Дискуссии об общественной роли политической лирики и «тенденциозной» поэзии в немецкой литературной критике эпохи Предмарта

Субботин Владислав Игоревич аспирант; Исторический факультет; Московский Государственный университет 111397, Россия, г. Москва, ул. Новогиреевская, 44/28 Subbotin Vladislav Igorevich Postgraduate student; Faculty of History; Moscow State University 111397, Russia, Moscow region, Moscow, Novogireevskaya str., 44/28 vladislavsubbotin98@yandex.ru

Вводные замечания: проблемное поле дискуссии

Тридцатые и сороковые годы XIX столетия сопровождались последовательным ростом политической активности немецкой общественности. Обостренное внимание к общественно-политической проблематике было связано с двумя вызовами, стоявшими перед Германскими государствами. Первый носил национальный характер и был связан с актуализацией вопроса о единстве немцев и их интеграции в единое гражданское сообщество. Второй — политико-правового толка, касался проблемы демократизации политической системы Германских государств. Концептуальное осмысление процесса политизации публичной сферы и различных областей искусства нашло место в пространстве немецкой литературной критики, которая к тому моменту начинает осмыслять себя в качестве важного института общественного мнения ^[18].

Обращение заметной части авторов к политической тематике регулярно встречало резкое противодействие со стороны властей, боровшихся с ангажированной литературой путем усиления цензуры, запретов на печать произведений отдельных авторов и целых литературных объединений. К печати регулярно не допускались сочинения Г. Гейне, А. Гофмана фон Фаллерслебена, Ф. Фрейлиграта, Ф. Дингельштедта и др. По решению Франкфуртского Бундестага в декабре 1835 г. под запретом оказались сочинения авторов, причисленных к литературному движению “Молодая Германия”. Среди них были такие писатели как Г. Лаубе, К. Гуцков, Т. Мундт, Л. Винбарг. В постановлении Бундестага приводились морально-этические аргументы в пользу запрета произведений, в которых цензоры обнаружили “дерзкие нападки на христианскую религию, дискредитацию существующих социальных отношений, разрушение благопристойности и нравственности” ^{[6, S. 398]}.

Тем не менее, дискуссия относительно роли политического в художественной литературе и в поэзии, в частности, продолжала активно вестись. И она имела глубокие культурные основания. Молодое поколение писателей 1830-1840-х. бросило много сил на “развод” с предшествующей художественной традицией. Главными темами многих сочинений стало критическое переосмысление роли центральной фигуры немецкой литературы рубежа XVIII-XIX веков И.В. фон Гёте и его творческого наследия, а также переоценка художественных установок романтического искусства. Примеры неприятия прежних художественных принципов романтизма обнаруживаются в цикле статей А. Руге и Т. Эхтермейера, издателей журнала “Галесские ежегодники”, которые выходили под общим заглавием “Протестантизм и романтизм” (1838-1840-е гг.) ^[4].

Однако отличительной чертой многих представителей немецкой литературной теории стала слабость позитивной программы, выступая с критикой романтизма и политически индифферентного творчества, они редко предлагали убедительную эстетическую альтернативу ^[35]. Пожалуй, единственным внятно сформулированным лозунгом долгое время оставалась необходимость поворота к современности, к достоверному изображению реальности и разработке общественно важных тем ^{[19, P. 152]}. Последовательное утверждение реалистического принципа и социальной направленности встречается в художественном творчестве и публицистике Г. Бюхнера, в прозе К.Л. Иммермана, В. Алексиса, драматургии К.Д. Граббе и К. Гуцкова.

Для немецкоязычной публики символической цезурой стала смерть И. В. фон Гёте 22 марта 1832 года. Его уход воспринимался как закат целой художественной и даже шире культурной эпохи, которую Г. Гейне называл “художественным или классическим периодом” ^[13]. Наравне с другими авторами Г. Гейне заявил о том, что нынешнее время требует от художника новых принципов обращения с формой и содержанием своих произведений ^{[13, S. 153]}. Под понятием “художественный период” Г. Гейне объединял поэтические сочинения классицизма и романтизма ^{[19, P. 153]}. Оба эти художественных направления, как он сам полагал, уделяли недостаточно внимания событиям современности, и в конце концов в глазах своих читателей растеряли свой авторитет, поскольку были неискренни в своем отношении к реальности. Их же влияние на аудиторию и риторическая сила оказались едва заметны. Можно сказать, что Г. Гейне свойственен специфический род художественного прогрессизма, когда он утверждает, что современная поэзия обязана «соответствовать своему времени” и должна способствовать “борьбе за движение вперед”, добавляя, что "аристократический период литературы [...] подходит к концу [...], и начинается демократический" период” ^{[12, S. 70]}.

Таким образом, в литературно-критических кругах разворачивается дискуссия, которая, хотя и касалась первоначально вопросов эстетического характера, приобрела важное общественное значение. В немецкой историографии эта тема активно разрабатывается ^{[10,11, 18, 29, 31]}, отдельные аспекты ее освещены также в отечественных работах, преимущественно советского периода, которые, между тем, в основном рассматриваются в рамках более общих тем ^[33,35].

Центральный вопрос дискуссии, развернувшейся в 1830—1840 е гг., состоял в том, насколько поэзия способна и вообще должна отвечать веяниям времени, обращаться к современности, может ли она решать по преимуществу общественно-политические задачи, при этом оставаясь произведением искусства и сохраняя свою эстетическую ценность?

Эта проблематика распадалась на три круга тем:

1)Первый касался вопроса о легитимации политической поэзии в качестве самостоятельного жанра лирики;

2)Второй включал размышления о необходимости обращения к общественно-политической проблематике и функциональной значимости политической поэзии;

3)Третий был связан с осмыслением проблемы открыто декларируемой партийности автора и явления так называемой “тенденциозной поэзии” ^{[29, S. 125]}.

Сущность вопроса, связанного с первым комплексом проблем, удачно сформулировал литературный критик и поэт Р.Э. Пруц: “Общеизвестно, что у нас, немцев, поэзия и политика рассматриваются как решительные и совершенно непримиримые противоположности, и поэтому политическая поэзия у нас обычно считается вещью, которая либо невозможна, либо не существует, либо, как вещь недопустимая, вещь, которая не должна существовать“ ^{[28, S. 253]}. В нынешние времена же разрушается ревностно оберегаемая авторами классиками автономия художественного произведения, поэзия начинает служить риторическим задачам, превратившись в инструмент коммуникации, нацеленной на убеждение. Проще говоря именно прагматические цели лишают стихи в глазах многих авторов статуса “настоящей поэзии” ^{[28, S. 253]}.

Возникшее противоречие между сферами эстетического и риторического как раз и пытается решить Р. Пруц, задавшись целью придать политической поэзии прочный легитимный статус. В разговор о политической поэзии он вводит историческое измерение, доказывая значимость политической поэзии как явления современной эпохи. Затруднительные взаимоотношения между риторикой и эстетикой Р.Э. Пруц изящно решает через доказательство о приверженности политической поэзии принципам особого рода эстетики — так называемой “эстетики воздействия” ^{[28, S. 259]}.

Споры о партийности в литературе и «тенденциозной» поэзии

В 1830-е гг. в среде литературной общественности в ходу оказались понятия “тенденция” и “тенденциозная поэзия”, ставшие пренебрежительными ярлыками для модных произведений, имевших отчетливую общественно-политическую направленность и, как правило, сочиненных молодыми литераторами «на злобу дня» ^[35].

С одной стороны, аргументы против тенденциозных авторов лежали в той же плоскости эстетико-риторических споров, что и дискурс о политической поэзии в целом. Даже такой открыто ангажированный автор как Г. Гервег в 1839 году в своем очерке о современной литературе признает, что красота художественного произведения “часто приносится в жертву тенденциозности” ^{[16, S. 296]}.

Среди авторов, признававших легитимность и даже общественную значимость политической поэзии, развернулся спор о “допустимых” и «недопустимых», «полезных» и «вредных» её формах. В частности, публицист Ф. Т. Вишер пытался провести разграничение между эстетически и риторически ориентированной политической поэзией. Как он полагает, “настоящую политическую поэзию” отличает интерес к вопросам прошлого народа, размышления над самой идеей государства и нации, “тенденциозная поэзия”, напротив, обращается к модусу сиюминутной повседневности и является откликом на актуальные события ^{[32, S.25]}.

Размышления над “литературой тенденции” занимали и Г. Гейне. Встихотворении “Тенденция” он иронизирует над авторами подобного рода поэзии: "Труби, громи, уничтожай заразу, // Пока последний враг не убежит; // Лишь в этом находи своё призвание, // Но придержи поэта дарование // И говори возможно в общих фразах! "^{[13, S. 330-331.]} Претензия со стороны Гейне имела двойную природу: во-первых, она касалась формальной стороны — эстетических качеств подобного рода поэзии, а во-вторых, ее содержания и прагматического значения. За большинством стихов он обнаруживает лишь пустые, мало значащие и бесплодные фразы, не способные подвигнуть читателя на поступок.

Другой публицист Й. Фрауеншафт исходил из другого, он полагал, что партийность поэта лишает его объективности, поскольку обрывает связь с вечными ценностями. В пример он приводит извечно актуальные произведения Гомера, поэта “нерасчлененного мира”, который видел значимость каждой вещи, тогда как «современная поэзия в угоду времени может с восторгом восприниматься сегодня, но не будет иметь ценности для потомков” ^{[8, S. 169-173.]}.

В заочный спор с подобным взглядом вступает Л. Берне с его чеканным лозунгом: «Нельзя требовать от писателя, чтобы он без ненависти и любви, возносясь над всеми тучами эгоизма, слышал грозу под собою” ^[33]. Л. Берне вполне откровенен в своей непритязательности на объективность. Искренность — это, пожалуй, единственное качество, которого, по мысли Берне, стоит непременно требовать от автора ^[33].

Известный литературный спор на почве политического стихотворчества и литературной публицистики разгорелся между Л. Бёрне и известным критиком и историком литературы В. Менцелем, автором “Немецкой литературы” 1828 г. и редактором журнала “Литератур-блат”.

На рубеже 1820-30-х гг. В. Менцель был известен как представитель умеренного либерального лагеря. В его истории немецкой литературы можно найти следующие суждения: «Либеральная партия - это партия, которая определяет политический характер нового времени, в то время как так называемая сервильная партия все еще действует в основном в духе средневековья […] Вся литература - это триумф либерализма, ибо его врагам даже приходится фехтовать его оружием» ^[14].

Ряд современников и исследователей отмечали поверхность его либерализма и закономерным поворот к консервативным взглядам в середине 1830-х гг. Именно его критические выпады в сторону авторов “Молодой Германии” были широко известны, во многом благодаря ним последовал запрет произведений авторов близких движению. А когда Л. Бёрне начал издавать журнал "Ла Баланс" и критически откликаться на новое направление мысли и творческой деятельности Менцеля, которое сопровождалось националистическими выпадами в сторону его оппонентов. Особенно заметна его статья "Галлофобия М. Менцеля". Последний воспринял ее содержание как личное оскорбление. Особенно яростным нападкам Бёрне подвергся в статье "Бёрне и немецкий патриотизм", помещенной в "Литератур-Блат» в 1836 году ^[23], в которой он обвиняет Бёрне в национальном предательстве. Л. Бёрне в свою очередь отвечает на обвинения знаменитой статьей "Менцель-французоед", которая кроме своего полемического назначения с особой ясностью изложила его космополитические идеалы.

Л. Бёрне задаётся вопросом: “Неужели эгоизм государства не такой же порок, как эгоизм отдельного человека? Разве справедливость перестает быть добродетелью, как скоро ее применяют к чужому народу?” ^{[33, C. 57]}.

Видно, что авторы разошлись не только в своих оценках роли политических сюжетов в литературе, но скорее, общественного состояния в Германских государствах. Центральным узлом спора становятся размышление обоих авторов о природе патриотизма. Их столкновение выглядит уже как в прямом смысле идеологическое, это дискуссия национально заряженного патриотизма и демократически ориентированного космополитизма.

Спор о “партийности” поэзии приобретал также форму прямой поэтической полемики. Пожалуй, наиболее широкий резонанс получила своеобразная “дуэль в стихах” Ф. Фрейлиграта с Г. Гервегом. В растиражированных финальных строчках поэмы Ф. Фрейлиграта «Из Испании» (1842) слышится извинительный тон за обращение к политической теме: «Поэт на башне более высокой, // чем вышка партии стоит» ^{[9, S.13]}. Г. Гервег отозвался стихотворением «Партия» (1842), обосновывая необходимость политической ангажированности искусства: «О партия! Для нас ты – матерь всех свершений! / Желаем, чтобы ты к победам нас вела / Ты делаешь слова сильней и совершенней, / Преображая их в великие дела!» ^{[17, S. 31]}.

Спор необычайно взволновал немецкую общественность и не завершился простым обменом “поэтическими ударами” — между Фрейлигратом и Гервегом завязывается переписка. Ф. Фрейлиграт в одном из своих писем лаконично пояснил свою позицию, которая бы пришлась по вкусу сторонникам «классической школы»: "Поэзия как раз и должна придерживаться вечного, непреходящего" ^[1], Гервега же он упрекал в откровенном субъективизме. В свою очередь Гервег парировал указанием на то, что его стихи не стоит понимать как субъективные суждения, напротив, в них надо видеть отклик поэта на объективное положение вещей. Не смотря на высокий градус дискуссии, спор носил поначалу вполне умеренный и даже приятельский характер. Г. Гервег признавался: "Если бы мы двое могли пойти по одному пути и быть связанны узами одной веры, сколь бы это было прекрасно, сколь желанно для меня!" ^[1].

Проблема спора усугублялась обманчивой ясностью предмета полемики. Дело в том, что понятие “партия” в немецком языке обозначало не политическую ассоциацию и объединение, а более или менее определенное направление мысли. В словаре И.Г. Кампе можно было найти следующее определение партии: “Сообщество людей, которые придерживаются одинаковых взглядов, принципов, веры”. В качестве синонимов “партии” автор словаря приводил ученое латинское слово «факция» и религиозно окрашенное понятие «секта» ^{[3, S. 587]}. Само слово “партия”, по всей видимости, носило отчетливо негативную окраску, а кроме того, представляло собой довольно размытое понятие. Как пишет в своем исследовании Т. Шидер, до революции 1848 года “партии были более или менее мысленными образованиями, диалектическими моментами в процессе интеллектуальной истории, но не реальными политическими группами” ^{[30, S. 117]}.

Даже “Политика” Ф.К. Дальмана, пожалуй, важнейшее произведение немецкого либерализма, вполне обходится без обращения к партийной терминологии ^{[29, S. 149]}. В политическом дискурсе либерально-демократической общественности господствовал принцип «всеобщности», метафоры не разобщения, но интеграции, которые порой приобретали архаически-просвещенческий космополитический характер. Так, Л. Отто в стихотворении, посвященном А. Мейснеру писал, что нужно “нести счастье всему человечеству”, а не партиям ^{[29, S. 151]}.

Здесь себя и обнаруживает проблема в трактовке понятий. Долгое время считалось, что Г. Гервег нацелил свое требование на создание партии нового типа. Но, по всей видимости, он едва ли мог иметь в виду партийность в современном смысле этого слова, а, скорее, говорил о недопустимости политической поэзии, лишенной всякого характера и абсолютно безразличной позиции по отношению к общественно-политическим проблемам Германии ^{[29, S. 148]}. Постепенное изменение в значении и словоупотреблении слова “партия” можно увидеть в словаре братьев Гримм. Там партия имеет уже более ясно артикулируемое значение. В качестве одного из основных значений партий можно найти следующее: “Совокупность единомышленников и направление, которое они представляют в религиозных, политических, социальных или научных вопросах, в отличие от других единомышленников и в борьбе с ними”. Важно отметить, что в этом определении появляется ясно выраженный деятельностный компонент и идея конкуренции.

В спор Фрейлиграта и Гервега, однако, вмешалась третья сторона. К поэтической и эпистолярной дискуссии подключился еще один видный лирик той эпохи Э. Гейбель. Он выступил на стороне Ф. Фрейлиграта, претендуя на объективность и беспристрастность, объявил, что “служит одной только истине». Э. Гейбель выводит спор из эстетической плоскости в пространство актуальной политики, обвиняя Г. Гервега в политическом радикализме: “Известно ли тебе, / Что твои песни призывают к бунту? / Что каждый в своем сердце / Их в худшем свете истолкует ^[1].

Ф. Фрейлиграт в стихотворении "Письмо" поддержал позицию Э. Гейбеля и подчеркнул неосмотрительность своего оппонента. Признавая его благородное стремление к свободе, он одновременно осудил его методы, которые грозят, по его мнению, нанести общему немецкому делу лишь вред:

За тобой, как неуклюжие жнецы, следует

Едва слышный шелест;

Это побегов дрожь

На юном дереве свободы!

Дрожь почек и побегов,

Которые его радостно украшали!

Которые, к несчастью, ударами

Ты едва все не поломал ^[1].

И Гейбель, и Фрейлиграт призывают Г. Гервега к умеренности, подчеркивая, что он своими стихами не способствует преумножению свободы, а становится препятствием на пути дела, за которое взялся бороться. Хотя показателен тот факт, что впоследствии Фрейлиграт перейдет на сторону Г. Гервега и превратится в одного из самых заметных политических стихотворцев эпохи. К этому его могла подтолкнуть как личная встреча с прусским королем Фридрихом Вильгельмом IV и последовавшее за ней разочарование в устремлениях прусских властей, так и личные наблюдения за усиливающейся в Германии политической реакцией, а также дискуссиями, которые он вел со своими коллегами по ремеслу. Известно, что он тесно общался с А. Гофманом фон Фаллерслебеном ^[1]. В предисловии к сборнику “Символ веры” (1844) он напишет: "Худшее, в чем они (его критики – прим. В.С.) могут обвинить меня, возможно, ограничится одним лишь тем, что я все же спустился с высокой сторожевой башни на зубчатую стену партии" ^[1].

Еще один автор близкий «Молодой Германии», К. Гуцков уже в послереволюционную пору скажет в одной из своих статей, что “тенденциозная поэзия по праву должна считаться поэзией девятнадцатого столетия” ^{[29, S. 154.]}. К. Гуцков верит, что поэзия осознанно или нет служила внеэстетическим целям на протяжении всей своей истории: “Она (политика-прим. В.С.) использует поэтические формы только тогда, когда воображение превращает себя в союзницу какой-либо мысли, более или менее связанной с положением человечества” ^{[29, S. 154]}.

Заключение

Как видно, заметным явлением эпохи 1830-1840-х гг., предшествовавшей новой волне европейских революций, становится утверждение новых принципов в оценке литературных произведений, затрагивающих общественно-политическую проблематику.

Во-первых, наблюдается окончательное утверждение принципа историзма. Обращение к политическим и социальным сюжетам расценивается авторитетными авторами как закономерное следствие развития немецкого общества и ответ не вызовы, стоящие перед ним.

Во-вторых, происходит легитимация политической поэзии на теоретическом уровне, однако до конца не снимается мучительное для многих писателей противоречие между политикой и эстетикой.

В-третьих, литературные дискуссии постепенно выходят из художественно-эстетической сферы в сферу практической политики. Заслугой поэзии и литературной критики стало воспитание среди читательской аудитории привычки к обсуждению общественно важных тем, и подготовка пространства для публичной дискуссии о свободе и единстве нации.

Среди видных литераторов, обращавшихся в политической лирике, можно выделить две позиции:

1) Признание приоритета политических задач художественного произведения над эстетическими или по меньшей мере согласие на их паритет (это авторы отчетливо леволиберальных взглядов Г. Гервег, Ф. Фрейлиграт).

2) Отрицание любой возможности приоритета политического содержания над эстетическими задачами лирики, но не отказ ангажированной лирике в независимом статусе (Подобную неоднозначную позицию занимал, например, Г. Гейне).

В свою очередь, в литературно-критические споры начинает проникать и прямая политическая полемика: умеренные реформистские взгляды сталкиваются с радикально-демократическими и революционными, национально-патриотическая риторика вступает в спор с космополитической.

Предварительный, но, вероятно, не вполне устойчивый консенсус складывается в среде либерального и демократически настроенного немецкого литературного сообщества. Его на первый взгляд излишне абстрактный, но определяюще важный принцип, пожалуй, лучше всего описывает фраза Л. Бёрне из эпистолярного сборника «Письма из Парижа» (1830—1833): «Тот, кто почитает искусство как божество, грешит против самого искусства» ^{[38, С. 67]}. Насколько же успешно он будет реализован на практике в скором времени покажет опыт политической лирики уже в революционные 1848-1849 годы.