Нильс-ницшеанец. Ницшеанские мотивы сказки С. Лагерлеф "Удивительное путешествие Нильса Хольгерсона с дикими гусями по Швеции"

Фаритов Вячеслав Тависович доктор философских наук профессор, Ульяновский государственный технический университет 432027, Россия, г. Ульяновск, ул. Северный Венец, 32 Faritov Vyacheslav Tavisovich Doctor of Philosophy professor of the Department of Philosophy at Ulyanovsk State Technical University 432027, Russia, Ul'yanovskaya oblast', g. Ul'yanovsk, ul. Severnyi Venets, 32 vfar@mail.ru Другие публикации этого автора

Публикация подготовлена в рамках поддержанного РГНФ научного проекта №15-33-01222

Географическая сказка Сельмы Лагерлеф о Нильсе и диких гусях доступна русскоязычному читателю в трех вариантах. Полная версия книги переведена Л. Брауде ^[1]. Пользующийся наибольшей популярностью сокращенный пересказ выполнен З. Задунайской и А. Любарской ^[2]. Другой вариант краткого пересказа книги осуществлен И. Токмаковой ^[3]. В настоящей работе мы попытаемся предложить прочтение книги сквозь призму основных философских идей Ф. Ницше. Следует сразу отметить, что С. Лагерлеф, скорее всего, не читала Ницше. Она была христианкой, школьной учительницей и добропорядочной женщиной. Ее книга изобилует скрытыми отсылками к тексту Библии, а не к «Так говорил Заратустра». Поэтому мы не ставим своей задачей представить автора «Путешествия Нильса» в качестве ницшеанского писателя. Наша цель – выявить эвристический потенциал ницшеанской парадигмы на примере философского анализа художественного текста. Основное внимание мы будем уделять проблеме воли к власти. Исследование философских аспектов данной проблемы представлено в работах А. Данто ^[4], Ж. Делеза ^[5], Ж. Гранье ^[6], М. Хайдеггера ^[7], Ф. Юнгера ^[8] и К. Ясперса ^[9]. Опираясь на разработки данных авторов и на тексты самого Ницше, мы раскроем некоторые философские аспекты знаменитой книги шведской писательницы.

1. Воля к власти в природе

Прежде всего, воля к власти представляет собой преодоление препятствий: «Воля к власти может проявляться, лишь наталкиваясь на сопротивление; она домогается того, что оказывает сопротивление. Захват и присоединение – это прежде всего стремление победить, придать нужную форму, усвоить и преобразовать, пока, наконец, побежденное не окажется во власти захватчика полностью, приумножив его» ^{[10, С. 385]}. Степень сопротивления, которую воля способна выдержать, определяет уровень власти – чем большее сопротивление приходится преодолевать, тем выше воля к власти: «я оцениваю власть той или иной воли смотря по тому, сколько сопротивления себе, сколько боли, мучений она выдерживает и умеет обернуть себе на пользу» ^{[10, С. 471]}. Из этого пункта берет начало ницшевская теодицея без «тео» – оправдание всего, злого, загадочного, оказывающего сопротивление и причиняющего страдание в существовании. Все эти отрицаемые моралью явления суть необходимые условия жизни как воли к власти. Потому в виду задачи дальнейшего роста и усиления следует искать более суровых условий, наиболее опасных и трудно преодолимых препятствий.

Интересным и сложным вопросом является проблема воли к власти в природе. Ницше выступает в качестве противника чисто механистического представления о природе. Напротив, бытие природы (в том числе, и неживой) определяется конфигурацией сил, установлением определенной перспективы существования, то есть волей к власти ^[7].

В географической сказке С. Лагерлеф представлено множество примеров обнаружение воли к власти в природе. Миры животных, растений, рек и морей, – все пронизано властным порывом к утверждение своего способа бытия, все находится в непрестанном движении, в борьбе и взаимодействии друг с другом. Северная природа отличается суровостью условий, которые создают необходимый для роста власти порог сопротивления: «По склонам Кулаберга, вцепившись в камни крепкими корнями, растут деревья. Морской ветер бьет их, пригибает книзу, не дает поднять головы. Но деревья не сдаются. Они приникают к самой горе, и листва их, словно плющ, стелется по голому камню» ^{[2, С. 70]}.

Шведская природа живет в полном соответствии с высказыванием, ставшим своеобразным лозунгом ницшеанства: «Что не убивает меня, то делает меня сильнее» ^{[11, С. 14]}. Так, Кольморденский лес вырастает сильным и могучим на каменистой почве: «Поначалу, когда Кольморденский лес был еще молодым, ему пришлось пережить тяжкие времена на голой скалистой почве. Но, вынужденный найти себе опору среди твердых гранитных глыб, питаясь влагой из скудных, каменистых ручьев, лес, повзрослев, закалился. Он стал сильным и крепким, подобно человеку, который в юности вынужден был в поте лица трудиться, чтобы пробить себе дорогу в жизни. Лес разросся, в нем появились деревья в три обхвата, их ветви сплелись в густую непроницаемую сеть, а твердые и скользкие корни опутали всю землю» ^{[1, С. 219]}. Обилие скал и камней в ландшафте Швеции создает достаточное количество сопротивления, чтобы породить соответствующую по силе волю к власти: волю, которая закаляется в борьбе и взаимодействии с камнем, сама становится, как камень, сильнее камня. На песчаной пустоши, расположенной среди скал и болот, господствует вереск: «Растет там лишь один вереск. Эти маленькие растения с корявым стволом, искривленными веточками и сухими листиками воображают, будто они – деревья! И ведут себя как настоящие деревья, расстилаясь на широких просторах, словно леса, и выживают каждого, кто только вздумает попасть в их общество» ^{[1, С. 163-164]}. «Где находил я живое, там находил я волю к власти», – говорит Ф. Ницше ^{[12, С. 119]}. Так вереск устанавливает безраздельное господство на отведенном ему пространстве и оттесняет другие растения, которые, как и все живое, обнаруживают подобное устремление: «Если какие-нибудь травы, цветы или злаки решат там послиться, из этого ничего не выйдет: вереск выживет непрошенных постояльцев» ^{[3, С. 50]}.

Воля к власти как стремление к захвату и преобразованию чуждого в виду умножения собственной силы представлена в описании борьбы суши и моря: «Давно уже в этих местах между землей и морем шел нескончаемый спор. Море хотело захватить землю. Земля хотела оттеснить море. Земля подбиралась к морю отлогими зелеными холмами. Тогда море начинало яростно биться. Оно шумело и пенилось, оно кидалось на утесы так, словно хотело растерзать на части всю землю. Но земля пускалась на хитрость. Она выставляла заслон из множества островов – шхер. Они держались крепко, как солдаты в строю. В первой шеренге стояли самые заслуженные бойцы. На них давно и травинки не осталось: свирепые волны срывали с них даже водоросли – из пены поднимались только камни, источенные глубокими морщинами. Море перекатывалось через них, шло на приступ дальше. Но все новые и новые защитники вставали на его пути. И море билось с ними, постепенно истощая свою ярость. А когда добиралось наконец до земли, у него уже не было сил, и оно мирно плескалось у зеленых островков» ^{[2, С. 121-122]}. В приведенном отрывке природа представлена не как совокупность статических образований, находящихся в механическом взаимодействии друг с другом, но как комплекс процессов, как борьба и взаимодействие динамических сил, как становление и трансгрессия. Это специфически ницшевское видение природы и мира.

Описание спора между землей и морем дано уже в Ветхом Завете: «Я положил песок горницею морю, вечным пределом, которого не перейдет; и хотя волны его устремляются, но превозмочь не могут; хотя они бушуют, но переступить его не могут» (Иеремия 5:22-23). Изменение границ между сушей и морем – это трансгрессия в собственно географическом смысле. В философском плане трансгрессия является очень емким концептом. Море представляет собой чистое становление, в то время как суша – самотождественное, устойчивое наличное бытие. Поэтому стародавний спор между землей и морем может быть прочитан как наложивший отпечаток на всю философскую мысль спор между учениями Парменида и Гераклита. В философии Ницше воля к власти трактуется также как воля к видимости, к устойчивости и оформленности. Но эта воля должна постоянно усиливаться противонаправленной тенденцией к утверждению становления, к нарушению установленных границ: «Складывается идея некоего высочайшего состояния одобрения существования, в которое навек включены даже боль, любого рода боль как средство усиления» ^{[13, С. 213]}. Природа дает нам пример такого состояния – в вечной борьбе суши и моря. И борьба эта не прекращается: «Уезд этот, как видно, так и не решил до сих пор – то ли ему остаться сушей, то ли стать морем» ^{[1, С. 158]}.

В «Путешествии Нильса» можно найти уникальный пример вертикальной трансгрессии, когда нарушается граница не между морем и сушей (горизонтальная трансгрессия), но между морем и небом: «Берег и шхеры были уже совсем не видны. Нильс взглянул вниз, и – удивительное дело! – ему показалось, что ничего больше не было – ни земли, ни моря. И где-то там, под ними, тоже летели птичьи стаи, тоже проносились, обгоняя друг друга, легкие облака. Неужели они летят так высоко, что, кроме неба, ничего уже нет? Нильс посмотрел вверх, потом опять вниз и увидел, что там, внизу, птицы летят как-то странно, запрокинувшись на спины. Да ведь там море! Спокойное, гладкое, как огромное зеркало, прозрачное море. И небо – со всеми облаками, с перелетными стаями – отражается в нем так ясно, что самое море кажется небом» ^{[2, С. 123]}. Данный вид трансгрессии не описан в геологических науках. Вертикальная трансгрессия возможна только в пространстве художественного или философского текста. Она подразумевает временное устранение границ между высшим и низшим, между всеми различительными оппозициями, на которых построена наша система моральных оценок и наша культура: «Нильс потерял всякое представление, где верх, где низ» ^{[1, С. 121]}. Это состояние близко дионисийскому опьянению, стирающему границы привычного и обыденного.

С еще большей художественной силой воля к власти в природе представлена в описании борьбы двух рек на пути к морю. Подобно ницшевскому Заратустре, река Стурон начинает свой путь из озера (расположенного у норвежской границы среди скал) к морю. (Заратустра в самом начале книги покидает озеро своей родины и уходит в горы, а впоследствии, в начале третьей книги, садится на корабль, идущий в море ^[12]). На своем пути река преодолевает множество препятствий: «Со страшной силой бежала она вперед, увлекая за собой камни, землю и прорывая себе путь среди песчаных холмов» ^{[1, С. 304]}. Во время своего странствия Стурон вступает в единоборство с другой рекой, которая также сквозь различные преграды пробивает путь к морю. Противостояние заканчивается тем, что обе реки объединяются в одну и достигают своей цели: «И теперь, соединившись, оба этих потока помчались вперед с силой, которой никто не мог противостоять. И когда они уже собрались ринуться в море, вспомнились рекам и долгое их единоборство, и все злоключения, что выпали им на долю» ^{[1, С. 310-311]}. Ф. Ницше отмечает: «Нет реки, которая была бы великой и полноводной сама по себе: такой ее делает множество принимаемых и влекомых ею дальше притоков. Также и со всеми великими умами» ^{[14, С. 298]}. Здесь, на примере борьбы и объединения рек, описан значимый аспект воли к власти – способность к договору, примирению и заключению союза – ради еще большей власти: «По моим представлениям, каждое специфическое тело стремится захватить господство над всем пространством, распространяя на него свою силу (– свою волю к власти) и отбрасывая прочь все то, что сопротивляется его экспансии. Однако беспрестанно наталкивается на такие же стремления других тел и кончает тем, что договаривается («вступает в союз») с теми из них, которые достаточно родственны ему: тогда они вместе составляют заговор, чтобы захватить власть. И процесс продолжается…» ^{[13, с. 342]}.

Данный аспект воли к власти проявляется как в жизни людей, объединяющихся в социум, так и в жизни растений и животных и даже в существовании неживой природы. Потоки воды властно устремляются к морю, чтобы соединиться с тем, что превосходит каждый из них в отдельности, и тем самым увеличить свою власть: «Как не найти потоку в конце концов дороги к морю!» ^{[12, С. 86]}. В море вода становится полновластной, волны обретают простор и полную силу, в море вода захватывает сушу и подчиняет ее себе, и грозит захватить остаток суши. Но море образуется из множества рек и потоков, которые пробиваются к своей цели сквозь бесчисленные препятствия, преодолевают колоссальное сопротивление. Море – результат этих множество раз осуществленных преодолений больших и малых препятствий, результат больших и малых побед. Так из множества маленьких и частных устремлений к власти формируется большая и могучая воля к власти. И когда Ницше говорит, что сверхчеловек – это море, в котором может потонуть множество человеческих потоков ^{[12, С. 14]}, он не просто выражает свою мысль в образной форме, как философствующий поэт. Метафора в данном случае совсем не образно-поэтическая, но предельно натуралистическая и реалистическая: Ницше показывает, что та же воля к власти, которая влечет отдельные реки к морю, должна привести и отдельных людей с их частными устремлениями к их морю – к сверхчеловеку.

Наконец, воля к власти характеризуется не только установкой на господство, но и направленностью на самопреодоление. В природе есть это исконное стремление к трансгрессии, стремление выйти за собственные пределы. В неживом есть скрытое томление по жизни, свободе и духу. Жизнь, свобода и дух – все это ступени воли к власти, способы, позволяющие природе стать выше и сильнее самой себя. В «Путешествии Нильса» это устремление неживой природы за свои пределы описано на примере острова Эланд, напоминающего гигантскую бабочку без крыльев. Обитатели острова ощущают это бессознательное внутреннее побуждение камня: «Летними ночами, когда небо чистое и его свод высоко-высоко вздымается над островом, и я порой думал: а остров-то не прочь подняться над морем и улететь далеко-далеко… Хотел бы я знать, понял ли кто, кроме меня: это оттого, что наш остров – бабочка, которая тоскует по своим крыльям» ^{[1, С. 136]}. Так проявляется воля к власти в природе. И не только в природе – бабочкой, тоскующей по своим крыльям, является и человек.

2. Человеческое, слишком человеческое

Сказка Лагерлеф дает множество примеров проявления воли к власти в человеческом мире. Суровая и, на первый взгляд, невзрачная северная природа формирует у живущих здесь людей сильный и мужественный характер. Перед нами предстают люди, соответствующие тому типу, который Ницше столь часто описывает в своих произведениях: смелые воины, жаждущие приключений и опасности. Вот характерный фрагмент: «Длинные же озера на дне долин казались такими черными, словно лежали уже в подземном королевстве. Чудесные края, ничего не скажешь! Но вскоре, глядя на эти цепи гор, одни склоны которых были освещены узкими полосками солнца, а другие прятались в густой тени, мальчик ощутил затаенное своеобразие их первобытной красоты. Непонятно, почему ему вдруг пришло на ум, что в стародавние времена здесь жили сильные и смелые воины и им, наверно, привелось испытать немало опасных и необычайных приключений в этих таинственных краях. Неукротимая жажда удивительных приключений снова охватила Нильса. «Быть может, в Вемменхёге мне будет недоставать вечного риска и опасности для жизни, к которым я привык, – подумал он» ^{[1, С. 524]}. В полной версии книги о путешествии Нильса подобных мест достаточно много.

Сильная, бьющая через край воля ищет опасности – как условия своего осуществления, как меры собственной силы: «всякая большая опасность вызывает в нас любопытство относительно меры нашей силы, нашего мужества» ^{[13, С. 20]}. Ввиду сказанного Ницше до определенной степени готов оправдать тип преступника – как душевно более здорового: «Но преступник, что с какой-то мрачной решимостью не желает порвать со своею судьбой и не клевещет задним числом на свое преступление, душевно более здоров… Преступники, с которыми Д<остоевский> сидел на каторге, все до одного были натурами несломленными» ^{[13, С. 311]}. У Лагерлеф в главе под названием «Сага о Фалунском руднике» именно преступники – приговоренные к смерти отпетые злодеи – оказываются способными решиться на опасную и одновременно необходимую для народа Швеции работу по добыче меди и поиску медных рудников: «Порой из какого-нибудь глухого угла шахты вырывались пенящиеся потоки воды, порой в галереях рудника обрушивались своды, погребая рудокопов. Работать в большой шахте стало так опасно, что никто не шел на это по доброй воле. И тогда издали указ: приговоренным к смерти злодеям, объявленным вне закона бродягам, скрывавшимся в окрестных лесах, будет даровано прощение, ежели они пожелают стать рудокопами в Фалуне. Ну а львиную долю брата долгие годы никому и в голову не приходило искать. Однако среди отпетых голов, что приходили в Стура Коппарбергет, немало было и таких, для которых всякие приключения были дороже жизни. Вот они и стали прочесывать округу в надежде найти эту медную жилу» ^{[1, С. 321-322]}.

Характер обитателей Швеции формируется в борьбе и взаимодействии с природой, которая не отличается мягкостью и благоприятными условия для жизни. В «Саге о Смоланде» рассказывается, что сотворением южной и западной части уезда занимался не сам Господь, но Святой Петр. Когда Господь высказал возмущение тем, что «натворил» там Петр, тот попытался утешить его следующими словами: «Не принимай это близко к сердцу! Подожди, я сейчас сотворю людей таких выносливых, что они смогут осушать и возделывать болота и очищать каменистую землю под пашни» ^{[1, С. 162]}.

Между шведской природой и людьми идет ожесточенная борьба за власть. Кольморденский лес, который с большим трудом пробился и разросся на скудной каменистой почве и стал полновластным хозяином здешних мест, сначала представлял опасность для людей своими непроходимыми чащами и обитавшими в нем дикими зверями. Но вскоре люди решаются отвоевать у леса жизненное пространство под рудники и пашни: «Повсюду прокладывали дороги и просеки, хищным же зверям и разбойникам настал конец. Помня свою недавнюю вражду к этому лесу и теперь обретя наконец власть над ним, люди были особенно жестоки и, казалось, желали вовсе стереть его с лица земли» ^{[1, С. 220]}. Однако лес не был уничтожен, агрессивное наступление было остановлено: «А вскоре люди поняли, что если они будут вести себя разумно, лес прокормит их не хуже рудников и пашен. Позабыв старую вражду, они стали относиться к лесу как к своему лучшему другу, научились заботиться о нем и любить его» ^{[1, С. 221]}. Люди в данном случае не отказались от власти, но перешли к другой форме ее осуществления. Стратегия власти через отрицание и уничтожение чуждого была заменена на стратегию усвоения другого, перевода чужеродного в свое. Лес из враждебного и подлежащего отрицанию пространства превратился в освоенное и обжитое место, он стал домом и условием существования людей. Перевод чужеродного в свое собственное представляет собой форму воли к власти.

Борьба за власть характеризует и отношение между людьми и морем, стремящимся поглотить сушу. Чтобы противостоять враждебной морской стихии люди выстраивают большую стену из каменных глыб: «Море, всякий знает, необузданно и враждебно-упорно. Поэтому та часть Швеции, которая более всего подвержена его гневу, была уже много-много тысяч лет тому назад защищена длинной и широкой каменной стеной. И стена эта – Бохуслен» ^{[1, С. 530]}. Борьба человека с морской стихией – это архетипический образ, встречающийся в мифологиях разных народов и в произведениях художественной литературы. Самыми известными, хрестоматийными литературными примерами являются вторая часть «Фауста» И.В. Гете и «Медный всадник» А.С. Пушкина ^[15]. Обуздание и подчинение морской стихии представляет собой ступень в возникновении культуры, утверждении власти человека на земле. Человек превращает каменные глыбы и сами горы в орудие своей воли: «Сложена стена из увесистых каменных глыб, а кое-где в нее вмурованы целиком длинные горные кряжи» ^{[1, С. 530]}. Но морская стихия не уступает власть и всегда сохраняет стремление к трансгрессии: «Какой бы могучей ни была она вначале, море прорвало ее в шести-семи местах и всадило в нее узкие извилистые заливы-фьорды, которые на много миль вдаются в глубь суши. Самая крайняя из составляющих стену каменных глыб скрыта даже под водой, откуда высовывается лишь ее верхушка. Вот так и образовалось тут множество больших и малых островков – шхер, которые составляют целый архипелаг: он-то и встречает грудью самые грозные натиски бурь и моря» ^{[1, С. 531]}. Так в непрестанной борьбе с морем осуществляет свою волю к власти человек.

Значимым моментом в возникновении человеческой культуры является получение власти над другой не менее опасной и неукротимой природной стихией – огнем. Благодаря освоению прометеева дара люди получают доступ к железу, а через него – к доминантному положению в мире среди всех прочих живых существ. На железоделательном заводе Нильс восхищается силе, ловкости и мужеству, которые приобрел человек посредством власти над огнем и железом: «Непрерывно, точно шипящие змеи, извивались на полу все новые и новые нити проволоки. Мальчику нравилось это необычное зрелище, но еще веселее было глядеть на рабочих: ловкие и быстрые, они легко, словно играючи, хватали огненных змей щипцами и водворяли их под прокатные валки. «Вот это – настоящее мужское дело», – подумал про себя мальчик. Благодаря медведю Нильс сумел заглянуть и в литейную, и в кузницу, где выковывали прутковое железо – железные прутья. Он не переставал удивляться тому, как рабочие запросто обращаются с огнем и железом. Черные, закопченные кузнецы казались ему волшебниками. Эти люди покорили огонь, они не боятся ни жара, ни пламени, они могут делать с железом все, что вздумается! Трудно было поверить, что обыкновенные люди могут обладать подобным могуществом» ^{[1, С. 297]}. Медведь, напротив, настроен по отношению к происходящему крайне враждебно: до появления железоделательного завод он и его предки были полновластными хозяевами леса. Огонь и железо сделали людей такими сильными – поэтому зверь требует, чтобы Нильс поджег завод, что тот без труда мог бы сделать. Но Нильс отказывается делать это даже ценой собственной жизни: «Ведь из железа сделано столько всего: плуг, вспахивающий поле; топор, строящий дом; коса, скашивающая траву, и наконец – нож, который нужен всегда и везде! Из железа сделана уздечка, с помощью которой правят лошадью, и замок, который запирает дверь. Железными гвоздями скрепляют мебель, железными листами покрывают крышу. Ружье, истребляющее диких зверей, – из железа, и кирка, которой прорубают в скале шахту, – тоже. Железом обивают военные корабли, которые он видел в Карлскруне, по железным рельсам катят по всей стране поезда. Из железа – игла, что шьет куртки, ножницы, которыми стригут овец, котелок, в котором варят еду. Большое и малое, все-все, что полезно и необходимо человеку, сделано из железа. Да, косолапый прав: только благодаря железу люди одержали верх над медведями» ^{[1, С. 298]}.

Вместе с тем следует отметить, что сказка С. Лагерлеф не является гимном безраздельной технократии. В книге присутствует и другая тональность. Одностороннее преобладание человеческих интересов, стратегия осуществления власти через отрицание и уничтожение приводят к негативным последствиям для самого человека. Так, люди, пытавшие осушить озеро Токерн, едва не потеряли своего сына, что заставило их отказаться от этого замысла: «Наконец отчаяние, переполнявшее сердце матери, заставило ее понять, что и у птиц может быть горе. Ведь и у них свои заботы о гнезде и о птенцах, свои огорчения и тревоги. И не такая уж большая разница между человеком и всеми живыми существами» ^{[1, С. 207-208]}. Последняя фраза представляет собой почти точную цитату из Екклесиаста: «Участь сынов человеческих и участь животных – участь одна: как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом, потому что все – суета!» (Еккл. 3:19). «Вы совершили путь от червя к человеку, но многое в вас еще от червя. Некогда были вы обезьяною, и даже теперь еще человек больше обезьяна, чем иная из обезьян» ^{[12, С. 13]}.

Ближе к концу книги старая Акка с Кебнекайсе говорит Нильсу о необходимости ограничения одностороннего господства людей: «Если ты научился у нас чему-нибудь хорошему, Малыш-Коротыш, то ты, может, и не считаешь, что всем на земле должны владеть люди, – повела речь гусыня-предводительница. – Подумай, у вас, людей, такие большие угодья, столько земли! Неужто вы не можете оставить несколько голых шхер, несколько обмелевших озер, болотных трясин, несколько безлюдных скал и отдаленных лесов нам, чтобы мы, бедные птицы и звери, жили там в мире и в покое!» ^{[1, С. 559-560]}. Самоограничение также является одним из существенных аспектов воли к власти – к власти над самим собой (вопреки вульгарным представлениям, что учение Ницше о воле к власти утверждает безграничный произвол и вседозволенность).

3. Дионисийские праздники

В «Путешествии Нильса» есть весьма значимый с точки зрения ницшеанского прочтения эпизод – это праздник всех зверей и птиц на горе Куллаберг. По своему характеру данный праздник напоминает дионисийские мистерии. Раз в год по весне все звери и птицы собираются на Куллаберге. На время празднества животные заключают перемирие, и травоядные чувствуют себя безопасно в присутствии хищников. Установившиеся в природе различия и границы между отдельными индивидами устраняются в пользу всеобщего единства. В этом, по описанию Ницше, и состоит суть дионисийского: «государство и общество, вообще все пропасти между человеком и человеком исчезают перед берущим верх чувством единства, возвращающего нас в лоно природы» ^{[16, С. 51]}.

Начинающийся беспорядочным выступлением воронов праздник постепенно набирает интенсивность и под конец все более приобретает характер мистерии. Гипнотизирующее пенье глухарей и тетеревов сменяется состязанием оленей: «У восхищенных животных пробуждалась и отвага, и сила, готовность к борьбе и приключениям. Они не испытывали вражды друг к другу, и тем не менее на всех скалах воинственно хлопали крылья, топорщились хохолки, точились когти. Продли благородные олени из Хеккеберги еще немного свои состязания, на скалах началось бы страшное побоище. Всех охватила жгучая жажда жизни, желание показать, что они тоже преисполнены силы» ^{[1, С. 93]}.

После этого утверждения жизненной силы и воли к борьбе наступает черед журавлиных танцев, погружающих всех присутствующих в состояние мистического транса, подлинного дионисийского опьянения: «Казалось, будто серые тени затеяли игру, за которой едва ли в состоянии уследить взор. Не у туманов ли, витающих над уединенными болотами, обучились птицы этому танцу? От пляшущих журавлей веяло каким-то волшебством. И все, кому никогда прежде не доводилось бывать на горе Куллаберг, поняли, почему этот весенний праздник носит название Журавлиные пляски. В них таилось нечто странное, даже дикое, хотя чувства, которые они возбуждали, были сладостные и томительные. Никто и не думал больше о битвах и сражениях. Зато все они – крылатые и бескрылые – жаждали теперь одного: отрешившись от тяжести бренного тела, тянувшего вниз, к земле, подняться в бесконечные выси, вознестись над облаками, поглядеть, что там, над ними. Такую страстную жажду непостижимого, таинственного животные испытывали лишь раз в году, в тот день, когда они видели великие журавлиные пляски» ^{[1, С. 93]}. Странное, дикое и одновременно сладостное и томительное – все это характеристики соединяющего противоположности дионисийского начала. А жажда непостижимого и таинственного – признаки дионисийского экстаза. Так Ницше на вопрос, откуда возникла трагедия, отвечает: «Быть может, из удовольствия, силы, бьющего через край здоровья, преизбытка полноты?» ^{[16, С. 13]}. То же чувство, то же стремление охватывает во время дионисийских торжеств и человека: «В пении и пляске человек проявляет себя членом более высокого сообщества: он разучился ходить и говорить и готов в пляске взлететь в воздушные выси. Его телодвижения говорят о зачарованности» ^{[16, С. 27]}.

Описание праздника всех зверей и птиц дано почти в самом начале книги. Побывавший на Куллаберге Нильс проходит своеобразный мистический обряд инициации: он прикасается к истоку природы и жизни, приобщается к миру бьющего через край здоровья и витальной силы. Теперь он посвященный в таинства животного мира, стоящий на пути синтеза своего эго с глубинными содержаниями бессознательного. С этого момента начинается движение Нильса в сторону обретение психической целостности, в направлении индивидуации ^[17].

4. Игра света и тени

В книге Лагерлеф часто используется художественный прием, заключающийся в описании посредством игры света и тени. Суть этого приема состоит в том, что устойчивому и фиксированному существованию придается оттенок прозрачности, мерцающей зыбкости, воздушности и неустойчивости, или – затуманенности и неопределенности. Самотождественное бытие переводится в состояние потока и становления: «Когда город остался позади, туман рассеялся и берега, воды и острова стали отчетливо видны. Мальчик обернулся, надеясь получше разглядеть город, но он выглядел теперь еще необычнее. Прозрачная дымка, словно отняв краски у солнечного сияния, парила над городом, отливая ярчайшим багрянцем и то ли синевой, то ли золотом. Дома были ослепительно белыми, будто сотканными из света, а окна и башенные шпили сверкали огнем. И все, как и прежде, плыло по воде» ^{[1, С. 373]}. Так солнечный свет, проходящий сквозь колеблющийся воздух, создает импрессионистическую картину, подчеркивающую текучесть всего ставшего и оформленного. Все, что есть, – лишь игра солнечных бликов: Ницше известен как философ, утверждающий и оправдывающий видимость и поверхность в противоположность метафизической традиции, стремящейся проникнуть за явления к глубинной сущности мироздания ^[18]. Не существует никакого истинного в себе бытия, мир – это видимость, но не статичная и единообразная, а раскрывающаяся как множество сменяющих друг друга и наслаивающихся друг на друга перспектив.

Атмосфера ночи также преобразует видимый мир, меняет очертания предметов, высвобождает игру воображения и вскрывает архаический, сказочный и мифический пласт существования. Ночью оживают великаны, тролли и чудовища, они становятся видимыми: «И среди волн Нильс разглядел какие-то странные каменные глыбы, огромные, черные. Это был целый остров из камней. Может быть, вот эти каменные глыбы, что торчат из волн, и набросал великан. Но почему же в провалах между глыбами сверкают огненные точки? А что, если это глаза притаившихся зверей? Ну конечно же! Голодные звери так и рыщут по острову, высматривая себе добычу. Вот и великан стоит на самом высоком месте, подняв руки над головой. Может быть, и ему страшно среди диких зверей? Может, он зовет стаю на помощь, потому и поднял руки? А со дна моря на остров лезут какие-то чудовища. Одни тонкие, остроносые, другие толстые, бокастые. И все сбились в кучу, чуть не давят друг друга» ^{[2, С. 104-105]}. Однако через миг эта полная таинственности и угрожающего напряжения картина рассеивается: «И вдруг, словно по взмаху волшебной палочки, все кругом изменилось. Громадные каменные глыбы превратились в обыкновенные дома. Глаза зверей стали уличными фонарями и освещенными окнами. А чудовища, которые осаждали берег острова, были просто-напросто кораблями, стоявшими у причала. Нильс даже рассмеялся. Как же он сразу не догадался, что внизу под ним был город. Ведь это же Карлскрона! Город кораблей!» ^{[2, С. 105-106]}. Эта совершившаяся в восприятии Нильса в одно мгновение перемена перспектив соответствует занимавшему сотни лет историческому развитию человеческого сознания. Остатки сказочного и мифического видения мира доступны нам сейчас только в состоянии сновидения. Но когда-то это восприятие мира было нормой и правилом, оно было самим миром. Лишь постепенно человечество приучилось фиксировать и удерживать то, что мы сейчас называем реальным миром, и то, что соответствует состоянию бодрствования современного человека. Требовались длительное время и тренировка, вырабатывающие привычку видеть вместо великанов и чудовищ обыкновенные дома и корабли. Но порой в сознании всплывают архаические пласты мировидения, и тогда сказочный мир на время оживает – чтобы потом бесследно исчезнуть.

Исчезновение сказочной ночной перспективы перед светом дневного мира и бодрствующего сознания составляет лейтмотив книги о путешествии Нильса. Так с первыми проблеском утра исчезают ожившие в Карлскроне статуи: «Бронзовый изо всех сил ударил палкой по земле. Но мальчик так никогда и не узнал, что он собирался сделать. Брызнули первые лучи солнца, и в тот же миг оба – и Бронзовый, и Деревянный – исчезли без следа, словно были сотканы из тумана. Пока мальчик стоял разинув рот, с колокольни слетели дикие гуси и стали парить взад-вперед над городом. Наконец они заметили Нильса, и тогда большой белый гусак стрелой ринулся из-под облаков вниз и подобрал его» ^{[1, С. 119-120]}. Без следа исчезает чудесный морской город: «К счастью, до входных ворот было недалеко. Вырвавшись за ворота, он вскоре нашел ту самую монетку, но когда поднял и хотел поспешить с ней назад в город, то перед ним снова расстилалась лишь морская гладь. Ни городской стены, ни ворот, ни сторожевых, ни улиц, ни домов – ничего не было, – одно лишь безбрежное море. Нильс не смог удержаться от слез. Не привиделся ли ему этот прекрасный город? Нет, он так живо помнил его! И так искренне горевал, что он исчез» ^{[1, С. 153]}. Так происходит взросление героя, так происходит взросление человечества: сказочный мир ночи уступает место миру дневного света, который теперь называется реальностью. Но и этот реальный мир – тоже лишь перспектива, которая, возможно, однажды уступит место другой перспективе. И мифическому восприятию мира также суждено вечно возвращаться.

5. 6000 футов над уровнем человека

Удивительное путешествие Нильса Хольгерсона с дикими гусями по Швеции начинается с превращения. Став малышом-коротышом, Нильс получает возможность понимать голоса зверей и птиц, но перестает быть человеком. Уже в начале книги старая Акка узнала, как снять заклятие с мальчика: для этого не требовалось никаких жертв, никого волшебства – Нильсу просто нужно было вернуться домой. Но он отказывается, дважды заявляя: «Не хочу быть человеком!» ^{[1, С. 72]}. Теперь Нильсу открываются совсем другие способы существования.

Основная перспектива, из которой ведется повествование в книге, – это перспектива с птичьего полета – над уровнем человека: «Справа и слева мелькали серые крылья диких гусей, над самой головой Нильса, чуть не задевая его, проплывали облака, а далеко-далеко внизу темнела земля» ^{[2, С. 21]}. В первом полете Нильс получает первые уроки из слов Акки, адресованных Мортену: «Он должен знать, что летать быстро легче, чем летать медленно! Он должен знать, что летать высоко легче, чем летать низко!» ^{[2, С. 22]}. Новые учителя и воспитатели Нильса – вполне себе ницшеанцы: приученные к суровым условиям и постоянным опасностям, гордые и свободные, признающие аристократические ценности: «И помни – все они, как и шестеро гусят, что летят в самом хвосте – трое справа, трое слева, – гуси с высоких гор, гуси из самых знатных семейств! Не вздумай считать нас бродягами, которые заводят знакомство с первым встречным. И знай, что мы не позволим делить с нами ночлег тому, кто не пожелает сказать, какого он роду-племени!» ^{[1, С. 45]}. Ницшеанским персонажем является и Горго-орел – воспитанный Аккой с Кебнекайсе вместе с дикими гусями и воплотивший завет Пиндара-Ницше: «Стань тем, кто ты есть». Горго стал разбойником и пожирателем птиц. Но Акка не считает его злым: «Что бы там ни говорили про орлов, но они горды и свободолюбивы куда больше других птиц и зверей» ^{[1, С. 455]}. Это ницшеанская система оценок, описанная философом под именем морали господ: «Что ягнята недолюбливают крупных хищных птиц, это не кажется странным; но отсюда вовсе не следует ставить в упрек крупным хищным птицам, что они хватают маленьких ягнят. Требовать от силы, чтобы она не проявляла себя как сила, чтобы она не была желанием возобладания, желанием усмирения, желанием господства, жаждою врагов, сопротивлений и триумфов, столь же бессмысленно, как требовать от слабости, чтобы она проявляла себя как сила» ^{[19, С. 260-261]}.

Путешествуя с дикими гусями, Нильс попадает в нелегкие условия, испытывает голод и холод, не раз оказывается на краю гибели: «Безлюдная дикая пустошь вселяла в него ужас. Мокрый и озябший, он забрался под крыло гусака, но уснуть не мог. Ему слышались какие-то шорохи, шелест, тихие крадущиеся шаги, дальние грозные голоса» ^{[1, С. 96]}. Но такой образ жизни преображает Нильса физически и психологически: «У того, прежнего, походка была неуклюжая, голос тягучий, глаза сонные. А этот был легок на ногу, ловок, говорил быстро, и глаза его светились» ^{[3, С. 137]}.

В завершении исследования отметим один любопытный момент. Окончание «Путешествия Нильса» обнаруживает весьма интересную параллель с окончанием «Так говорил Заратустра». Снова став человеком, Нильс выходит попрощаться с дикими гусями. Но они не узнают его и боятся подлетать. Тогда Нильс сел на песок и закрыл лицо руками: «Но тут вдруг он услыхал шум крыльев. Старой матушке Акке показалось слишком тяжело улететь навсегда от Малыша-Коротыша, и она вернулась назад со всей стаей. Теперь, когда мальчик сидел неподвижно, она рискнула подлететь к нему поближе» ^{[1, С. 569]}. У Ницше на последних страницах «Заратустры» читаем: «но тут он почувствовал себя как бы окруженным множеством птиц, летавших вокруг него, – шум от такого множества крыльев и давка над головою его были так велики, что он закрыл глаза» ^{[12, С. 328]}.

6. Вместо послесловия

В современной Швеции представлен высочайший уровень цивилизации (в шпенглеровском понимании этого термина). Старинная архитектура, медные львы и конные императоры напоминают о былом величии культуры. Но все уже не то, что было раньше. Доведенные до предела демократические ценности, гуманизм и идеология толерантности сделали свое дело: в Стокгольме даже на правительственных зданиях и в лютеранских храмах теперь висят радужные флаги. Увидев танцующих в самом центре шведской столицы трансвеститов, Нильс Хольгерсон, наверное, предпочел бы навсегда остаться в Лапландии и никогда не становится «человеком». Сильные люди, закаленные в суровых условиях северной природы, остались в далеком прошлом. Максимальный комфорт и высокий уровень безопасности устранили необходимость борьбы и постоянного напряжения духовных и физических сил. В свете названных обстоятельств «Удивительное путешествие Нильса Хольгерсона с дикими гусями по Швеции» является значимым памятником шведской культуры.