Дискуссия на тему советского коллаборационизма: взгляд на проблему отечественных и зарубежных историков

Аленичева Яна Сергеевна аспирант, кафедра истории России, ГАОУ ВО Ленинградской области “Ленинградский государственный университет им. А.С. Пушкина” 196605, Россия, Санкт-Петербург, г. Пушкин, шоссе Петербургское, 10 Alenicheva Iana Sergeevna Postgraduate student, Department of history of Russia, Pushkin Leningrad state University 196605, Russia, Saint Petersburg, g. Pushkin, shosse Peterburgskoe, 10 alenicheva.history@yandex.ru Другие публикации этого автора

Коллаборационизм, в значении добровольного сотрудничества населения с противником страны гражданства в военное время, был и остается сложным для изучения явлением. С одной стороны, исследование проблемы содействия врагу в уязвимое для государства время обогащает социально-политическую историю: фокусируя внимание на условиях, сложившихся в предвоенное время, разбирая причины тех или иных настроений среди населения, анализируя масштаб и последствия пособничества. С другой стороны, изучение коллаборационизма может расцениваться обществом как попытка размытия границ между предателями и героями, принижение роли военных побед и заслуг своей страны, действия по разложению патриотических чувств и изменению традиций культуры памяти.

Так или иначе вопрос советского коллаборационизма в период Великой Отечественной войны не перестает волновать отечественных и зарубежных авторов: имея, порой, кардинально разные точки зрения на данное явление, историки вступают в дискуссии, приводят полученные в ходе исследований аргументы, стараясь тщательно изучить малоизвестные эпизоды в истории сотрудничества советских граждан с немецкими захватчиками, получить новые данные в архивах.

Еще в военное время и первые годы после окончания Второй Мировой войны по теме коллаборационизма в СССР прослеживаются две основные тенденции: отечественные авторы акцентируют внимание на массовости партизанского движения и преступлениях, совершенных немцами на оккупированных территориях ^{[1, 11, 32, 37, 40]}, а зарубежные исследуют историю советско-германских отношений накануне войны ^[59]. Отдельно следует отметить книгу А. Леонтьева ^[27]: написанная в стиле, не лишенном эмоциональности^[1], работа рассказывает о захваченной Красной Армией директиве по управлению оккупированными территориями СССР. В части коллаборационизма автор отмечает следующее: “Лишь отдельных жалких отщепенцев, людей без роду и племени из числа уголовных или разложившихся элементов удалось найти немецким оккупантам и использо­ вать в своих целях” [Там же, с. 41]. Среди значимых книг иностранных исследователей того времени следует упомянуть А. Таска ^[60]. Французский журналист описывает специфику отношений между СССР и Германией начиная с 1917 года, со времен Веймарской республики и РСФСР: анализируя возможности, которые обоюдно подарил странам Рапалльский договор, А. Таска повествует о постепенном сближении Москвы и Берлина, кульминацией которого стал вопрос о разделе Польши. Утверждая, что Германия уклонялась от военных положений договора и, в обход требований по Версальскому миру, строила на территории СССР заводы по производству авиадеталей, журналист, меж тем, декларирует: “Именно Гитлер, и только Гитлер, проявил первые признаки враждебности по отношению к своему могущественному партнеру на Востоке. Сталин … был вынужден принять меры предосторожности перед лицом этой растущей угрозы” [Там же].

В 50-60-е годы XX века в отечественной историографии продолжают преобладать работы, посвященные партизанской борьбе ^{[9, 46]}. За границей одна за одной выходят книги, утверждающие, что корни советского коллаборационизма произрастали из антикоммунистических настроений населения, составляющих оппозицию сталинской власти ^{[49, 57]}. Появляются критические статьи в адрес Соединенных Штатов Америки, способствовавших насильственной репатриации русских, сражавшихся против страны Советов ^[58]. Провокационной выглядит книга того периода, написанная английскими военными, скрупулезно изучающими коммунистическое партизанское движение: отдавая должное успехам советских партизан, авторы предполагают, что СССР сознательно не подписывала положения Женевской конвенции, чтобы бесчинствами немцев разозлить “народных мстителей” и усилить партизанскую борьбу на оккупированных территориях ^[12]. Англичане замечают: “Если ответ, который мы попытались дать на поставленные вопросы, правилен, тогда можно сказать, что Советам удалось осуществить самое ловкое мероприятие, которое когда-либо знала психологическая война” [Там же]. У. Ширер, между тем, подчеркивает, что русские всегда сражались “до последнего” и даже будучи частично побежденными, в октябре-ноябре 1941 года, не осознавали этого. Вспоминая встречу генерала-полковника Г. Гудериана со старым царским генералом из Орла, он приводит следующие слова: “Если бы вы только приехали двадцать лет назад, мы бы встретили вас с распростертыми объятиями. Но теперь уже слишком поздно … Сейчас мы сражаемся за Россию, и в этом деле мы все едины” ^[56].

Следующее десятилетие в отечественной историографии ученые также много говорят о партизанах ^[20], публикуют рассекреченные документы ^[38], но появляются две новые тенденции: изучение управления на оккупационных территориях ^[5] и первые открытые дискуссии с зарубежными авторами ^[4]. Так, Л.А. Безыменский пишет: “Западная историография меньше всего и неохотнее всего говорит о мощи Советского государства, о героизме советских воинов, о крепости советского тыла. На всем этом лежит табу” [Там же]. Среди зарубежных источников становятся заметны новые направления развития мысли о коллаборационизме: профессиональные исследователи начинают говорить о неэффективности немецкого управления на оккупированных территориях из-за национал-социалистических идеологических установок, и, как следствие, невозможность формирования полноценных оппозиционных сил ^[54], а воспоминания бывших власовцев это подтверждают. А.Г. Алдан пишет в своих мемуарах: “У нацистской верхушки, конечно, было основание не доверять русским. Они понимали, что Русское Ос­вободительное Движение (РОД) и РОА в одинако­вой мере направлены как против большевизма, так и против нацизма и фашизма” ^[2].

1970-е годы характеризуются совпадением пристального интереса отечественных и зарубежных историков к “власовщине”. С. Стеенберг рассуждает: “Он (Власов - прим. автора) хотел вернуть Россию обратно в нормальное состояние, которого она была лишена, благодаря Октябрьской революции” ^[39], подполковник Г. Пшеничный, активный участник власовского движения, вспоминает: “Существовало взаимное недоверие, неискренность со стороны немцев, презрительное отношение к русским, нежелание или неумение немецких кругов оценивать действительность. Это заглушало все здоровое, служило причиной различных идеологических колебаний…” ^{[34, С.84]}, но А.В. Тишков порицает за подобные мысли своих современников, укоряя их в стремлении “обелить” генерала-предателя ^[41].

Среди работ 80-х годов заметны книги В.Н. Земского ^[21], отдельно выделившего роль рабочего класса в борьбе против немецких оккупантов, а также М.М. Загорулько и А.Ф. Юденкова ^[19]. Исследователи вводят в оборот ранее неопубликованные документы, в том числе из немецких архивов, одними их первых упоминают опыт Локотского окружного самоуправления [Там же, С.163-164]. Зарубежные авторы в это же время активно изучают пророссийски настроенную немецкую верхушку, составляющую в Германии оппозицию Гитлеру: А. Алексиев в своей работе перечисляет таких видных политических деятелей (В. Шуленбург, К. Штауффенберг, Х. Тресков и другие), рассказывая о внутренних противоречиях и спорах в вопросах того, стоит ли поддерживать национальные настроения некоторых сегментов советского населения и их стремления к самостоятельности или нет ^[48].

1990-е годы характеризуются настоящим “взрывом” публикаций, посвященных вопросу советского коллаборационизма: количество работ отечественных историков здесь несоразмерно больше иностранных. Освободившись от идеологического давления, российская историография разворачивает на своих страницах жаркие дискуссии среди соотечественников: большинство из них вновь интересуется власовским движением ^{[25, 35]}, но более открыто задает вопросы, формулирует смелые предположения ^{[26, 29]}. Появляются книги и статьи, посвященные изучению советского коллаборационизма по национальному признаку ^{[8, 28]}, рассказывающие о послевоенной судьбе антикоммунистов ^[22]. Публикуются первые научные труды С.И. Дробязко, уделяющего особенное внимание теме участия советских граждан в рядах вермахта ^{[13, 14]}. На этом фоне среди иностранных авторов 90-х выделим В. Рера ^[55], А. Муньоса ^[53], Й. Хоффманна ^[42], В.К. Штрик-Штрикфельдта ^[47]. Последний, к слову, рассказывал о намерении создать из оставшихся власовцев, а также чешских, югославских и немецких добровольцев силовой блок, который должен был действовать после войны на территории Югославии: “Этот интернациональный корпус должен был составить ядро военно-политического сопротивления вторгающемуся в Европу сталинскому большевизму” [Там же].

Первые годы XXI века показали, что российская историческая наука, увлеченная вопросами добровольного сотрудничества советских граждан во времена Великой Отечественной войны, активно развивается, обогащается серьезными научными исследованиями, авторы которых определяют своей главной задачей не оценку коллаборационизма с точки зрения нравственности и морали, а объективное изучение всего многообразия этого явления ^{[3, 15, 23, 33, 36]}. Российские и зарубежные историки обращают особенное внимание на изучение деятельности коллаборантов на юге СССР ^{[18, 50]}, продолжают исследовать роль белой эмиграции в формировании и распространении антисоветской повестки на оккупированных территориях ^[44]. Не утихают дискуссии относительно политики партии в предвоенные годы, так или иначе повлиявшей на настроения населения. Ю.С. Цурганов критикует советскую власть: “1917 год показал, что, оказывается, допустимо жить без царя … потом оказалось, что допустимо вынести из здания приходского храма иконостас, соорудить из него уборную, а само здание использовать как склад. На этом фоне вопрос о том, можно ли жить при немцах, отпадал сам собой” ^[43], а О.В. Вишлев, наоборот, считает, что стратегия советского правительства перед войной была верной: “Советско-германский договор о ненападении представлял собой наиболее значительный дипломатический и политический акт завершающей фазы предвоенного кризиса … и был заключен в условиях, когда предотвратить военный конфликт в Европе, по мнению Москвы, представлялось уже невозможным … Противоречил он лишь интересам тех сил Запада, которые рассчитывали спровоцировать германо-советский конфликт и добиться развития германской экспансии в восточном направлении” ^[10].

В 2010-х годах на тему коллаборационизма защитили диссертации И.Ю. Молодова ^[31], Е.Н. Шанцева ^[45], Б.С. Мартынов ^[30]. Исследователи задавались вопросами численности и социального состава немецких пособников, специфики деятельности специально созданных коллаборационных структур, оценки роли коллаборационизма на региональных и геополитическом уровнях. Поступают в печать книги, рассказывающие о жизни населения, оказавшегося на оккупированных территориях ^{[16, 24]}, появляются все новые рассекреченные документы ^[6] и дневники коллаборантов ^[7]. Среди серьезных исследований зарубежных авторов этих лет следует упомянуть Э. Марк ^[52]: ученый, используя новые методы исторической статистики и социокультурный подход, изучает мотивы и специфику условий, при которых солдаты Красной армии были вынуждены добровольно сдаваться в плен. Среди прочего, Э. Марк приходит к выводу о том, что самой частой причиной этого явления было стремление выжить, а не идеологическая “заряженность”: “Возможно, это была война идеологий, но не все, кто был вовлечен в нее, были идеологически мотивированы” [Там же, С.10].

За последние несколько лет, в период с 2020 года отечественная историография пополнилась несколькими сборниками по теме коллаборационизма: Д. Жуков и И. Ковтун представили статьи и документы об интерпретации термина “коллаборационизм”, политической и военной деятельности Б. Каминского, оккупационных органах печати и многом другом ^[17]. Иностранные авторы опубликовали интересное исследование, посвященное культуре памяти о Второй Мировой войне среди молодежи Беларуси и Латвии ^[51]: способности признать наличие факта коллаборационизма и возможности взглянуть критически на историческое прошлое своей страны.

Говоря, в заключении, о специфике полемики вокруг вопроса советского коллаборационизма среди отечественных и зарубежных авторов отметим следующее. Дискуссия с разницей в подходах и оценках рассматриваемого явления, по сути, существовала только до 1990-х годов: то есть до того момента, пока иностранные ученые писали о том, что в СССР находилось под идеологическим запретом. С одной стороны, это имело позитивный исход: сознательное умалчивание о добровольном сотрудничестве с немцами или преуменьшение влияния оппозиционных настроений на поведение населения оккупированных территорий, разжигало интерес зарубежных ученых, акцентирующих внимание на социально-политических предпосылках коллаборационизма, что позволило весомо пополнить фактами общую историографию вопроса. С другой стороны, из зарубежного исследовательского фокуса практически выпала повседневная жизнь населения оккупированных территорий, мотивы и настроения рядовых граждан, столкнувшихся с проблемой адаптации к новым условиям, продикрованным немецкой оккупационной политикой. С этой точки зрения работы российских авторов, посвященных теме коллаборационизма, наполнены более богатым и всеобъемлющим эмпирическим материалом: за последние 20-30 лет ученым удалось создать целый пласт серьезных научных работ и исследований, а также книг и статей, написанных в атмосфере плюрализма и гласности, что положительно сказалось на развитии отечественной историографии вопроса.

^[1] Например: “...в наши дни весь советский народ, весь цивилизо­ванный мир должен знать содержание этого документа, ко­торым гитлеровская клика пригвождается к позорному столбу как банда бессовестных поджигателей войны, тор­говцев смертью, заливающих мир потоками крови…”.