твоей державѣ» ^{[7, c. 386]}. В целом, в этом небольшом по объему сочинении обнаруживается двадцать четыре случая прямого цитирования библейского текста и три случая непрямой отсылки к библейскому тексту через назидательное упоминание поступков ветхозаветных царей древности. Единственной небиблейской ссылкой является цитирование Демокрита, очевидно позаимствованное Вассианом из греческого сборника изречений «Пчела» переведенного в XII–XIII вв. ^{[2, c. 553-555]}.

Спиридон-Савва, предполагаемый автор «Послания о Мономаховых дарах», ведет довольно-таки свободное историческое повествование, соединяя древние библейские времена с событиями близких автору эпох, ставя в один ряд библейских персонажей и реальных исторических деятелей. Несмотря на отсутствие прямого цитирования библейского текста, контур повествования задан непосредственными ссылками на ветхозаветные события и персонажей, библейские книги воспринимаются автором как точно описывающие исторические события, а основная идея образной связи величайших правителей истории невозможна без библейского фундамента ^{[10, c. 605-615]}.

Старец Филофей в посланиях Мисюрю-Мунехину и князю Василию III так же прямо указывает на основной источник своего знания: «[…] Моему государю, вѣдомо, что яз селской человѣкъ, учился буквам, а еллинскых борзостей не текох, а риторских астроном не читах, ни с мудрыми философы в бесѣдѣ не бывал; учюся книгам благодатнаго Закона, аще бы мощно моя грѣшная душа очистити от грѣх, о сем молю милостиваго Бога […].» ^{[8, c. 2006: 290-306]}. Филофей сорок раз прибегает к прямому библейскому цитированию, используя его в качестве непререкаемой аргументации своих позиций, несколько раз ссылается на библейские концепции и образы, в частности, концепцию царств, восходящую к Книге пророка Даниила ^{[8, c. 290-306]}.

Исходя из вышеприведенных данных, можно сделать вывод, что общее господство религиозного сознания побуждало авторов публицистических сочинений XV–XVI вв. объяснять текущие события аналогиями из христианской истории, фактором божественного вмешательства и предопределения. Рассуждая на важнейшие темы в жизни государства, русские мыслители вполне естественно обращались к текстам, обладающим наивысшим духовным авторитетом — Священному Писанию (Библии) и Священному Преданию.

Контент-анализ выбранных произведений конца XV — начала XVI вв. показывает, что Священное Писание успешно выполняло роль единственного необходимого источника для аргументированного ответа на самые сложные духовно-политические вопросы эпохи. Кроме того, благодаря широкому хождению, текст Библии позволил всем участникам интеллектуального процесса говорить на одном языке, несмотря на разделяющие их время и пространство.

На основе интерпретации библейского текста в русской публицистике рубежа XV–XVI вв. был создан ряд духовно-политических образов и концепций, которые в дальнейшем сыграли огромную роль в построении идеологической концепции власти Московского царства. Это иллюстрирует наличие своеобразной связи между текстом Священного Писания и реальным политическим процессом. Обсуждение силы данной связи и ее специфики может стать предметом отдельной научной дискуссии. Точно можно утверждать лишь то, что поиски идейных истоков русской публицистики конца XV — начала XVI веков раз за разом приводят нас к тексту Священного Писания.