О демократическом идолопоклонничестве, химерах русского политического либерализма и демократии в России

Омельченко Николай Алексеевич доктор исторических наук заведующий кафедрой государственного управления и политических технологий Государственного университета управления, г. Москва 109542, Россия, г. Москва, ул. Рязанский Проспект, 99 Omel'chenko Nikolai Alekseevich Doctor of History Head of the Department of State Management and Political Technologies at State University of Management 109542, Russia, g. Moscow, ul. Ryazanskii Prospekt, 99 nik_omelchenko@mail.ru Другие публикации этого автора

Гимазова Юлия Владимировна кандидат политических наук доцент, кафедра государственного управления и политических технологий, Государственный университет управления 109542 Москва, Рязанский проспект, дом 99 Gimazova Yuliya Vladimirovna PhD in Politics associate profesorat State University of Management 109542 Moscow, Ryazansky prospect 99 3j@mail.ru

Не раз уже писалось и говорилось о тех упрощенных оценках сложных явлений общественной жизни, которые всегда преобладали в русском обществе и продолжают господствовать в умонастроениях и представлениях значительной части населения современной России. Наиболее наглядно данный тезис можно проиллюстрировать на примере присущей большинству русских людей той «простодушной религии демократии», о которой Вудро Вильсон в свое время язвительно заметил: «Если мужик может стать королем, не думай, что в королевстве уже демократия»^[18].

«Среди многих идолов, поклонение которым погубило русскую интеллигенцию, — писал талантливый русский правовед и философ права Н.Н. Алексеев задолго до того, как стал «евразийцем», — одним из самых главных является идол демократиз­ма»^[9].

На эти же изъяны русского общественного сознания в начале прошлого века указывал Н.А. Бердяев, писавший в одной из своих статей, что в России, к сожалению, любят только простые и прямолинейные решения. В то время как на Западе, успевшем испытать многие политические формы, проблема демократии уже давно, отмечал философ, ставится очень сложно, в широких кругах русской интеллигенции демократические идеи и идеологии никогда не брались критически, демократия «представлялась чем-то определенным и простым», принималась как само собой разумеющаяся правда – она «должна принести всякие блага, должна освободить личность»^[1]. Вера в различные «конечные цели и идеалы» и химеры – одно из основных свойств русского менталитета. Многим, например, казалось и продолжает казаться сегодня, что для процветания отечества достаточно взять извне чужие учреждения с имманентно присущими им целями и пересадить их на русскую почву. Как ни странно, писал в этой связи Н.Н.Алексеев, но «вера эта роднит консервативного русского западника, поклонника западной дисциплины и порядка, с поклонником всеисцеляющей силы западного парламентаризма и со сторонниками коммунистического града, призванного водворить окончательное земное блаженство» ^[21].

Не только русские революционные радикалы и большевики во имя некой «бесспорной правды» свободы и демократии, «идущей на смену нашей исконной неправде», готовы были забыть, писал Н.А. Бердяев, что религия демократии, «как она была провозглашена Руссо и как была осуществлена Робеспьером», может совершенно подавлять личность и не признавать её автономного бытия и что государственный абсолютизм в демократиях так же возможен, как и в самых крайних монархиях, а народовластие так же может лишить личность её неотъемлемых прав, как и единовластие ^[1]. Доктринерство, схематизм и упрощенчество не в меньшей степени были характерны и для представителей русской либеральной мысли, и для более умеренных партий и движений в России ^[14].

Подобная наивность и «простодушие» отечественной общественной мысли не только не воспитали у русских людей способность разграничивать область политической мечты и область практически осуществимых мероприятий, но и с неизбежностью толкали русское общество на гибельный путь отвлеченных принципов и умозрительных теорий и идей. При склонности русского человека жить не столько рассудком, сколько «сердцем», эти идеи и принципы легко становились предметом веры и утопических мечтаний, тем более стойких и живучих, чем меньше они были доступны разумной критике. В то же время западническое происхождение идеалов не могло не привести к хронической для русского сознания «болезни антинационализма», к недооценке особенностей национальной культуры и национальной государственности, не только лишало общество собственной идеи, но и часто заставляло его, как заметил еще П.Я.Чаадаев, двигаться вперед по линии, не приводящей к цели.

В то же время исторически ясно, что формы государственного правления (типы политического режима), так же как и модели политического поведения общественных групп и индивидов в определяющей степени зависят от характера политической культуры общества, свойственного той или иной социальной общности, тому или иному народу отношения к государственной власти, политическому участию.

Сказанное в полной мере относится и к проблемам развития демократии в различных странах. С одной стороны, как отметили еще Г. Алмонд и С. Верба, для стабильного демократического правления недостаточно определенных политических и управленческих структур, для этого нужна еще и соответствующая политическая культура, без поддержки которой шансы демократической системы на успех невелики. С другой стороны, именно особенности политической культуры общества, приобретающие в результате длительной исторической эволюции либо последовательной индоктринации характер устойчивых установок и ценностей, оказывают непосредственное влияние на формирование национальных моделей демократии. Не только формы, но и истоки, и характер демократического развития в разных странах и культурных контекстах могут быть различными. В этом проблема.

Так, для большинства стран Западной Европы общий устойчивый тренд в сторону демократического развития являлся логическим продолжением либеральных принципов свободы для всех, частной собственности и экономической автономии, невмешательства государства в частную жизнь граждан. Эти принципы сформировались задолго до распространения идеи политической демократии и, в значительной мере, независимо от нее, как результат длительного развития буржуазного общества, рыночных отношений. В качестве другого примера можно привести Североамериканские соединенные штаты, где демократия возникла значительно раньше бюрократии.

Никто не станет спорить, что достижение полити­ческой свободы, развитие идей демократического устройства общества на протяжении всей человеческой истории являлись глав­ным мотивом, движущим человеческим прогрессом. Трудно также отрицать де­мократический дух и личную свободу человека как основное завоевание и достояние современной цивилизации. Однако не все оказывается так просто, когда речь заходит о политической практике демократического транзита в наших российских условиях.

Исследователи отмечают, что в российской политической культуре в разное время в разном соотношении присутствовали одновременно два социокультурных типа: европейский и азиатский (личностно-центрический и социоцентрический) ^[17]. Однако не только в этом следует искать истоки своеобразия и противоречивости демократического транзита в России.

Проблема состоит в том, что объективная потребность общества в демократическом переустройстве формировалась в России принципиально в ином по сравнению с большинством европейских стран контексте политико-правового и идейного дискурса. В России именно кумулятивная природа государственной власти и отечественной бюрократии в общем контексте инклюзивной по своему характеру государственной политики являлась в сравнении с другими странами основным фактором, который определял вектор всего общественного развития. Обусловленный по большей части геополитическими особенностями огромного континентального государства и усиленный многовековыми традициями самодержавия, такой характер политики по определению не предполагал поддержку и развитие внутренней демократии в народе, являвшейся одной из главных черт древнерусского общества. В отличие от многих европейских стран, историческое прошлое которых сформировало у большинства людей устойчивые традиции уважения к закону, высокую степень уважения и самоуважения личности, ее прав и свобод, российская историческая государственность и география воспитали в русском человеке по большей части противоположные западному сознанию ментальные установки и привычки. Их неизменными составляющими стали произвол и внутреннее ожесточение народа. Порожденные глухой ненавистью к богатым и культурно развитым слоям общества, они подпитывались традиционными в условиях самодержавной России социальной несправедливостью и деспотизмом властей, недоверием к закону и неверием в силу права.

Как бы не было это неприятно, мы не можем сегодня отрицать того факта, что все предпринимавшиеся до сих пор в истории России попытки установить демократический строй и соответствующие ему процедуры заканчивались неудачей, вели не к усилению, а к саморазрушению государства и последующему усилению авторитарных тенденций в развитии общества. Все это доказывает, что для того чтобы сделаться демократическим русскому обществу недостаточно одной лишь государственной воли, одного желания передовой части политической и интеллектуальной элиты. Здесь необходимо что-то большее: иная правовая система, иные отношения между властью и обществом и, что особенно важно, иная политическая культура общества и иная ментальность, основанные на широком развитии гражданского строя, на правовой личности и субъективном праве (прежде всего праве частной собственности), равно как и на воспитанной историей и самой властью индивидуальной ответственности граждан ^[26].

Пожалуй, по-настоящему все эти проблемы стали осознаваться русским образованным обществом только после неудачи первого опыта демократии в России, после поражения Февральской революции 1917 г. и прихода к власти большевиков. Убеждение в утопичности русского конституционализма разделялось большинством русской интеллигенции, оказавшейся в эмиграции. При этом в критике «современной секулярной демократии» русские эмигранты не ограничивались указанием на ее слабые стороны: слабое идейное обоснование и обеспечение свободы, несовершенство ее политической организации. Многим тогда казалось, что демократии, «скомпро­метировавшие» себя своей неспособностью предот­вратить нарастание кризиса власти и анархии в за­падных обществах, изживают себя и что «правые» оказались правы, когда задолго до победы большеви­ков в России предрекали, что либералы у власти будут лишь предтечами анархии и революции. Как пи­сал Ф.А. Степун, февральская революция «не решилась использовать антидемократические средства для обу­здания Ленина, заняв привычные ей (демократии) формально-демократические принципы, она, забыв о реальной свободе, принялась страстно и многослов­но защищать принципологию демократии, парагра­фы Учредительного собрания». По мнению автора, трагедия русской демократии «не была в достаточ­ной мере понята и учтена Западом». Главными при­чинами большевизма в западных странах явились «либеральная пустогрудость, демократическая вера в свободу, не верующая в освобождающую истину, и слепая борьба непримиримых друг с другом точек зрения» ^[7].

Так или иначе, русские эмигранты тяжело переживали «тя­гостные», по словам И. Ильина, месяцы семнадцато­го года, «обреченность этого безволия, этой сенти­ментальности, этого сочетания интернационального авантюризма с истерической мечтательностью» ^[12]. Даже в поражении германской демократии, в антидемокра­тическом циклоне, бушующем над Европой и при­ведшем к чудовищному попранию прав личности, многие эмигранты склонны были искать «не реабилитацию русской демократии, а изобличение всякой демократии как системы». Ибо если демокра­тия не предохранила от погрома инакомыслия и раз­грома культуры, то какова ей цена? Если Гитлер пришел к власти легально, на выборах — «не свиде­тельствует ли это против системы всеобщего голосо­вания?» ^[8].

Это разочарование в демократии толкало русских эмигрантов к ретроспективной идеализации дорево­люционного прошлого, увлекая многих из них к «род­ным осинам», к разным видам автократии. На этом была основана ненависть русской эмиграции к левой интеллигенции, особенно к ее вож­дям А.Керенскому и П. Милюкову, «олицетворявшим при­ведшие к гибели России «маниловские» мечтания о демократии» ^[6].

Однако не в этом заключался подлинный смысл начавшегося в эмиграции критического переосмысления возможностей и путей демократического развития России. Наиболее дальновидные из ее представителей были убеждены, что будущее России не в слепом копировании западных образцов и учреждений, а в нахождении собственных путей развития. В этом смысле важными и значимыми следует признать многие наблюдения и высказывания русских эмигрантов по вопросу о путях преобразования постбольшевистской России, которая могла возродиться, по мнению большинства из них, только на основе синтеза идей свободы, российской исторической традиции и христианской нравственности. Они неизменно подчеркивали отли­чие российского пути от западноевропейского, при­зывая учитывать это своеобразие при строительстве новой России.

Как пока­зывает развитие событий в современном российском обществе, здесь многие представители русской эмиграции не только оказались во многом правы, но были в некотором смыс­ле провидцами. Многие из них уже тогда предупреждали о возможных отрицательных последствиях стремительной ка­питализации посткоммунистической России, а также об опасности поспешного и бездумного разрушения тех организационных форм, которые сложились в сель­ском хозяйстве страны после Октябрьской революции ^[11].

К сожалению, лишь немногим в то время был близок тот «мудрый лозунг», о котором в своей эмигрантской статье писал И.А.Ильин: «Налево надо идти не политически, а социально».

* * *

Не чем иным, как новой главой романа «демократия по-русски», становится политическая история постсоветской России. Вновь мы попадаем в процессе своего политического развития в историческую ловушку, последовательно преодолевая уже знакомые этапы демократизации по-русски: искоренение всего наследия прошлого, как безусловно ненужного багажа в «светлом демократическом будущем»; провозглашение «принципиально новой, демократической правды» и поклонение ее идеалам; безвластие и борьба элит за власть; захват власти и ее передел; авторитаризация государственного строя как способ «навести порядок» в «демократическом» обществе; усиление в обществе депривации, вызванное обострением ощущения несправедливости государственно-политического устройства ^[10].

Вытеснившие дряхлых идолов «развитого социализма» идеи о демократии, гражданском обществе были подхвачены постсовестким политическим бомондом с редким в мировой политико-культурной практике и, увы, обычным для России беспочвенным оптимизмом по отношению ко всему западному. И постноменклатурная политическая элита, и диссидентская интеллигенция с упоением осваивали новый либерально-демократический лексикон, ратуя за абстрактные, но радикальные «перемены» в общественно-политической практике. Однако о необходимости конкретизации цели и способов внедрения этих демократических перемен говорили в начале 1990-х очень немногие, прежде всего потому, что «обновленная» правящая элита считала это ненужными изысканиями, на которые не стоит и времени тратить. Так, теоретической основой либерализации постсоветской экономики стали монетаристские идеи, причем в их вульгаризированном, упрощенном пересказе.

Демократическому идолопоклонничеству оказалась подвержена в первую очередь научная и творческая интеллигенция. Предлагаемые авторитетными советскими учеными модели реформирования экономики, предполагающие постепенный переход советской хозяйственной системы на рыночные рельсы с сохранением элементов экономического и административного централизма, критиковались главным образом за антидемократичность. Углубленные научные исследования, авторы которых предостерегали от революционной неосмысленной либерализации, высмеивались за доктринерство. Все лозунги политических лидеров, программы партий и общественно-политических движений формулировались с активным использованием либерально-демократического лексикона, в режиме политической деловитости.

Общественность, уставшая от вымученных лозунгов «развитого социализма», поначалу всей «русской душой» поверила ура-либералистическим лозунгам преобразования постсоветской России. Всем хотелось «перемен», свободы, при этом немногие задумывались над вопросом о цене преобразований, о соотношении целей и средств процесса демократизации государственности. Расстрел всенародно избранного парламента из танков, маленькая гражданская война в октябре 1993г. – эта цена, точнее, жертва идолу демократии, была принесена с – увы - привычным чувством политического идолопоклонничества. Этого чувства не стеснялись: наоборот, оно культивировалось СМИ, транслировавшими похороны жертв «событий» октября 1993г. Так, демократия стала «состоянием души» постсоветского общества.

По-видимому, то же «состояние души» испытывало руководство страны, когда «с барского плеча» раздавало суверенитет ее частям, применяло «шоковую терапию» к централизованной экономике, разрушало десятилетиями устоявшиеся административно-территориальные связи между регионами ^[16]. Такое ультралиберальное безрассудство невозможно объяснить одним лишь прагматизмом Б.Н. Ельцина как ставленника республиканской элиты, стремящейся получить доступ не только к экономическим, но и к политическим ресурсам в условиях распада советской государственности ^[25].

В то же время, вера в демократию явилась главной причиной безоговорочной поддержки «либеральной революции» массами. По данным ВЦИОМ, явка избирателей на выборы Государственной думы 1994г. составила 90% - цифра труднодостижимая даже для развитых демократий. Однако уже на следующих парламентских выборах процент явки стал стремительно падать - увлеченность масс либерализмом сменилась привычной политической апатией. Главное условие успешной демократизации - итеративность процедур народовластия - не было реализовано в социально-политической практике постсоветской России. Праздник свободы закончился.

Провал ультралиберальных радикальных реформ заставил отечественную социально-политическую науку более внимательно и «почвенно» рассмотреть проблематику демократизации России, вспомнить и переосмыслить все сказанное, а также попытаться друг друга в споре о судьбах демократии вообще и русской демократии, в частности. Анализируя существующие в науке и публицистике взгляды по вопросу становления российской демократии, можно выявить следующие концепции:

1) Исторический пессимизм в отношении перспектив демократизации России. Такой позиции придерживаются как радикальные либералы, так и ультраправые исследователи. И те и другие убеждены, что либеральная демократия – это политико-исключительная судьба западноевропейских обществ и США. Однако если либералы усматривают в невозможности политического развития России по западноевропейскому образцу основной недостаток ее государственности, то консерваторы, напротив, позиционируют это политическое свойство России в качестве основного ее достоинства, пытаясь изобрести национальный демократический «велосипед».

2) Поиск национальных основ демократии. Сторонники данной концепции (их число в отечественной науке возрастает), признавая основные положения теории демократии, пробуют с этой точки зрения обосновать «российскую модель» народовластия, отыскивая отдельные ее элементы в истории развития национальных государственных и общественных институтов и пытаясь сопоставить их с демократическими явлениями и процессами как в западных, так и незападных государствах.

3) Интерпретация идей демократии в условиях постмодерна. Авторы таких исследований, пока немногочисленных в отечественной науке, сосредоточиваются на выявлении и анализе политико-культурной основы, методов и инструментов демократии в постиндустриальном обществе, таким образом, исследуя диапазон эффективности демократических механизмов в рамках «размытого модерна».

Поскольку вторая и третья из указанных выше концепций пока представляют собой наборы не вполне доказанных, нередко противоречивых научных гипотез, провести мониторинг демократичности нашей страны возможно только опираясь на достижения классической (т.е. американской и западноевропейской) политической науки. Для этого необходимо, в первую очередь, определить ключевые индикаторы демократии «по-американски» и «по-западноевропейски» (ведь именно данным эталонам, судя по многочисленным заявлениям демократов, должна соответствовать Россия) и с этих позиций попытаться оценить, в какой точке демократического континуума Россия находится в настоящее время.

В соответствии с выводами зарубежных политологов, индикаторами демократичности современной государственности являются следующие факторы:

- политическая культура электората и политическая этика элиты;

- политический вес парламента в системе государственной власти;

- тип избирательной системы;

- тип партийной системы;

- специфика избирательного законодательства;

- независимость судебной ветви государственной власти.

Перечисленные индикаторы наполняются различным содержанием, отражая специфику каждой конкретной «политии». Рассмотрим основные из них применительно к современной России.

В контексте нашей проблематики более подробно остановимся на типе политической культуры. Согласно канонам классической политологии, демократической правовой государственности соответствует активистский тип политической культуры избирателей (по классификации Г.Алмонда и С.Верба). Данный тип предполагает: высокую избирательную активность граждан (высокий процент явки на выборы и референдумы), активное участие граждан в деятельности общественно-политических объединений и политических партий, организации политических акций, демонстраций, митингов, наличие работоспособных механизмов взаимодействия власти и общественности и т.д. Такая культура «гражданского участия», несомненно, предполагает наличие развитого гражданского общества, мотивированного, способного и готового взаимодействовать с властью систематически и на всех уровнях для эффективного решения своих проблем ^[2]. Вместе с тем, по мнению авторитетных зарубежных и отечественных политологов и социологов, гражданское общество для современных развитых государств – уже пройденный этап общественно-политического развития, характерный для индустриальной эпохи. Сегодня, когда все экономические, политические, культурные права и свободы отвоеваны западноевропейскими сообществами «снизу», гражданская активность сменилась политической апатией. Лозунгом современного европейца стало: «Мне все равно, кто будет у власти, главное, чтоб соблюдались мои права и законные интересы, обеспечивалась достойная жизнь». Однако многие западноевропейские державы и сегодня сохраняют механизмы, традиции демократии участия, стимулируют гражданскую активность в политике. Пытаясь продлить жизнь гражданского общества, государства тратят немалые средства на него. Причина этого довольно прагматична: на западе власть и общественность связывают узы «общественного договора», предполагающего, что гражданин будет поддерживать данную власть постольку и в той мере, поскольку и в какой мере данная власть удовлетворяет его законные (разумные, рациональные) интересы. Каждый политик (лидер, партия, группа) должен заручиться поддержкой как можно большего числа избирателей, в противном случае он не будет участвовать во власти после следующих выборов. И, что существенно и характерно для рационалистической натуры общественности Запада: если обещания не будут выполнены, больше за данного политика не проголосуют ^[25].

В России исторически сложилась принципиально иная модель взаимодействия власти и общественности, соответственно, принципиально иной, по сравнению с западноевропейским, тип политической культуры. Подданничество, утвердившееся на Руси с Московского периода, не предполагает системного участия общественности в управлении делами государства. Гражданское общество как особый тип и этап развития социума отсутствовало в России в исторической ретроспективе, поскольку традиционно права и свободы даровались властью «сверху», а не завоевывались обществом; отсутствует гражданское общество в нашей стране и сегодня, несмотря на то, что данное словосочетание широко используется в публицистике и общественно-политической полемике. Исторический опыт развития национальной государственности свидетельствует в целом, что оптимальным политическим режимом для стабильного развития нашей страны как сильной геополитической державы является не демократия, а авторитаризм ^[13]. Это предполагает примат и патернализм государства над обществом, наличие консолидирующей идеологии, служилый характер бюрократии. Безусловно, такой режим имеет свои особенности: гипертрофированный патрон-клиентелизм внутриэлитарных отношений, отсутствие механизмов «рабочего» взаимодействия власти и общественности, безусловное преобладание гильдиевого механизма рекрутизации политических элит над антерпренерством. Вот почему современный российский политик (или тот, кто стремится стать им) гораздо в меньшей степени, чем западноевропейский или американский, нуждается в поддержке и легитимации своей персоны со стороны общества. Соответственно, он тратит гораздо меньше денег и усилий на публичные технологии взаимодействия с общественностью, пытаясь заручиться, прежде всего, административным ресурсом, используя кулуарные методы борьбы за власть.

В контексте изложенного, любопытно общее заключение А.П. Смирнова о том, что становление постсоветской России – это процесс дрейфа политической системы от демократии участия к управляемой демократии. Исследуя процесс трансформации постсоветской избирательной системы, автор последовательно обосновывает общий вывод о том, что за два последних десятилетия российские выборы «прошли впечатляющий путь от демократии до полностью фальсифицированного, управляемого властной элитой избирательного фарса» ^[24].

Действительно, по образному выражению известного журналиста и публициста В.Соловьева, «молодая российская демократия 1990 года умерла в 1993 году, так и не успев понять, что родилась». Объясняют это российские исследователи массой причин: неподготовленностью российской «почвы» и ментальности к западноевропейским демократическим прививкам; отсутствием демократических целей у российской ультралиберальной элиты; преобладанием властных амбиций постсоветского политического руководства. Соглашаясь с указанными замечаниями, отметим принципиально важную в контексте проблематики данной статьи тенденцию, которую выявляют все исследователи постсоветского периода: когда демократия превращается из цели в средство, политика теряет свою публичность, становясь сферой борьбы элит за власть. Процесс элитизации политической сферы - это тенденция характерная не только России, но и для иных развивающихся и т.н. развитых демократических стран. Просто в России данный процесс произошел в чрезвычайно сжатые сроки, протекал весьма динамично и имел тяжелые политические и социально-экономические последствия ^[4].

То же самое можно сказать и о реализации в России всех других перечисленных нами факторов демократичности современной государственности.

Прежде всего, несколько слов о политическом весе парламента в системе государственной власти как одном из важных показателей современной демократии. В России о реальной возможности парламента самостоятельно осуществлять законотворческий процесс без давления иных органов и институтов государственной власти сегодня может говорить разве только новая постсоветская плеяда «кремлевских мечтателей». Ни для кого не секрет, что российская система «сдержек – противовесов» имеет существенный крен в пользу альянса Президента и Правительства РФ. Так, российский парламент практически не влияет на определение системы и структуры, а также кадрового состава Правительства РФ и федеральных органов исполнительной власти (полномочия Госдумы в данной сфере ограничиваются дачей согласия на утверждение кандидатуры Председателя Правительства РФ, а все остальные вопросы формирования и деятельности правительства находятся в компетенции Главы государства). Политическая зависимость Государственной Думы ФС РФ не располагает к расширению спектра технологий публичной политики, практикуемых в демократически развитых странах, по таким направлениям как: лоббизм через представительные законодательные органы власти, публичные слушания, общественная экспертиза, парламентский контроль ^[3].

Теперь об избирательном законодательстве. Многие страны, как демократические, так и не очень, гордятся тем, что их избирательное законодательство не меняется в течение десятилетий. Неизменность «правил политической игры» обозначает, что выборная система неконъюнктурна, стабильна, зависит только от воли избирателей, и каждый раз президенты или парламенты избираются по одному и тому же правилу. Иначе говоря, никто не пишет к каждым выборам правила и законы, как меня, всенародно любимого, вернее избрать, а точнее — переизбрать. Как правило, все изменения в избирательных законодательствах большинства наших образцов демократии — западных стран — происходят в плане уточнения границ избирательных округов от выборов к выборам, поскольку каждый раз депутаты избираются от определенного количества населения.

В России же избирательное законодательство переписывается, по замечанию специалистов, практически к каждым новым выборам. Главное, однако, в другом. Важным, например, показателем демократичности государственного строя при анализе избирательной системы является количество избирательных округов. Считается, что чем их число больше, тем представительнее парламент, тем реалистичнее он отражает политические предпочтения народа. Судя по данному критерию, демократии в Российской Федерации по сравнению с РСФСР убавилось, как минимум, вдвое. В Российской Федерации по сравнению с РСФСР число депутатов законодательного органа сократилось более чем в 2 раза. Так, вместо 1068 депутатов Съезда Верховного Совета в Государственную Думу ФС РФ стало избираться всего лишь 450 депутатов. А если учесть, что количество депутатов -одномандатников, составило лишь половину, то есть 225 человек, а вторая половина должна была образоваться из партийных списков, за которые надо было голосовать в тех же избирательных округах, то получилось, что реально эти округа увеличились в 5 раз. То есть, если по Конституции РСФСР каждый депутат избирался примерно от 100 тысяч избирателей, то по Конституции РФ 1993г. получалось, что депутата могут избрать только 500 тысяч избирателей.

Не менее значимым индикатором подлинной демократичности государства, как было указано, является независимость судебной власти. Действительно, судебная власть, с одной стороны, является самой слабой ветвью государственной власти (она самая малочисленная и наиболее уязвимая). С другой стороны, именно носителям судебной власти принадлежит функция осуществления правосудия, в том числе вынесение окончательного вердикта в решениях по вопросам ответственности политических лидеров (импичмент в США и Великобритании). Вот почему, одним из важнейших способов и гарантий реализации демократических завоеваний, изобретенных американскими конституционалистами и широко распространенных в зарубежной государственно-политической практике, является избираемость судей народом. В США и других эталонных демократиях судей избирают точно также, как и депутатов из числа профессионалов-юристов данного избирательного округа. Общеизвестно (и это очень важно в контексте выбранной темы работы), судьи, обязанные своей должностью избирателям, а не представителю власти, будут более объективно рассматривать дела о нарушении прав и законных интересов граждан, чьи избирательные права нарушены. Однако Российская Федерация отказалась от такой демократической гарантии.

Таким образом, судя по индикаторам западноевропейской демократии, современная Россия не может гордиться званием «демократическое государство».

Однако, вопреки очевидным фактам и реалиям современной российской политики, свой «ответ Чемберлену» готовит государственно-политическая элита России, которая в последнее десятилетие стала инициатором и активным участником дискурса о судьбах российской демократии. Отрадно, что представители нашего политического Олимпа ощутили необходимость обозначить свое видение цели и траектории политического транзита России. Позиция власти по проблематике российской демократизации, равно как и критика данной позиции, предоставляют любопытнейший материал для выявления симптомов политической культуры современной России, поскольку во многом определяют идейный контекст общественно-политических отношений в нашей стране на ближайшую перспективу.

Бывший заместитель руководителя Администрации Президента РФ по вопросам идеологии В.Ю. Сурков, названный отечественными и зарубежными СМИ «серым кардиналом» современной российской политики, сформулировал концепцию «суверенной демократии», которая получила массу рецензий - как положительных, так и отрицательных - от политологов, политиков и политтехнологов. «Три кита» концепции суверенной бюрократии: централизация как объективная необходимость в условиях огромной страны, идеализация как следствие иррационального характера русского человека, персонификация как особенность властных отношений в России – дают довольно смутное, противоречивое представление о глубине и характере ее научной обоснованности. Любому человеку, знакомому с основами политологии, очевидно, что перечисленные в концепции идеи не имеют ничего общего ни с теорией, ни с феноменами демократии. Эти характеристики культуры российской государственности, напротив, веками сдерживали демократизацию нашей страны ^[20].

К определенным выводам подводит и исследование критики «суверенной демократии». Хотя содержательной дискуссии о проблемах и перспективах российского народовластия не получилось, дебаты «на тему» как всегда удались, и наша политическая элита в полной мере проявила культурно-мировоззренческую позицию и политологический кругозор. Почти полное отсутствие «умеренных», эмоционально нейтральных оценок идеи «суверенной демократии» подводит к выводу о том, что добросовестные, почвеннические исследовательские изыскания нашему политическому бомонду не свойственны. Большинство оппонентов этой концепции предпочли просто порассуждать, позиционируя себя либо в качестве ее рьяных сторонников, либо в качестве ярых противников ^[23]. Из контекста отзывов видно, что многие восприняли концепцию суверенной демократии в качестве масштабной GR-акции, имеющей целью легитимизировать практику по «укрощению» политического, социального, экономического пространства России, заполнить идеологический вакуум постсоветского бытия, выдвинуть новую «национальную идею», поощрить политический конформизм общественности. Ощущение «deja vu» вызывает, таким образом, даже не сама концепция В.Ю. Суркова, а стиль ее восприятия нашей политической элитой и обществом. Все это свидетельствует о воспроизводстве традиции демократического идолопоклонничества в политической культуре современной России.

О фрагментарности, противоречивости, «изломанности» национальной политической культуры сказано в отечественной литературе достаточно много. Некоторые исследователи вообще отказываются употреблять термин «политическая культура» применительно к современной России, справедливо замечая, что культура вообще представляет собой непротиворечивое триединство образа мышления, отношения и поведения субъекта. Особенностью же отечественной политико-культурной среды управления является как раз отсутствие взаимосвязи между политическими идеалами и способами их реализации. Веру в демократию как высшую справедливость русская общественность упорно хранит в глубине своей загадочной души, не благодаря, а вопреки социально-политической действительности. Вот почему, как нами уже отмечалось ^[18], перспективной для отечественных исследователей, изучающих проблематику русской политической культуры, будет являться область политической психологии, точнее, ее «коллективного бессознательного» начала. А при анализе этого «коллективного подсознательного» может оказаться полезной концепция архетипов, выдвинутая швейцарским психологом Г. Юнгом ^[22].

Учение об архетипах – современный научный подход, возникший из потребности объяснить мотивы выбора человеком той или иной тактики поведения в современном постиндустриальном мире, где культура уже не может служить ментальной основой поведения индивидуума по причине перманентного полиморфизма социальной инфраструктуры. Было замечено, что в постсовременных обществах под воздействием факторов глобализации, информатизации, индивидуализации происходит стремительное разрушение таких элементов «коллективного сознательного» общественно-политической среды, как традиции, обычаи, нормы поведения, а социальные институты все хуже справляются с реализацией своих базовых функций. В такой ситуации изменяется характер мышления человека: вместо логики, опыта, сознания включаются глубинные мотивы, инстинкты принятия решений и поведения. Их – то и назвали архетипами, т.е. первичными образованиями, входящими в автономный психический фонд коллективного бессознательного (наряду с индивидуальным бессознательным). Архетипы никогда не смогут стать содержанием сознания; однако, именно в них запечатлен передающийся по наследству (через структуру мозга) опыт предшествующих поколений.

Интересно, что юнгианский подход к изучению «коллективного бессознательного» возник на волне критики экономического бихевиоризма, адепты которого также пытались объяснить поведение человека в современном мире. Представители экономического бихевиоризма рассматривали человека как «homo economicus», т.е. сугубо рациональное существо, всегда и везде стремящееся к максимизации экономической выгоды. Как и последователи Г. Юнга, бихевиористы пытались объяснить массовые случаи отклонения индивидов и социальных групп от рационального, разумного поведения. Действительно, динамизм социальной инфраструктуры постмодерна, хроническая нехватка адекватной информации об объекте управления и его уникальность заставляют постсовременного человека реагировать на ситуацию гораздо оперативнее, чем в традиционном и даже индустриальном обществе. В этих условиях рациональная часть сознания выдает расплывчатые и ненадежные решения, основой поведенческой тактики служит не здравый смысл или осознанный опыт предшествующих поколений, а глубинный механизм принятия решений. Вместе с тем, бихевиористы рассматривали эти поведенческие «инстинкты» в качестве рудиментов рационального мышления, от которых современный человек может и должен избавляться по мере получения дополнительной информации об окружающем мире ^[5]. Последователи Г. Юнга, напротив, полагают, что в политико-поведенческой практике «размытого модерна» от этих «инстинктов» и «образов» избавиться очень трудно, поскольку они заключают в себе «социокультурный код» предшествующих поколений.

Представляется, что либеральное идолопоклонничество может рассматриваться в качестве одного из архетипов русской культуры управления. Привычно поклоняясь идеалам демократии, представители политико-управленческой российской элиты столь же привычно пытаются реализовать этот идеал авторитарными способами. Общественность, опять же привычно, продолжает мечтать о демократии, пассивно отвергая авторитарную реальность российской государственности.

Демократическое идолопоклонничество является сегодня не только специфически российской драмой. Однако в развитых странах оно объясняется постепенной утерей либерализмом своего политико-культурного импульса, статуса идеологической основы демократии. Как заметил авторитетный социолог Д. Бэлл, в современном мире, уставшем от политологических баталий, воинствующие идеологии уступают место некоему мягкому, деидеологизированному либерализму, прекрасно отдающему себе отчет в ограниченности возможностей государства по вопросам политической мобилизации общества ^[19]. Это вызвано двумя факторами. С одной стороны, растет политический конформизм граждан, которые, отвоевав у государства демократические права и свободы и имея богатый опыт пользования ими, хотят от современного правительства лишь качественного удовлетворения их потребностей. С другой стороны, теряет свое влияние протестантизм, некогда составлявший религиозно-мировоззренческую основу западноевропейских и американских либеральных демократий. Все это способствует постепенному «размыванию» либерально-демократических ценностей, однако, не отменяет действенности демократических архетипов.

Периоды демократии в отечественной истории государственного управления далеко не столь часты и плодотворны, как в западноевропейской государственности. Да и само народовластие в России основывалось не на либерализме, а на радикализме, как свидетельствуют выводы автора фундаментального труда по исследованию либерализма в России В.В. Леонтовича ^[15].

Хотелось бы поверить словам современных сторонников либерализма в России о том, что демократический потенциал нашего общества богат, но скрыт, не исследован и не реализован ^[28]. Однако, одной веры недостаточно. Нужно осознать, что демократия – это не праздник, устроенный для подданных царем-батюшкой «по случаю». Это тяжелый кропотливый труд по адаптации «иноземных» и культивированию национальных технологий политического участия.

Определить «точки роста» российской демократии – это сверхзадача отечественной политической науки, поскольку только наука может сделать это объективно и честно. Лишь тогда можно будет реабилитировать политическую сферу в глазах общественности, противопоставить весомые аргументы насмешкам и анекдотам, возникающим при произнесении слова «демократия» в студенческой политологической среде, выходцы из которой будут созидать будущее России.

Эта миссия нелегка, но даже попытка ее реализации будет означать начало процесса избавления российского общества от либерального идолопоклонничества, что, в свою очередь, является начальным этапом подлинной демократизации.