К вопросу о начале экзистенциальной прозы М. Ю. Лермонтова

Москвин Георгий Владимирович кандидат филологических наук доцент, кафедра Истории русской литературы, Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова 119992, Россия, г. Москва, ул. Ленинские Горы, 1, стр. 51 Moskvin Georgy Vladimirovich PhD in Philology Associate professor, Department of History of Russian Literature, M. V. Lomonosov Moscow State University 119992, Russia, g. Moscow, ul. Leninskie Gory, 1, str. 51 georgii_moskvin@mail.ru Другие публикации этого автора

В 1828 г., в год первых стихотворений Лермонтова, Пушкин написал «скептические куплеты», как поэт назвал свои стихи в письме к Е. Хитрово — «Дар напрасный, дар случайный», — опубликованные в 1830 г. и привлекшие особое внимание в силу их пессимистического пафоса ^[1]. В своей статье об этом М. Альтшуллер отмечает «пессимистические настроения… сомнения в существовании Бога», что вызвало поэтический ответ митрополита Филарета. Для аргументации последнего тезиса Альтшуллер прибегает к толкованию, заметим, не всего стихотворения, а первых двух строф, в то время как игнорирование третьей, на наш взгляд, влечет за собой неполное понимание смысла пушкинского текста. Исследователь здесь не одинок — заблуждение повторяется в других комментариях и становится традиционным. Присмотримся к тексту пристальнее.

Прежде всего, частые упоминания о жизненных невзгодах Пушкина не могут и не должны служить основанием для объяснения смысла его художественных произведений. Во-вторых, вопрос: «Жизнь, зачем ты мне дана?» — означает растерянность конкретного человека перед фактом своего существования. Это не пессимистическое настроение, а онтологический запрос. Между «смертью» и «казнью» есть различие. Смерть — неизбежный исход, как бы плановый; казнь — бессмысленное обращение в Ничто, «страх и трепет» перед ним составляет существовании человека. «Кто меня волшебной властью / Из ничтожества воззвал?» означает не сомнение в Боге, а недоумение человека, наделенного страстью и умом, для него бесцельными. Вспомним откровение двухлетней давности у Пушкина: «Как труп в пустыне я лежал / И Бога глас ко мне воззвал». Без воззвания или призывания Бога все дары мертвы, отсюда третья строфа («Цели нет передо мною / Сердце пусто, празден ум») посвящена не эмоциональному усилению мысли второй — это жалоба, потребность в Боге, Вере. Нелепыми и суетными поэтому являются всякие домыслы и спекуляции по поводу безбожия поэта. Начало потребности в оплодотворяющей жизнь и деятельность человека вере наблюдается в 1823 году — первый кризис («Свободы сеятель пустынный», «Телега жизни», «Демон»); возобновляется в 1828 году («Дар напрасный…»); затем в 1833 году в стихотворении «Осень» звучит: «Громада тронулась и рассекает волны… Куда ж нам плыть?». Небезынтересно, что такие «кризисы» повторяются у Пушкина с интервалом в пять лет.

Мы обратились к творчеству Пушкина с целью показать, что Лермонтов входит в русскую поэзию во время конфликтного со-существования в европейском культурном сознании мировоззрения позднего романтизма, философии объективного идеализма Гегеля и экзистенциалистских концепций Кьеркегора, других мыслителей. В русском художественном мышлении это сочетание столь разных интеллектуальных систем проявилось как идейно-стилевое разнообразие отечественной литературы, прежде всего, в творчестве писателей конца 1820-х – начала 1840-х гг. — универсальной отзывчивости творчества Пушкина, христианского подвижничества литературы Гоголя, субъектноцентричного художественного мира Лермонтова, психологических и стилевых исканий раннего Достоевского, мистических опытов В.Ф. Одоевского и др. Что касается основных направлений постромантического стилевого дискурса литературы, то, обобщая, назовем два наиболее заметных и продуктивных. Во всей европейской литературе детерминистское художественное мышление порождает и развивает реализм, в отечественной литературе — критический. Романтизм, исчезая как ведущее стилевое явление времени первой трети XIX века, оставил свое главное достижение — человека (литературного героя) как субъекта бытия — ставшее основой для появления различных форм иррационалистических тенденций.

В ранней лирике Лермонтова, в период до начала его прозы, откровения, выражавшие потребность юного поэта в объяснении сущего для человека, возникали в минуты страдания любви или ощущения пустоты существования, когда он «к чему-то тайному стремился… к тому, что обещал нам Бог» («Н.Ф. И. …вой», 1830), или чувства обреченности («На жизнь надеяться страшась…», «Отрывок», 1830), или плена безысходности («Душа сама собою стеснена / Жизнь ненавистна, но и смерть страшна…», «1831-го июня 11 дня», 1831). В 1829 г. в поэзии Лермонтова начинает складываться проблематика, распространившаяся во всем творчестве поэта, и ее нерв составит тема Демона. Кажется, Лермонтов следует за европейской традицией (Альфред де Виньи, Т. Мур и др.), однако в ее поэтическом осмыслении обнаруживается своеобразие, возникавшее, возможно, под влиянием Пушкина. Так, например, в «Демоне» (1823) интонирование последнего стиха «И ничего во всей природе благословить он не хотел» свидетельствует не о впечатленности лирического субъекта Демоном, а напротив, — его полном отрицании (или в стихотворении 1828 г. «Ангел» у Пушкина, как чудо, происходит внутреннее преображение Демона: «Не все я в мире ненавидел / Не все я в мире презирал»). Аргументом в пользу высказанного утверждения может служить синтаксическая, композиционная организация стихотворения – возрастающая градация, вызванная перечислением безверий Демона, резко обрывается, что образует тот специфический интонационный рисунок, который мы наблюдаем в онегинской строфе. Этот эффект можно назвать моментом снятия напряжения, в данном случае смыслового.

В творчестве Лермонтова 1829–1836 гг. замечаются две тенденции в эволюции демонской темы, как и во всей художественной концептосфере высших иерархий. Первая состоит в наделении противоположных сущностей признаками, присущими им порознь, т.е. едва ли не смешении их литературных образов, например, в раннем стихотворении «Послушай, быть может, когда мы покинем…» (1832): «Ты ангелом будешь, я демоном стану!» или две редакции стихотворения «Мой демон» (1829 и 1830–1831) с одинаковым зачином: «Собранье зол его стихия…», или в поэме «Азраил» (1831). В ранней прозе названный принцип неразделения сущностей, казалось бы, сохраняется. В «Вадиме» про Ольгу сказано: «Это был ангел, изгнанный из рая за то, что слишком сожалел об человечестве» ^{[2, с. 13]} (Заметим, что Ольга-Ангел, подобно Демону, изгоняется из рая). Сам герой портретируется неоднократно, словно Демон: нищие «уважали в нем… демона, но не человека» ^{[2, с. 13]}; «Какой-то бешеный демон поселился в меня, но он не имел влияния на поступки мои, он только терзал меня ^{[2, с. 33]} «Полоса яркого света … упадала на губы, скривленные ужасной, оскорбительной улыбкой…» ^{[2, с. 39]}, «Вадим стоял перед ней, как Мефистофель перед погибшею Маргаритой…» ^{[2, с. 73]}. И во втором периоде творчества Лермонтова отмеченный выше прием по-прежнему сохраняется, хотя и эволюционирует в силу усложнения идейной мотивированности поведения героев. С наибольшей наглядностью он проявляется в герое «Маскарада» Арбенине, хотя стилистика этого образа все еще несет отпечаток ранней, если можно так выразиться, демонизации героя: «Но иногда опять какой-то дух враждебный / Меня уносит в бурю прежних дней…» ^{[3, с. 307]} Cр.: «Носясь меж дымных облаков / Он любит бури роковые…» («Мой демон»).

Первая тема, назовем ее демонизацией героя, завершается к периоду зрелого творчества. Манифестация второй темы — преодоления демона в себе, или человеке, — начинается еще с первых редакций поэмы «Демон», достигает полного развития в лирике 1837 г., в частности, в стихотворениях «Молитва» (1836–1837) и «Когда волнуется желтеющая нива» (1837) (Сказанное подтверждается в работе Киселевой И. А., см.: ^[4]) и, наконец, достигает кульминации в «Герое нашего времени» (1837–1841).

Что касается поэмы «Демон», то, как первым заявил академик Н.П. Дашкевич, «у Лермонтова Демон, “душой измученною болен”, охваченный мечтою еще в большей степени, чем у всех предшествовавших поэтов, приближен к человеческой душе» ^{[5, с. 501]}. В. В. Бугорская в этой связи отмечает, что «академик Н. П. Дашкевич видел мотив такой постановки проблемы в желании автора» ^{[6, с. 300]} раскрыть в своем Демоне преимущественно неудовлетворение своим существованием, далеко, однако, отстоящее от полного раскаяния» ^{[5, с. 510–513]}. В. В. Бугорская, комментируя выражение «полное раскаяние», пишет: «На наш взгляд, Лермонтова интересовало само рассмотрение явления падения, его причин и возможности разрешения конфликта с Богом, конфликта между Вселенским Отцом и вселенским сыном» ^{[6, с. 300]}. Дополним, что само определение — раскаяние — едва ли применимо к Демону, речь идет о литературной условленности. Роль поэмы «Демон» настолько велика в литературе времени, значима для его иррациональных идей и реставрации веры человека 1830–1840 гг., что Лев Шестов в своей книге о философии Кьеркегора, говоря о духовном кризисе датского философа, неожиданно вспоминает лермонтовскую поэму: «Киргегард, слагавший пламенные гимны страданию, Киргегард, презрительно отвергавший земные радости <…> и бессмертие, и блаженство, и вечность не смывают воспоминаний о позоре пережитого им в конечном существовании и еще меньше могут заменить ему те радости, которых он был лишен. Словно он повторяет демона Лермонтова: “Я позавидовал невольно неполной радости людской”» ^{[7, с. 151]}. Замечание Шестова можно рассматривать в свете устойчивого мотива Лермонтова стремлении литературного героя-демона к земной жизни («Демон», «Азраил», «Ангел смерти») — мотив, который еще предстоит корректно осмыслить, но также, что не менее важно, он включает лермонтовские идеи в современную поэту философскую парадигму.

Поэма «Демон», создаваемая Лермонтовым всю творческую жизнь, так и не была закончена. Мы, разумеется, считаем 6-ю (1838) или 8-ю (1839) редакции поэмы условно дефинитивными, а скорее все же этапными, в которых Лермонтов подвел итог созданному, но не поставил точку, о чем свидетельствуют вероятные попытки ее продолжить. Так, в отмеченной редакции 1839 г. торжествует финал 1 части «Фауста», сюжет Маргариты, в то время как русский Демон в человеке не преодолен. Тем не менее лермонтовский демон все более не властен над человеком — тезис, в доказательство которого Лермонтов последовательно находит художественные аргументы. Рассуждения о тождестве, частичном или полном, образов лермонтовских героев и демонской сущности, преимущественно касающихся Печорина в «Герое нашего времени», представляют собой аберрации восприятия и толкования произведений автора. Мы полагаем, что поэма «Демон» явилась в творчестве Лермонтова решающим произведением в переходе к основной теме экзистенциальной прозы.

Прежде всего, требует уточнения содержание терминологического сочетания экзистенциальная проза. Само понятие экзистенции носит всеохватный характер как онтическое, по Мартину Хайдеггеру, — порядок сущего, VS онтологическому (порядку бытия). В 1840-е гг. понятие экзистенции стало широко употребляться в философских работах Серена Кьеркегора, явление, в котором отразился процесс гуманизации общества, т.е. выделении человека и его существования как особо значимых категорий общего бытия. Отмеченные тенденции вызваны социально-историческими изменениями конца XVIII – начала XIX вв., приведшими, что важно для нашей статьи, к появлению антропоцентрических философских систем (С. Кьеркегор, А. Шопенгауэр и др.) и возникновению соответствующих эстетических практик.

Мы уже упоминали выше, что, например, «скептические куплеты» Пушкина «Дар напрасный…» вызваны вовсе не сомнением в Боге, а потребностью человека в вере, преодолении духовного кризиса периода смены XVIII – XIX вв. — состояние, с особой силой выразившееся в русской литературе первых десятилетий XIX века. Отметим, прежде всего, духовную эволюцию творчества Пушкина, совершившего, по определению И. А. Ильина, «свой духовно-нравственный путь от разочарованного безверия — к вере и молитве» ^{[8, с. 339]}, духовное подвижничество Гоголя, Лермонтова, в творчестве которых потребность в вере явно и органично объединилась с художественным талантом. Выше мы обратились обращались к стихотворению Пушкина «Дар напрасный…», утверждая, что оно не выражает сомнение в Творце, это — жалоба и потребность в вере. В духовном творчестве Гоголя самым важным является преодоление, или лучше сказать — отсутствие страха перед Ничто как экзистенциальной проблемой. Так, В. А. Воропаев пишет: «Праведная христианская кончина Н. В. Гоголя стала вершиной его духовного пути, последней ступенью той лествицы, по которой он поднимался всю жизнь. Перед смертью он дважды исповедался и приобщился Святых Тайн, а также собоpовался елеем. Последними его словами, сказанными в полном сознании, были: “Как сладко умирать!”. За этим ясно слышится известное изречение близкого душе Гоголя святого апостола Павла: “…имею желание разрешиться и быть со Христом…”» (Флп. 1: 23) ^{[9, с. 78]}. О духовности и стремлении к вере Лермонтова уместно, на наш взгляд, привести утверждение С. В. Шувалова: «Нигде в творчестве Лермонтова мы не найдем прямого отрицания потусторонней жизни; вера в духовность и, следовательно, в неуничтожимость своего существа является у него фактом непосредственного сознанія, и потому отказаться от этой веры он не мог, если бы даже хотел» ^{[10, с. 135–164]}.

Безусловно, жизнь человека всегда была предметом внимания литературы, однако возникающие в связи с этим темы и мотивы имели косвенное отношение к главному — проблеме существования человека как субъекта бытия, ценностного и духовного. Высказанное определение позволяет выделить три тематические и проблемные сферы русской экзистенциальной литературы, основу которой составило творчество Лермонтова: духовная (вера), личностная (содержание жизни), социальная (адаптация к жизни в мире и обществе).

Первым условием, насыщающим существование человека смыслом, т.е. его оправдывающим, согласно современным Лермонтову концепциям экзистенции, является вера, для которой нет искушения, сомнений и греха (для первого экзистенциалиста, еще не знавшего о своем значении в истории философии, Серена Кьеркегора, безупречными были библейские величины истинной веры — Авраам и Иов). Разумеется, юный поэт не был в какой-либо мере осведомлен о теологических или философских тонкостях в вопросах веры, однако уже с отроческих лет он, помимо поэтического погружения в таинства поэзии и мистерии любви, был смущен вошедшим в традицию представлением о несовместимости высоких и низших начал жизни (например, «Не обвиняй меня, Всесильный…», «Молитва», 1829). Поэтому в творчестве Лермонтова стала насущной идея не изгнания, но преодоления в себе темной сущности, определившаяся как сверхзадача поэмы «Демон».

В прозе Лермонтова названная идея получила художественную разработку в зрелый период, в романе «Герой нашего времени»; для осмысления «Вадима» релевантным оказался тезис о главном противоречии в душе героя: «Он верил в Бога, но также и в дьявола» (сцена в церкви, начало бунта). В «Княгине Лиговской», в силу стилевого автобиографизма, автор не может оторваться от описания переживания, пусть художественного, однако обстоятельств жизни частного человека (мы полагаем, что главным препятствием для создания произведения «Я хочу рассказать вам» явилась именно его автобиографическая основа). Сказанное касается исключительно экзистенциальной перспективы развития образа, прерванный роман отличается чрезвычайно тонким литературным анализом нравов светского общества, изображением картин социальной жизни непривилегированных слоев населения, элементами психологической прозы. В произведении, тем не менее, намечена экзистенциальная проблематика, обнаруживающаяся в томлении и нерешительности, т.е. воли к утверждению личностного бытия первого Печорина. Лермонтов, осознавая невозможность художественного продолжения романа, главное — в разрешении фатального в жизни явления поражения любви ^{[11, с. 179–180]}, останавливает работу над ним. Повторимся, что строительные идеи «Княгини Лиговской» входили как источник в идейный состав «Героя нашего времени», но не получали должного художественного обобщения.

Заметим, что в русской литературе вопросы экзистенции (существования, жизни) человека в современной исторической действительности, духовной атмосфере гуманизации общества, возникали как ведущая проблематика времени, такие вопросы, как русская хандра Онегина, или копеечная цель поэмного пути Чичикова, или загубленный подвиг служения Башмачкина и др. Роман «Герой нашего времени» явился первым прозаическим произведением в творчестве Лермонтова, в котором проявились идейно-стилевые признаки экзистенциальной прозы. Определение «первый» в известной мере условно, поскольку возможно было употребить выражение «и последний опыт», если бы не два коротких произведения: очерк «Кавказец» и начатая повесть «Штосс», вероятно, имеющая романный потенциал.