У истоков этногенеза древней мордвы

Ставицкий Владимир Вячеславович доктор исторических наук профессор, кафедра Всеобщей истории, историографии и археологии, Пензенский государственный университет 440052, Россия, Пензенская область, г. Пенза, ул. Тамбовская, 9 кв.106 Stavitsky Vladimir Vyacheslavovich Doctor of History professor of the General History, Historiography and Archeology 440052, Russia, Penza Region, Penza, str. Tambovskaya, 9 ap. 106 stawiczky.v@yandex.ru

За отправную точку поиска истоков этногенеза мордвы в настоящее время может быть принята эпоха финальной бронзы, когда на обширных пространствах лесной полосы от Балтийского моря до бассейна реки Ветлуги получают распространение памятники текстильной керамики, носителями которых, по мнению большинства исследователей, были народы, говорившие на финских близкородственных языках. Единой точки зрения на проблему происхождения данной культуры среди археологов нет и её рассмотрение это тема отдельного исследования. В предшествующую эпоху территория лесной зоны стала местом миграции ряда лесостепных и даже степных культур, население которых, видимо, говорило на языках индоевропейской группы ^[1]. Они принесли на данную территорию навыки производящего хозяйства, общий уровень развития которого был пока ещё не высок. Видимо, в силу не совершенства данного уклада, они не смогли достаточно успешно адаптировать его к условиям лесной зоны. В результате пришлые племена были вынуждены либо покинуть её, как это сделала часть населения абашевской культуры, либо изменить свой хозяйственный уклад, что в конечном итоге привело их к слиянию с местными племенами, которые в конце бронзового века возвращают себе, утраченные на время позиции. По всей видимости, автохтонное население взяло на вооружение некоторые наиболее подходящие для местных климатических условий методы ведения производящего хозяйства, существенно дополнив их традиционными промыслами: рыбной ловлей, охотой и собирательством. Всё это позволило выработать оптимальную модель экономики, отвечающую тогдашнему уровню развития производительных сил. Итогом данных процессов, судя по всему, стал синтез всех этнокультурных компонентов лесной зоны, которые были снивелированы и легли в основу единства новой археологической общности ^{[2, с. 34–40]}.

Культура текстильной керамики получила свое название по приемам украшения посуды текстильными отпечатками или их имитацией. Суть данной традиции заключалась в том, что теперь весь сосуд, как и в неолите, был покрыт орнаментом, который, видимо, наносился с сакральными целями, и важно было, что бы вся поверхность сосуда имела магическую защиту. При этом новый способ нанесения орнамента был более эффективным, поскольку чтобы украсить крупный сосуд ямочными вдавлениями, как это делали ранее, необходимо было нанести несколько тысяч ямок, что было весьма трудоёмко.

Единообразие керамических традиций, как и ряд других проявлений материальной и духовной культуры, имевших место от Прибалтики до бассейна р. Ветлуги, свидетельствует о том, что население культуры текстильной керамики, видимо, представляло собой слабо дифференцированное волжско-финское языковое единство, в которое входили предки балтийских финнов, саамов, мери и мордвы. К данной общности исследователи обычно относят также и предков марийцев ^{[3, с. 48]}. Однако часть лингвистов считает, что в языке марийцев более тесные параллели имеются в лексике и грамматике пермских народов ^{[4, с. 109]}. Достаточно близкое сходство марийского и мордовского языков они объясняют результатами ареально-генетических контактов ^{[5, с. 24–25]}.

Началу разобщенности волжско-финских народов в эпоху раннего железа, видимо, положили события, связанные с распространением в их среде производящего хозяйства, и прежде всего скотоводства. Увеличивающиеся стада домашнего скота составляли теперь главное богатство родовой общины, которое в случае удачного нападения могло перейти в руки другого племени, что требовало организации их защиты. В результате чего появляются укрепленные поселения – городища, наглядно свидетельствующие о том, что военные конфликты в эпоху раннего железного века становятся обычным явлением.

Начала раннего железного века на землях Волго-Окского междуречья и сопредельных территориях связано с формированием дьяковской и городецкой культур, которые являются наследниками керамических традиций культуры текстильной керамики. По существу они иллюстрируют развитие тех же самых орнаментальных традиций, но уже в другую эпоху. Материальная культура и тех, и других памятников на ранних этапах развития очень похожа и только условно границу между ними проводят по среднему течению р. Оки. Учитывая данное сходство, многие исследователи первой половины XX века долгое время, не признавали выделения В. А. Городцовым особой городецкой культуры которая была открыта им после раскопок эпонимного Городецкого городища ^{[6, с. 210]}, считая данные памятники однокультурными ^{[7, с. 111–142; 8]}. Судя по накопленным за последние десятилетия материалам они, видимо, были правы.

Отличительным признаком городецкой культуры, В. А. Городцов считал керамику с отпечатками рогожки и пряслица своеобразной формы, не похожие на «грузики дьякова типа». Однако, как установлено сейчас, керамика с рогожными отпечатками на городецких памятниках появляется только в VI веке до н. э. ^[9], а широкое распространение получает не раньше середины I тыс. до н. э. До этого времени отсутствуют и принципиальные отличия между формой городецких и дьяковских пряслиц. Не известные на городецких памятниках «грузики дьякова типа» появляются на дьяковских городищах только в середине I тыс. до н. э. ^{[10, с. 249–250]}, что совпало с изменением и некоторых орнаментальных традиций дьяковской керамики ^{[11, с. 221–222]}. На части дьяковских памятников в IV веке до н. э. сетчатая и штрихованная керамика практически выходит из употребления и начинает доминировать гладкостенная посуда ^{[12, с. 150–160]}. Данные изменения были связаны с притоком на территорию Волго-Окского междуречья нового населения, которое нарушило прежнюю систему связей, обеспечивавших культурное единство дьяковско-городецких памятников раннего периода. Вероятно, это были племена балтов, которые заняли западную часть Волго-Окского междуречья, вклинившись между волжскими и прибалтийскими финнами, нарушив их былую территориальную общность. Первопричиной данной миграции мог стать скифский поход царя Дария I, имевший место в 512 г. до н. э. Когда, в результате военных действий, ряд степных племен смещается на север и оказывает давление на балтское население Верхнего Поднепровья. С этого времени на левобережные районы Поочья, кроме небольшого участка озерной Мещеры, городецкое влияние уже не распространяется. Свидетельством тому служит отсутствие здесь рогожной керамики, ставшей во второй половине I тыс. до н. э. городецкой «визитной карточкой» на остальной территории этой культуры.

Еще одна причина дифференциации дьяковских и городецких древностей, видимо, заключается в двухкомпонентности генезиса городецкой культуры, поскольку кроме носителей текстильной керамики в её формировании принимали участие племена бондарихинской культуры, основной ареал которой тяготеет к территории лесостепной зоны. Соответственно, в материальной культуре городецкого населения правобережного бассейна Оки и Верхнего Дона бондарихинское влияние было более весомым. Видимо, именно бондарихинским участием в генезисе городецкой культуры объясняется распространение традиций изготовления плоскодонной посуды, поскольку для культуры текстильной керамики были характерны сосуды с округлым дном ^{[13, с. 12–13]}. Так, например, на ряде городищ Мордовии бондарихинская керамика с тычковым орнаментом, нанесенным на поверхность сосуда палочкой под наклоном, найдена в слоях подстилающих городецкие материалы. Выше фиксируется появление гибридной керамики, на которой бондарихинские тычковые вдавления нанесены поверх сетчатых отпечатков, характерных для культуры текстильной керамики. По находкам бронзовых наконечников стрел скифского типа на Каргашинском городище данные слои датируются VII – VI вв. до н. э. ^[14].

Если в финноязычности носителей культуры текстильной керамики особых сомнений не возникает, то этноязыковая принадлежность бондарихинских племен не совсем ясна. Судя по всему, в формировании бондарихинских древностей приняли участие потомки северной группы племен срубной культуры, долгое время контактировавшие с представителями культур бронзового века лесной полосы. В настоящее время, их древности относятся к памятникам аким-сергеевского типа, получившим свое название по поселению у с. Аким-Сергеевка в Зубово-Полянском районе Мордовии ^[15].

Наличие срубной подосновы бондарихинской культуры предполагает, что в её сложение существенную роль сыграли ираноязычные племена, поскольку в современной литературе преобладает точка зрения об иранской языковой принадлежности срубных племен. При этом вывод об ираноязычности срубников вытекает из предположения о том, что данные племена послужили базой для формирования киммерийцев и скифов ^{[16, с. 26–33]}. Однако исследования памятников Северного Причерноморья 1970-80-х годов показало, что в сложении местных культур финальной поры бронзового века срубное население сыграло весьма ограниченную роль ^{[17, с. 64–67]}. Следовательно, тезис об ираноязычности населения срубной культуры уже не является столь очевидным. Не исключено, что её носители говорили на каком-то другом наречии ндоевропейской семьи языков.

Дальнейшее развитие бондарихинских древностей к западу от Дона связано юхновской культурой, памятники которой занимают территорию с балтской гидронимией. Причем материалы юхновских памятников по ряду параметров близки дьяковским древностям ^{[18, с. 183]}. В связи с чем заслуживает внимания точка зрения лингвистов о наличие в бассейне р. Мокши ряда балтских гидронимов ^[19]. Данные названия могло оставить население бондарихинской культуры, памятники которой достаточно широко распространены на территории Примокшанья ^{[20, с. 192 – 201]}. Поскольку влияние бондарихинской культуры на формирование городецких древностей было более существенным, чем воздействие носителей культуры текстильной керамики, вполне вероятно, что городецкое население разговаривало на одном из диалектов балтского языка.

Признание данного тезиса побуждает нас более внимательно рассмотреть аргументацию тех исследователей, которые полагали, что городецкая культура не являлась основным компонентом при формировании древней мордвы ^[21]. Наиболее последовательным сторонником данной точки зрения являлся М. Р. Полесских, который считал, что дальние корни мордвы восходят к древностям Прикамья. В ходе своего развития древняя мордва вобрала в себя местную городецкую культуру, испытав при этом сильное влияние со стороны сармат. В числе важнейших отличий им указывалось отсутствие на посуде древнемордовских могильников рогожного орнамента, который является обязательным для керамики всех городецких памятников. По его мнению, наличие восточного прикамского субстрата подтверждается также смешением европеоидных и монголоидных антропологических типов в погребениях Селиксенского могильника ^{[22, с. 144 – 145]}.

Постоянным оппонентом М. Р. Полесских по данному вопросу выступал В. И. Вихляев, который объяснял отсутствие рогожной керамики в мордовских погребениях тем фактом, что на позднем этапе городецкой культуры её посуда становится гладкостенной. При этом он отмечал, что форма городецкой посуда весьма близка к древнемордовской керамике, а для прикамской посуды характерна круглодонная посуда, не известная в древнемордовских могильниках ^{[23, с. 140 – 147]}. Впрочем, тезис о гладкостенности позднегородецкой керамики последствии В. И. Вихляевым был снят. Поскольку при раскопках позднегородецкого Теньгушевского городища им было установлено, что керамика с сетчатым и рогожным орнаментом бытует на самой поздней стадии его существования ^{[24, с. 27]}.

К тому же оказалось, что в эпицентре формирования древней мордвы, каковым является территории Верхнего Посурья, отсутствуют позднегородецкие памятники. В настоящее время здесь известно всего три городища с выразительными комплексами находок городецкой культуры. Однако городецкий слой данных памятников не отличается значительной мощностью. На Екатериновском и 2-ом Ахунском городищах его толщина составляет всего 10–15 см ^{[25, с. 69 – 70, 72]}. Большей мощностью отличается слой 1-го Ахунского городища, но 95% находок этого слоя датируется более поздним временем и не связано с городецкой культурой ^[26], следовательно, городецкие поселения на Верхней Суре существовали сравнительно недолго.

Нижние хронологические рамки их бытования определяются наличием рогожной керамики, которая получает широкое распространение на городецких памятниках не ранее V в. до н. э. ^[27]. Малочисленность железных находок на верхнеесурских памятника свидетельствует, что их верхняя хронологическая граница относится ко времени не позже конца II в. до н. э. Именно этим временем датируется массовое распространение изделий из железа на памятниках лесной зоны. К ранним признакам местных памятников относятся находки глиняных пряслиц с маленьким отверстием, не превышавшим 0,5 см ^{[28, с. 86]}. К V – III вв. до н. э. относится находка светло-синей античной бусины с глазками, обнаруженной при раскопках Екатериновского городища ^{[29, с. 28]}. Подобная бусина, только темно-синего цвета была найдена автором на городецком поселении Софьино, расположенном южнее, в верхнем течении р. Хопер ^{[30, с. 184 – 185]}. Находки более поздних вещей, связанных с городецким слоем на присурских городищах отсутствуют. По всей видимости, III веком до н. э. следует датировать верхнюю границу существования основного массива городецких памятников Верхнего Посурья.

Прекращение их бытования, возможно, связано с событиями рубежа III – II вв. до н. э., когда к западу от Волги начинают появляться сарматские памятники. В это время кочевники-сарматы, видимо, из-за относительной перенаселенности заволжских степей, где имели место процессы усыхания, расселяются далеко на запад. Данные события впоследствии красноречиво были описаны греческим историком Диодором Сицилийским: «Эти последние (сарматы – прим автора) много лет спустя, сделавшись сильнее, опустошили значительную часть Скифии и, поголовно истребляя побежденных, превратили большую часть страны в пустыню» ^{[31, с. 251]}. Вторжение сарматов наглядно фиксируется на археологических памятниках Верхнего Дона. Здесь ими было разгромлено Семилкуское городище, принадлежавшее скифоидному населению, которое до этого времени имело тесные контакты с местными городецкими племенами^{[32, c. 5]}.

На территории Верхнего Посурья сарматские памятники этого времени неизвестны, но ряд сарматских могильников зафиксирован в непосредственной близости – в северных районах Саратовской области ^[33], откуда сарматы вытеснили местное кочевое и городецкое население, ранее проживавшее в районе Хвалынских гор. Та же участь, видимо, постигла и городецкое население Посурья, поскольку датирующие вещи этого времени на местных памятниках отсутствуют.

Таким образом, в конце II в. н. э. на территории Верхнего Посурья не было городецкого населения, которое могло бы сыграть существенную роль в формирование культуры древнемордовских племен. Истоки данной группы населения, по-видимому, связаны с территорией бассейна р. Белой, где в предшествующее время происходит сложение этнокультурных традиций, получивших дальнейшее развитие на Верхней Суре. В частности на материалах Ново-Сасыкульского могильника фиксируется переход от круглодонной пьяноборской посуды к плоскодонной керамике и к сосудам с уплощенным дном. Здесь же наблюдается замена раковины на примесь песка, которая присутствует в тесте большинства сосудов ^{[34, с. 119–121]}, то есть происходит формирование керамических традиций, которые впоследствии становятся характерными для древнемордовской культуры.

По-видимому, местное финноязычное население пьяноборской и кара-абызской культур, было вовлечено в движение на запад племенами саргатской культуры, языковая принадлежность которых определяется в качестве иранской или угорской. По мнению В. В. Гришакова и С. Э. Зубова главной движущей силой данной миграции были именно саргатские племена ^{[35, с. 92 – 94]}. На наш взгляд, саргатцы представляли собой только военную элиту, а основная масса переселенцев имела финноязычные корни. Причем в облике материальной культуры мигрантов присутствует ряд западных черт, которые, вероятно, были восприняты ими при походах на Дон или даже в Северное Причерноморье. Это маркоманские пряжки, кольцевые круглопроволочные застежки, двушипные наконечники дротиков и стрел, римские фибулы типа Авцисса, гривны со скользящей петлей и многое другое ^{[36, с. 135 – 137]}. Некоторые западные черты прослеживаются и в антропологии древней мордвы ^[37], что свидетельствует о включение в его состав западных групп населения. При этом явных городецких признаков в его материальной культуре не фиксируется. Причем мигранты занимают совершенно иную экологическую нишу. Памятники городецкой культуры тяготеют к лесным пространствам, а переселенцы в первую очередь осваивают лесостепные территории, что, видимо, объясняется существенными различиями в их экономике ^{[38, с. 91]}. Таким образом, господствующая ныне автохтонная концепция происхождения древнемордовской культуры нуждается в коренном пересмотре.