Креативный город: урбанистическая теория неолиберализма и ее альтернативы

Статья подготовлена при поддержке гранта РГНФ № 16-03-00714 «Концепция креативного города в глобальном и российском контексте: потенциал, субъекты и факторы реализации».

В постиндустриальных концепциях общественного развития аргументируется скорейшее и повсеместное вступление современных обществ в фазу когнитивного, нематериального или цифрового капитализма. Прогнозируется, что ведущим фактором креативной экономики ^[1] концентрирующейся в креативных городах ^[2] станет человеческий и/или интеллектуальный капитал, а) олицетворяемый креативным классом и б) вытесняющий на периферию общественного воспроизводства труд как ресурс рабочего класса и материализованный капитал буржуа ^[3]. В глобальном контексте наемный труд повсеместно теряет социальные гарантии государства всеобщего благосостояния, стабильность рабочих мест, долгосрочные контракты и страховые обязательства, сталкивается с исчезновением поддерживающих сетей классовой солидарности. Это наемные работники, составляющие до 80-90% занятых рынка труда в развитых странах ^[4], собирающие все большие социальные риски, которые все более зависимы от работодателя, параллельно снимающего с себя всякую социальную ответственность при нарастающем регулятивном бездействии национального государства.

В указанном контексте современный мегаполис можно представить как сконцентрированную экспериментальную миросистему в миниатюре, со всеми присущими ей процессами нарастания и радикализации различий, где социальная сегрегация и дифференциация приходит на смену универсальным публичным пространствам и эгалитарным практикам классового, национально-индустриального Модерна. Мобильность глобального капитала вкупе с дерегуляцией способов и сфер его приложения в городской экономике приводит к экстремальному пространственному и темпоральному расслоению идентичностей и образов жизни значимых социальных групп даже внутри глобальных мегаполисов: «В частности, если в концепции креативного города ночная жизнь рассматривается с экономической точки зрения как источник жизненных сил или неожиданных открытий, а так же, как еще одна статья дохода, то пресса, полиция и власти… больше внимания обращают на рост ночной преступности в центральных районах городов. Появился даже термин “культура гопников” (yobculture), описывающий связь между ночной активностью в центре, высоким уровнем потребления алкоголя и преступности/насилия – и нарастающим конфликтом жителей центра с гуляками» ^{[5, с. 259]}.

Таким образом, любое экономическое развитие одновременно запускает механизмы роста городского неравенства, так как разные социальные группы и экономические отрасли находятся в разном исходном положении. Поэтому развитие из базовой игры с нулевой суммой необходимо преобразовать в стратегию, где в той или иной степени выигрывают все. Как правило, экономическое неравенство может быть компенсировано только внеэкономическими решениями и приоритетами городского сообщества. Однако запуск креативных технологий ведет в довольно закрытому развитию креативного кластера, который обладает слабым мультиплицирующим экономическим эффектом роста и является своего рода гетто для избранных. Однако привлекательность любых социальных инноваций заключается именно в их потенциале универсальности, быстроте и глубине охвата ключевых общественных групп ^[6]. Новые технологии легко перерождаются из инструмента эгалитарной утопии лишь в преимущества и привилегии немногих, выполняя регрессивную или даже репрессивную функцию для остальных.

С одной стороны, в мегаполисах впервые массово реализуются более универсальные ценности и общественные практики, социальные инновации и технологии, которые затем становятся всеобщими. С другой, текущие успехи конкретных городов не являются гарантией их будущей неисключаемости из сетей мегаполисов и иссякания потоков ресурсов от периферии, определяемых внешними факторами. Прогресс, рождающий новое и уничтожающий старое, исторически всегда амбивалентен. На каждом технологическом этапе он порождает свое легитимирующее осмысление в виде легко структурируемой социальной утопии. Современные утопические ожидания от концепций глобализации, креативного города, информационного общества, электронного правительства, постиндустриальной экономики в самом общем виде являются гипертрофированной формой ожиданий гражданами благ от доступа к новым технологическим возможностям общества. Эти возможности в свое время породили новейшие техно-мифологические нарративы пороха, электричества, паровых машин, атомной энергетики, освоения космоса, беспроводной связи, Интернета и др. ^{[7, с. 241-242]}. Подобные ожидания людей всегда двойственны, являясь отчасти восторженными утопиями, отчасти скептическими дистопиями по поводу новых возможностей техники как для преобразования человека и общества, так и для их более эффективного дисциплинарного контроля и классового закабаления.

Более того, если национально-индустриальный Модерн сделал очевидным влияние технологического прогресса на развитие и инфраструктурное преображение городов, то моральный, культурный и социально-политический аспекты городского прогресса оказались не столь заметны. Можно ли, например, обосновано утверждать о более эффективных способах участия креативных граждан в самоуправлении современным мегаполисом в сравнении с древнегреческими полисами? Или о более справедливых и эффективных правилах совместного сосуществования современных горожан? Пожалуй, в условиях всеобщего отчуждения и всевозможных неравенств в мегаполисах отсутствие регресса в сравнении с древними греками уже будет неплохим показателем. Поскольку социальные и технологические инновации могут быть сколь-угодно прорывными, но если они капсулируются на уровне элит или малых, относительно изолированных социальных групп, не входя в практику большинства граждан, то их потенциал весьма ограничен.

Например, в конце 1990-х Бюро трудовой статистики США прогнозировало в течение 10 лет (1998-2008) появление на национальном рынке труда до 2,8 миллиона рабочих мест в передовых отраслях экономики, таких как программное обеспечение, полупроводники, аэрокосмические технологии, фармацевтика, производство компьютерной техники, научные исследования и т.д. В реальности к 2008 году за десятилетие в указанных креативных отраслях занятость не только не выросла, но сократилась на 68 тысяч рабочих мест ^[8]. Более того, согласно данным ООН доля экспорта креативных товаров и услуг в общем объеме мировой торговли в 2002 году составляла 7,31%, а в 2008 году 7,53%. Если высчитать чистую долю креативных товаров в мировом экспорте, то в 2002 году она составляла 3,52%, а в 2011 году – лишь 2,52% ^{[9; 10]}.

Соответственно роль креативной культурной среды, связанная с наличием в продвинутых городах развитой богемы, индикатором которой являются сообщества гомосексуалистов и общая атмосфера толерантности (индикаторы Р. Флориды) представляется слишком переоцененной в сравнении с институциональными долговременными факторами привлекательности крупных городов. Такими как дешевая рабочая сила, массовый платежеспособный спрос, доступное жилье, развитые коммуникации, эффективная логистика, безопасность, система действенного управления городским хозяйством, гарантии исполнения законов и правовых обязательств.

Поэтому ни сам креативный класс, ни креативные города не являются полноценными политическим субъектами, которые могут управлять собственным развитием, а тем более транслировать свой опыт как образец на разного рода культурные, классовые и географические периферии. Концепция креативного города и креативного класса в настоящее время стремительно обнаруживает свои политические пределы в качестве ограниченной социальной утопии, которая не может быть предложена ни городу в целом, ни тем более обществу в качестве базовой стратегии развития. Это идеологически сконструированная и статистически обобщенная группа, которая не обладает онтологическим единством интересов. Креативный класс эклектичен, поэтому его трудно представить как субъекта коллективного, а тем более политического действия. Поэтому его интересы могут быть реализованы лишь в логике дополнительности к приоритетам более широких социальных групп, но при этом вряд ли могут стать для них основой. Это скорее общая культурная идентичность, основанная на слабых социальных связях, уровне доходов, сфере деятельности и стиле потребления, нежели социальная группа со своими особыми интересами.

Сетевые формы институциональной самоорганизации креативного класса, на которые возлагали большие надежды теоретики нетократии и электронной демократии, натолкнулись на ряд препятствий ^[11]. В настоящее время Интернет и электронные социальные сети демонстрируют растущую дифференциацию виртуальных сообществ, выступая скорее как площадки для обмена информацией, нежели как способ координации социально-политической активности. Кроме того, электронные сети являются источником политической информации лишь для малого числа граждан даже из числа имеющих доступ к Интернету, в то время как большинство населения черпает информацию в ограниченном числе традиционных, несетевых СМИ – телевидении, радио и печатных СМИ. В частности, телевидение является преимущественным источником информации для 76% россиян, а Интернет лишь для 17% ^{[12, c. 123]}. Указанные обстоятельства позволяют усомниться в самостоятельной революционной роли электронных информационных сетей и их активных потребителей в лице креативного класса. Особенно в свете того, что популярные модели открытого электронного правительства и предоставления государственных услуг являются скорее способом ритуальной адаптации бюрократической системы к технологическим вызовам времени, предназначенными скорее для легитимации власти, чем для удовлетворения потребностей граждан ^[13].

Более того, указанные тенденции, свидетельствующие о долгосрочной неустойчивости креативных городских стратегий, вызывают и другие вопросы. Например, зачем городу, представляющему, прежде всего, географическое место или топос, целенаправленно тратить значительные ресурсы на обеспечение особых условий для малочисленного креативного класса, ключевой характеристикой которого выступает мобильность. Креативные городские группы в силу своей исключительной мобильности выглядят в любых городах скорее как перелетные птицы, чем постоянные жители с их лояльной городской идентичностью и долгосрочной стратегией жизни в данном месте.

Представители креативной сферы, будучи современными кочевниками, номадами (Ж. Аттали) всегда готовы покинуть конкретный город в поисках еще более выгодных мест? Фактически креативный класс в таком понимании лишь временный гость или нелояльный постоялец любого города, который готов его покинуть при первом удобном случае. В данном случае стоит различать а) вынужденную мобильность беженцев и мигрантов, в том числе нелегальных, бегущих от нищеты, войн, безработицы периферии капиталистической миросистемы, и б) мобильность креативного класса в глобальной сети мировых мегаполисов капиталистической миросистемы, для которого национальные, классовые, городские, семейные и иные социальные общности, в которые он включен, трансформируются из традиционных систем социальной и семейно-родственной поддержки в препятствие в ходе реализации индивидуальных преимуществ и привилегий. Представляется, что реальное будущее любого города определяется прямо противоположной идеологией, связанной с интересами оседлых жителей и общей идеологией седентаризма, исторически характерной для городов, в противовес переоцененным глобальным тенденциям номадизма и мобильности креативного класса.

В результате концепции креативного класса и креативного города превращаются в урбанистическую теорию неолиберализма, согласно которой то, что не приносит прибыли, но требует издержек, должно перестать существовать, а социальное государство является способом перераспределения доходов в пользу не столько по-настоящему обделенных и нуждающихся, сколько паразитических социальных групп. Однако критерии оценки в вопросе быть/или не быть тем или иным городским феноменам, институтам и практикам в данном случае имеют предельно редукционистский характер.

Концепция креативной экономики справедливо критикуется за излишний экономикоцентризм, где стремление анализировать глобальную экономику в целом, в авангарде которой располагаются креативные города, приводит к выносу за скобки подобного дискурса вопроса о цене креативности. Поскольку эта цена напрямую связана с умножением различного рода издержек, периферий и экстерналий, которые растут за пределами городских креативных пространств и социальных групп. Например, алиби агентов джентрификации состоит в том, что она позволяет вдохнуть жизнь в депрессивные городские кварталы посредством их застройки для состоятельных социальных групп. Однако в реальности под видом джентрификации часто производится лишь банальная пространственная сегрегация и изоляция групп населения по экономическим и культурным критериям, увеличивающая разные неравенства внутри города и разрушающая сам город как нечто целое вместе с его публичным пространством ^[14].

Неолиберальные методы развития ориентированные на свободный, нерегулируемый рынок, связаны с ростом ассиметричных центр-периферийных обменов городов с разнообразными территориями, когда негативные издержки развития выносятся за пределы города или на его неблагополучные окраины. Возникает закономерный вопрос: способны ли постиндустриальные / креативные классы и пространства генерировать себя, либо их автономия от доминирующих кодов и принципов рыночной экономики иллюзорна? В таком контексте именно периферия позволяет креативному классу и креативному городу быть такими, какие они есть, и без подпитки которой креативные феномены стремительно утрачивают автономию и обнаруживают свое зависимое положение. Когда, например, амбициозным свободным творцам постиндустриальной экономики со временем пришлось привыкать к роли новых наемных рабочих в основании креативной технологической пирамиды, образуемой мировыми гигантами IT-индустрии (Эппл, Самсунг, Нокия, Майкрософт и др.), где разнообразие форм найма (фриланс, аутсорсинг и пр.) не отменяет их истинной сути. Аналогичным образом, сквозь креативные утопии проступает истинное лицо капитализма и для обслуживающего новейшую креативную буржуазию персонала, численность которого стремительно растет в глобальных городах: «женщина-иммигрантка, обслуживающая белую женщину-специалиста, принадлежащую к среднему классу, заменила “черную рабыню”, прислуживающую “белой госпоже”. Все это лишь усиливает социальное расслоение в городах» ^{[15, 116-118]}.

В результате креативный класс все чаще оборачивается своей все более массовой и неприглядной социальной изнанкой, представляющей опасный класс прекариата, не заинтересованный в сложившемся социально-политическом и экономическом порядке, который не может ему дать гарантии достойной жизни, но стремящемся к его трансформации ^[16]. Прекариат существует в тени социального, выполняя большие объемы скрытой, неоплачиваемой работы, чтобы быть на плаву – постоянный конкурентный поиск заказчиков, составление по большей части бесполезных планов и заявок, постоянная переквалификация, смена мест жительства и работы, преодоление бюрократических барьеров, криминальные и судебные конфликты из-за неоплаченной работы – таковы следствия его неустойчивого, теневого, самодеятельного положения, являющегося оборотной стороной популярной практики фриланса. Постоянный режим многозадачности и приобретения по большей части бесполезных в дальнейшем трудовых навыков способствует лишь бесполезному распылению времени и усилий прекариата. Это люди, во многом утратившие контроль над собственной жизнью и ее перспективами. Люди, которые просто выживают, не в силах распоряжаться временем своей жизни.

Базовым условием продуктивного и постоянного политического участия граждан является наличие досуга, свободного времени. Однако характер занятости креативного класса, разного рода фрилансеров обусловливает для них постоянный дефицит свободного времени, когда граница между досугом и работой размыта. Непостоянная занятость, поиск заказов, гонка от проекта к проекту и т.п. принуждают их все время быть на связи, быть готовыми все бросить и ухватиться за предложенную работу. В итоге у них нет ни полноценной работы, ни гарантированного досуга и, как результат – возможности для полноценного политического участия, связанного с отстаиванием своих коллективных интересов ^[17].

Представляется, что для устойчивого и долговременного развития современного позднемодерного общества в широком экономическом контексте требуются совсем другие экономические аксиомы, не связанные с широко рекламируемой креативностью. Они связаны с базовой идеей о том, что труд, земля и деньги не могут выступать как товары в чистом виде, без наложения на их покупку-продажу серьезных внеэкономических ограничений и запретов ^[18]. В противном случае коммодификация как превращение всех сфер человеческих отношений в товар, приведет к тому, что рынок начнет разрушать фоновые, внерыночные основания своего собственного существования.

Среди современных фоновых условий и благоприятных тенденций успешного долгосрочного городского развития можно выделить следующие.

1. Развитие современных городских сообществ предполагает наличие постоянно конкурирующих альтернатив и концепций, институциональным фундаментом которых служат ситуации и состояния гетерархии и гетеротопии, не позволяющие сводить публичные пространства и варианты решения общественных задач к единому знаменателю ^[19]. В данном ключе было бы наивно отождествлять интересы креативного класса с альтернативными и зачастую конфликтными интересами других классов, составляющих город.

2. Очевидно, что глобальные тренды развития связаны не только с появлением новых слоев производителей / потребителей в глобальном консьюмеристском обществе (креативный класс) или новых сегментов рынка, в частности, креативных индустрий, основанных на интеллектуальной собственности. Многие важные закономерности, явления и процессы остаются до некоторого времени в непроявленном, скрытом состоянии, будучи связаны с трансформацией привычных институтов, явлений и социальных процессов. Таков, например, рост класса прекариата, чьи классообразующие признаки не укладываются в привычные формы социальной стратификации. Например, любая национальная статистика лукавит, оперируя обобщенными цифрами в масштабах всей экономики, и не замечая роста социальной дифференциации или поляризации доходов разных социальных групп. Это, в свою очередь, не позволяет исследователям и политикам вовремя заметить, что, в частности, городские хипстеры, олицетворяющие креативный класс, по сути, остались на периферии общественно-политической жизни городов, даже если эта периферия является городской богемой.

3. Крупные мегаполисы в исторической перспективе все сильнее зависят от внутренних факторов развития. Эти факторы связаны с человеческим и социальным капиталом, который обеспечивает все большую долю развития в глобально расширяющейся экономике услуг или сервисной экономике. Советские города-заводы все сильнее трансформируются в города – торговые центры ^[20]. При этом парадокс состоит в том, что они становятся более автономными от национальных политических контекстов, связанных с форматом наций-государств, и в то же время более зависимыми от тех транснациональных городских сетей, в которые они включены.

4. Если ранее крупные города уже в силу предоставляемых ими возможностей для граждан являлись невозвратными донорами человеческого капитала сначала деревни, а затем демографических ресурсов малых и средних городов, то в настоящее время ситуация далеко не так однозначна. В частности, исследователи фиксируют обратные процессы снижения плотности мегаполисов и субурбанизации как роста привлекательности пригородов и малых городов, лишенных обычных недостатков мегаполисов (высокая стоимость жизни и растущая преступность, плохая экология, транспортные проблемы, межэтнические конфликты и т.п.) ^[21]. Однако феномен субурбанизации далек от однозначных оценок. Например, в современных американских городах автомобильная революция привела к тому, что средний класс массово выехал в пригороды. Это запустило негативные процессы деиндустриализации и радикализации неравенств центральных городских районов. Парадокс состоит в том, что рост материального благосостояния, а затем и постматериальных ценностей горожан может стать стимулом к оттоку населения, которое получает возможность перебраться в пригороды или другие города с более качественной инфраструктурой. В любом случае экстенсивная модель урбанизации выработала свои исторические ресурсы, требуя перехода к интенсивному развитию и поиску собственных резервов развития городов. В перспективе это предполагает неизбежную передачу части ресурсов и функций современных государств на уровень городского самоуправления, которому приходится одновременно иметь дело с локальным, региональным, национальным, а в случае глобальным городов – с мировым уровнем социально-политических и экономических коммуникаций и управления.

5. Наиболее привлекательные города мира демонстрируют все большее превалирование в своей стратегии внеэкономических факторов развития человеческого потенциала, когда прогресс движется уже не столько экономическими, сколько культурными изменениями, совершенствованием систем управления городом и механизмов согласования коллективных интересов и т.д. Расширение важности неэкономических измерений прогресса актуализирует ценностную трансформацию мотивации горожан, связанную с переходом от материальных к постматериальным ценностям, когда цели индивидуального выживания заменяются целями самореализации ^[22]. Однако возможности широкого распространения подобной ценностной модели в сетях городов периферии миросистемы, концентрирующих нерешаемые проблемы глобальной бедности, в ближайшей исторической перспективе следует признать весьма ограниченными.

6. Наконец, городские политические режимы, чтобы сформировать автономные ресурсы развития, связанные с сохранением и приумножением собственной налогооблагаемой базы города, стараются следовать за гражданскими и предпринимательскими инициативами. Очевидно, что «когда власти лишь реагируют на уже возникшие проблемы, они, в сущности, идут на поводу у этих проблем и вынуждены решать их методами, которые подсказывают сами эти проблемы. В результате они продвигаются от кризиса к кризису и занимаются вчерашними проблемами, а не завтрашними возможностями» ^{[2, c. 85]}. Городские муниципалитеты все чаще выполняют функции воображаемого дирижера и посредника в реализации разных городских интересов, в качестве создателя, регулятора и гаранта благоприятной институциональной среды, но не в качестве системного субъекта формирующего общегородскую среду. Развитие городов становится все более хаотичным и динамичным. Городским администрациям приходится подхватывать и помогать развиться благоприятным городским трендам, поскольку пытаться формировать их, опираясь на неизменно ошибочные прогнозы будущего в условиях глобальной турбулентности становится все трудней. Инерцией прошлого заряжены все долгосрочные планы городского развития, механически транслирующие в будущее текущие тенденции, потребности и запросы, но не учитывающие вариативности изменений внешней среды и технологий, а также быстро меняющихся потребностей и приоритетов людей, смены поколений и состава городских сообществ.

Заключение

Растущее самостоятельное значение кластера креативных городов в мировой экономике оказалось слишком переоценено в сравнении с реальной мощью национальных государств. На этом фоне довольно неубедительно выглядят различные популярные утопические концепции, связанные с апологией креативного класса или креативного города, как универсальной панацеей при решении современных городских проблем ^[3]. Более пристальное изучение подобных теорий свидетельствует, что они требуют значительных финансовых вложений в конкурентоспособную городскую постиндустриальность, которые недоступны большинству современных городов. Более того, даже там, где уровень капитализации городского хозяйства позволяет осуществить постиндустриальные проекты, они, как правило, реализуются в интересах меньшей части городских сообществ, способствуя пространственной сегрегации и закреплению различных неравенств внутри городского сообщества, разрушая тем самым конвенциональное и эгалитарное право на город (Д. Харви). А пресловутый креативный потенциал горожан, как правило, при более детальном анализе сводится к адаптивным способностям личности, связанным с индивидуальными стратегиями выживания в остроконкурентной среде, социальной мимикрией, постоянным переобучением, способностью к копированию чужого успеха и пр. Представляется, что подобные качества вовсе не креативны, но, по сути, есть ни что иное как способ индивидуального выживания людей без социальной поддержки в условиях неолиберальной экономической политики. Это стратегии, в которых креативный класс оборачивается своей тщательно скрываемой изнанкой, новым опасным классом – городским прекариатом, представителя которого каждый день рискуют остаться безработными, либо перебиваются частичной занятостью без всяких социальных гарантий стабильности своего труда и его оплаты.

Креативный класс действительно больше других городских групп озабочен постматериальными ценностями самореализации, взаимопонимания и культурной коммуникации в городе. Однако уровень осмысления этих проблем, как правило, не выходит за рамки комфортного для креативных индивидов пребывания в публичном пространстве города, которое само по себе не рассматривается как ресурс/платформа для политического решения общегородских проблем.

В результате качество и эффективность городских стратегий развития, которые могут быть широко поддержаны в городском публичном пространстве, определяют альтернативные и зачастую внеэкономические факторы прогресса, связанные с расширением городского самоуправления; поддержкой гетерархии и конкуренцией разных городских перспектив; ограничением коммодификации городских ресурсов; поддержкой уязвимых социальных групп, объединяемых понятием прекариата; поддержкой эгалитарных и доступных моделей субурбанизации и т.п.