Эволюция менталитета военных сословий в эпоху позднего феодализма

Кутищев Александр Васильевич ORCID: 0000-0001-6921-3344 кандидат исторических наук доцент, кафедра управления в социальных и экономических системах, философии и истории, Уральский государственный университет путей сообщения 620000, Россия, Свердловская область, г. Екатеринбург, ул. Колмогорова, 66 Kutishchev Aleksandr Vasil'evich PhD in History Associate Professor, Department of Management in Social and Economic Systems, Philosophy and History, Ural State University of Railway Transport 66 Kolmogorova str., Yekaterinburg, Sverdlovsk region, 620000, Russia akutishev@usurt.ru

Вступление

Тотальная гибридная война Запада против России заметно обостряет интерес российского общества к нашему прошлому, в котором кроятся ответы на современные вызовы миру и стабильности. Истоки системного российско-европейского противостояния уходят корнями в глубину истории культур и цивилизаций, неотъемлемой частью которых является сложный турбулентный социум. Один из его многогранных аспектов, ментальность военных сословий периода позднего феодализма, находится в центре настоящего исследования.

Безусловно, прямые аналогии между культурно-социальными смыслами той эпохи и современностью весьма относительны. Вместе с тем, этническая ментальность, культурно-поведенческий архетип признаются исследователями довольно устойчивыми психологическими образованиями. Унаследованные от предков, они и сегодня составляют неотъемлемую часть современной национальной ментальности, социально-психологических состояний и настроений, оказывающих заметное влияние на геополитическую реальность.

Цель настоящего исследования – на основе отечественных, а также иностранных источников выявить тенденции морально-психологической эволюции европейского и российского дворянства эпохи позднего феодализма и кануна Нового времени. При этом сословный менталитет рассматривается, как продукт различных, подчас противостоящих друг другу культур. Сословные дворянские ценности: честь, гордость, великодушие, стремление к славе – анализируются через призму индивидуализма европейской культурной среды и общинной психологии русского мира. Среди факторов эволюции особое внимание уделяется хозяйственно-экономическому развитию, а также влиянию передового зарубежного опыта. Также учитывается субъективный фактор, например, личность Петра Великого, преобразовательная деятельность которого буквально перетряхнула все сферы жизни старомосковского общества.

Методология исследования основана на всемирно-историческом подходе к объяснению истории, акцентируя внимание на материально-экономических приоритетах исторического процесса. В ходе исследования применялись историко-системный, компаративно-аналитический и другие методы научного поиска. Военные сословия Западной Европы и России рассматривались с опорой на принципы, сформулированные такими видными исследователями средневековой культуры, как А.Я Гуревич, Н. Элиас и др. ^{[1, 2]}.

Эволюция ментальности западноевропейского дворянствав XVI-XVIII вв.

Менталитет западноевропейского дворянства накануне Нового времени представлял собой результат естественной эволюции средневекового сословного кодекса чести и основывался на рыцарских морально-этических качествах. Дворянская корпоративная культура продолжала культивировать честь, славу, великодушие, щедрость – эти и другие ценности, которые определяли достоинство как родовитой аристократии, так и провинциального бедного дворянства ^{[1, 2, 3]}. Большая часть сословия оставалась верной родовым традициям, связывая свою жизнь с военным делом, которое оставалось наследственным семейным занятием. Культура войны, военная этика больше всего соответствовала сословному менталитету дворянства. Его боевой дух оставался чрезвычайно высоким, о чём свидетельствуют многие очевидцы и исследователи ^{[2, 3, 4, 5, 6, 7]}.

В XVII-XVIII вв. в образе и характере европейского военного класса под влиянием культуры барокко наблюдаются заметные трансформации. Менталитет, в котором ранее превалировали мужественные качества, начинает заметно дрейфовать в сторону утончённости и манерности. Подчеркнутая мускулинность несколько смягчается под воздействием галантности и даже некоторой женоподобности. Среди военного командования это вызывает резкое осуждение. Так, маршал Де ла Ну жаловался на офицерский состав французской армии: «…как куртизанки, они ищут роскоши в обхождении и избытка в украшениях» ^{[4, р. 170]}. Противоестественная для военного быта тяга к роскоши и утончённым манерам достигла своего расцвета к середине XVIII века. Офицер эпохи Людовика XV, напудренный и нарумяненный, постоянно прихорашиваясь и поправляя причёску, больше походил на куклу, нежели на солдата. Воинственность европейского офицера XVIII вв. приобретала причудливые барочные черты. Однако, галантные манеры не только не умаляли вопросов чести и личного мужества, но наоборот, разжигали честолюбие дворянина своей нарочитой манерностью и декоративностью.

Важным фактором эволюции менталитета военных сословий стал военный прогресс. К рассматриваемому периоду феодальные ополчения безнадёжно устаревают, становясь явным анахронизмом в военном деле. Рыцарь, как индивидуальный воин, вытесняется с поля боя дисциплинированной подготовленной пехотой, вооружённой мушкетом или аркебузой ^{[8, p. 73 – 110; 9, p. 28 – 32;]}. Соответственно этому к XVII веку дворянство из средневекового рыцарства переквалифицируется в профессиональное офицерство постоянных регулярных армий. Параллельно этому в социальной сфере наблюдается трансформация, в результате которой дворянство из вассалов влиятельных суверенов превращается в государственных чиновников и служащих. Эти метаморфозы не могли не отразиться и на предъявляемых к воину качествах. Личная индивидуальность, проявляемая в неукротимой отваге, воинственности, преданности и великодушии отступали на второй план. Требования к офицеру регулярной армии смещались в сторону организованности, дисциплинированности, профессионализма, управленческих качеств, требовательности к себе и подчинённым ^{[10, р. 105 – 109]}. Военный прогресс сыграл заметную, но отнюдь не фатальную роль в судьбе европейского дворянства, которое, в конце концов, сумело адаптироваться к современным требованиям. Труднее было противостоять новым буржуазно-экономическим отношениям. На патриархальную Европу неумолимо надвигался капиталистический рынок со своими безжалостными законами. «Старое» дворянство становится одной из первых его жертв. Архаичное феодальное хозяйство с трудом встраивалось в новую буржуазную систему. Массы феодалов разорялись, впадая в долги и теряя свои родовые владения. Современники иллюстрируют удручающие картины деградации старых благородных семейств: «Среди 3000 фамилий, чьи корни теряются в глубинах прошедших эпох с трудом можно насчитать 2 – 3 сотни, избежавшие нищеты и упадка… Остальные влачат печальное существование, напоминая собой мощный дуб, одряхлевший от времени, чей ствол расщепили невзгоды» ^{[5, p. 50 – 52]}. Чтобы хоть как-то свести концы с концами, многие расставались со своими родовыми имениями, в сущности, навсегда отрываясь от своей сословно-классовой почвы. От фамильного благородства у них оставались разве что память о славном прошлом, предания о былом величии и приличные манеры. Для французского и английского дворянства в XVII веке главным источником жизни становится казна. Почти треть прусского дворянства этой эпохи не имели земельных наделов, существуя исключительно за счёт государства. Четверть доходов французской аристократии также обеспечивалась королевской казной. Что касается мелкого провинциального дворянства, то оно практически полностью существовало за счёт государственного содержания ^{[6, p. 98]}.

На руинах привычного патриархального мира дворянин оказывался перед сложной дилеммой: или – место придворного при монархе, или – военная служба. К королевскому двору допускались только избранные из числа родовитых аристократов, поэтому уделом провинциального дворянства оставалась привычная военная служба. Только армия могла обеспечить относительную стабильность и достаток, куда и устремлялись массы мелкого дворянства. Так, на рубеже XVII-XVIII веков от трети до половины молодых дворян Франции состояли на военной службе. Видный военный историк А. Корвисье назвал этот социальный феномен «беспрецедентной аристократической мобилизацией» ^{[11, р. 341 – 343]}. Не отставали от Франции и немецкие земли, в которых «…уровень милитаризации населения был чрезвычайно высок. В XVIII веке в Ганновере, Гессен – Касселе, Брауншвейге и Пруссии по крайней мере каждый четвёртый мужчина от 18 до 45 служил в той или иной армии» ^{[12, р. 57]}. «Только в Гессен – Касселе при населении в 0,5 млн. армия насчитывала 14 тыс, т.е. каждый 19 житель служил в армии» ^{[12, р. 61]}.

Но даже военная служба не гарантировала безбедного существования. С одной стороны, содержание офицеров было невелико и выплачивалось крайне нерегулярно. С другой – свойственные дворянству стремление к роскоши часто приводило его на грань банкротства, вынуждая всё глубже залезать в долги. Так, в начале войны за испанское наследство (1701-1714 гг.) генерал Д’Артаньян советовал военному министру выплатить офицерам аванс на проживание на зимних квартирах: «В обратном случае все обернется настоящим бедствием, в котором будут прозябать наши офицеры. Думаю, что недостаток средств … просто вынудит капитанов оставлять свои роты, как это было в прошлую войну» ^{[13, р. 11]}.

В услугах дворянина остро нуждались в случае войны, и часто отказывали ему – при наступлении мира. При сокращении армии офицера могли просто выставить на улицу с минимальным денежным пособием. Так, после войны за Испанское наследство (1701-1714 гг.) из армии Людовика XIV было уволено 7530 офицеров. К 1724 году – ещё 6700. ^{[13, р. 17]}. Подобные эпизоды из парижской жизни середины XVIII века приводит журнал Барбье: «На улице оказалось великое множество молодёжи, прослужившей несколько лет в звании лейтенанта, суб-лейтенанта и даже – капитана, которые сейчас пребывают в полном отчаянии. Потеряв свои посты в армии, они остались без зарплаты, без положения и даже – без имущества» ^{[13, р. 17]}.

Один из очевидцев тех событий, маркиз Монтеньяр, вспоминал: «В основном это – офицеры пехоты, беднейшее дворянство, которые, если лишатся должности в королевской армии, останутся без каких-либо средств к существованию. … Многие, особенно в гарнизонах, только ужинают в трактире, экономя на завтраках и обедах» ^{[13, р. 20]}.

Очередная война означала рост численности армии, комплектование новых полков, расширение офицерских штатно-должностных списков. Естественно, это значительно повышало шансы военного дворянства на карьерный рост и продвижение в сословной иерархии. Возникала перспектива поправить свои финансовые дела, вырываться из рук кредиторов, рассчитаться с долгами. И наоборот, заключение мира обрекало его на финансовые затруднения и ставило на грань разорения. В поисках работы толпы уволенных офицеров рыскали из края в край Европы, с нетерпением ожидая новой войны. Подобную ситуацию после Оливского мира 1656 г., заключенного между Польшей и Швецией, описывает опытный «солдат удачи» Патрик Гордон ^{[14, c. 95]}. Ветеран войн Людовика XIV, Де ла Колони, вспоминает, как после войны 1688-1697 гг. французские военные толпами устремились на службу ко вчерашним противникам, в имперскую и бранденбургскую армии, продолжавших воевать с Турцией ^{[15, р. 81]}.

Война была «часом откровения» для дворянской молодёжи. Она приятно кружила голову романтикой будущих подвигов, навевала мечты о чести и доблести. И наоборот, примирение возвращало с бранных полей славы в рутинный мир казарменной повседневности и жадных кредиторов. Воинственность подогревалась юношеским максимализмом и жаждой прославиться. Герцог Сен-Симон вспоминал о небывалом подъёме среди французской молодёжи перед военным походом: «Я бы умер от стыда, если б моя рота не была б готова к началу кампании» ^{[16, p.113]}. Ему с воодушевлением вторит старый маршал Вобан: «…Вся нация обожает войну, и с лёгкостью берётся за оружие с единственной целью вознести честь дворянского имени и приумножить славу рода…» ^{[17, p. 269]}. Это отмечали и противники французов, испанцы: «Среди французской аристократии полно праздной буйной молодёжи, готовой любой ценой доказать собственную отвагу и честь» ^{[18, р. 22 – 23]}. Склонность шведского дворянства к войне отмечал генерал Левенгаупт: «На войне и за границей его (дворянина – А. К.) и самая малость радует больше, нежели так называемые радости, на которые он со стыдом и тщеславием дома у себя на родине время убивает» ^{[19, c. 28]}.

Эволюция ментальности российских «служилых» сословий в XVI-XVIII вв.

Связанная с войной романтическая мотивация напрочь отсутствовала в российских реалиях рассматриваемой эпохи. Феодально-крепостническому хозяйству России никакие кризисы ещё не угрожали. Скорее наоборот, оно укреплялось и развивалось. В то время, как дворянские наделы в Европе разоряются и продаются за долги, условно-служебная собственность русских помещиков переводится в наследственное владение. Феодальное землевладение распространяется вширь, захватывая всё новые и новые районы страны. Вплоть до конца XVIII века оно будет выступать заметным фактором роста российской экономики. При всей своей архаичности земледельческое хозяйство остается главным источником существования военных сословий московской Руси. «Служилый человек», в первую очередь, остаётся земледельцем, «…хлопоча больше о хлебе насущном, о домашнем хозяйстве, о прокормлении себя и семейства, чем о военной службе; карабин и сабля спокойно по целым месяцам висели на стене, покрываясь ржавчиной, а воин – помещик возился с сохой, молол муку или ездил по ярмаркам и торговал, чем мог» ^{[20, с. 187]}. Ничто так не омрачало жизнь помещика, как ожидание военного похода, который вырывал его из привычного хозяйственного уклада и кидал в круговерть смертельной стихии. Если европейское дворянство связывало с войной радужные надежды, то русскому дворянству она несла только разорение. Если для европейского солдата военная служба – это смысл его существования, то для московского «служилого» сословия она становилась угрозой его благосостоянию и стабильности.

Жизненное кредо русского «служилого люда» прокомментировал И. Посошков: «Дай-де Бог Великому государю служить, а сабель из ножен не вынимать» ^{[21, c. 268]}. Беспристрастный П. Гордон прямо указывал на «отсутствие склонности к войне у большинства ваших людей, особенно у грандов и советников» ^{[22, с. 7]}. Высокомерный ко всему русскому дипломат Вебер более резок, отмечая «природное отвращение русского простонародья к войне …» ^{[23, c. 1105]}. Военным и дипломатам вторит архидьякон Павел Алеппский, посетивший Москву в середине XVII века: «Война считалась на Руси … одним из тяжелых бедствий и испытаний, посылаемых Богом человеку» ^{[24, c. 141]}.

Но не только хозяйственно – экономической самобытностью определялись антивоенные настроения московских «служилых» сословий. В русской культуре так и не сложился этос, аналогичный европейскому военно – сословному кодексу. Здоровый карьеризм, жажда славы, честолюбие были ей чужды. Русская культурная традиция отвергала воинственность и культивировала неприятие войны. Это не могло не сказываться на боевом духе московского воинства. Н. М. Карамзин с сожалением отмечал, как «…ослабела храбрость, питаемая народным честолюбием. … Древние полководцы наши, воспаляя мужество в воинах наших, говорили им о стыде и славе, герой Донской битвы – о венцах мученических» ^{[25, c. 425]}.

Нравственные качества, подчёркивающие личностную индивидуальность: отвага, достоинство, гордость, честь – высмеиваются и презираются на Руси. Это отмечает имперский посол Иосиф Корб: «…Они (русские – А. К.) обвиняют в безумии некоторых немцев, отличающихся более возвышенной доблестью за то, что те усиленными просьбами стараются … подвергнуться несомненным опасностям воинской службы» ^{[26, c. 210–211]}. П. Гордон вспоминает: «… на иноземцев смотрят как на сборище наемников, и … не стоит ожидать никаких почестей или повышений, кроме военных, да и то в ограниченной мере…» ^{[14, c. 105]}.

Надо отметить, иноземцы не открыли русским глаза на низкую боеспособность их ратей. Ещё в середине XVI века Иван Пересветов сетовал на православное воинство: «Что из того, что их много, раз нет у них верного сердца, а смерти боятся и умирать не хотят, … за веру христианскую некрепко стоят и без отваги с врагом смертную игру ведут» ^{[27, с. 607]}. Воевода Шеин в 1632 году докладывал о массовом бегстве «служилых людей» из-под Смоленска: «…бегут… не нужею… не хотят Вам, Государем, служить» (Акты Московского государства. СПб.: Тип. Императорской АН, 1889. Т. I. С. 516). По свидетельству самого царя Алексея Михайловича, в поход 1654 года войско выступало с тягостным настроением: «Едут с нами отнюдь не с единодушием, наипаче двоедушием, как есть облака: иногда благопотребным воздухом и благонадёжным и уповательным явятся; иногда зноем отчаянным и яростью и ненастьем всяким злохитростным и обычаем московским явятся; иногда злым отчаянием и погибель прорицают; иногда тихостью и бледностью лица своего отходят лукавым сердцем…» ^{[28, c. 81]}.

Ментальный контраст русского и европейского военных сословий отражал культурно-цивилизационный разрыв между Востоком и Западом, достигший своего апогея в XVI-XVII веках. Противоположные, порой враждебные друг другу культуры формировали разные духовно-нравственные коды, мотивационно-поведенческие архетипы. «Леность», «огурство», «нетство» русского дворянства были обусловлены пассивностью, холопской покорностью, составляющие устойчивый архетип русского человека той эпохи. Социальная активность, желание проявить себя, здоровый карьеризм, энергичность были чужды его природе. «Крестьянская» психология «служилых сословий», с её низкой предприимчивостью порождала « … безучастное отношение к самому делу, которое исконно воспринималось их призванием, заключало смысл существования». ^{[29, с. 120]}

Для поддержания порядка в войске властям оставалось полагаться на испытанный административно-властный ресурс. На протяжении всего исторического этапа Москва беспощадно боролась с дворянским «уклонизмом». Правительство грозило «нетчикам» то «жестоким разорением», то опалой, то конфискацией поместий. (Полное собрание законов Российской империи. СПб.: Тип. II-го Отделения Собств. Его Имп. Вел. Канцелярии, 1830. Т. IV, с. 352, 648, 776; т. V, с.3, с. 22 – 23, с. 35 – 36, с. 125, с. 195). В этом отношении Пётр Великий был первым, кто не ограничился драконовскими мерами. Он попытался «перековать» русских «служилых людей» по образцу и подобию благородного европейского дворянства. Естественной ментальной трансформации он противопоставил неутомимую энергичность и железную волю. Привычные меры – жестокость и угроза расправы дополнялись неведомой диковинкой – личным примером и неистощимой энергией царя. Он грозно и категорично внушал русскому «служилому» дворянству представления о благородстве, достоинстве, чести, долге, дисциплинированности. Крылатые сентенции «в службе - честь», «честь мундира», «офицерский долг» были положены в основу самосознания российского дворянства. Под воспитательные меры подводилась солидная законодательная база. Указ о престолонаследии 1714, Табель о рангах 1722 и др. – оформляли социальную статусность, вводили профессиональную карьеру, обеспечивали вертикальную мобильность дворянства. Но идеи благородства, чести и гордости с трудом приживались в атмосфере деспотизма и холопской покорности. Не все передовые заимствования смогли преодолеть вековые культурно – ментальные наслоения. Так, европейский «майорат», насаждаемый Указом 1714 года, едва пережил самого императора и был отменен в 1730 году. Дворянство по малейшему поводу покидало опостылевшую службу. Так, в 1719 году офицеры, по воле Петра Великого оказавшиеся на мекленбургской службе, воспользовавшись переформированием, ходатайствовали перед герцогом Карлом-Леопольдом об отставке. Получив разрешение, они в массовом порядке убывали на родину. Освободившиеся вакансии были тотчас заняты немцами ^[30]. Контраст в отношении к военной службе европейского и русского дворянства был поистине поразителен. Мысли об опостылевшей службе и желании её покинуть насквозь пронизывают записки А. Т. Болотова. Он откровенно завидует своему зятю, который: «… отпущен был от полковника еще с самого начала зимы и нашел потом способ отбиться совсем от службы в отставку». ^{[31, с. 4]}. После смерти сурового царя-реформатора дворянство стало добиваться сокращения сроков военной службы, что и было сделано Анной Иоановной в 1736 году. Сенат встретил это событие с нескрываемой настороженностью – «их пугала мысль, что множество дворян выйдет в отставку» ^{[32, c. 14]}. И действительно, уже после русско-турецкой войны 1735-1739 гг. почти половина офицеров, выслужившая обязательный 25 – летний срок, подаёт в отставку. Примечательно, что освободившиеся вакансии быстро заполнялись остзейским дворянством и иностранцами ^{[33, с. 177]}. Значительная часть дворянства с восторгом восприняла Манифест о вольности 1762 года. Петербургский вельможа граф И. Г. Чернышов писал, что этим император сумел «сделать 100 тысяч людей радостными – и притом 100 тысяч дворян!» ^{[7, р. 18]}. Не скрывал своего ликования и А. Т. Болотов: «Не могу изобразить, какое неописанное удовольствие произвела сия бумажка в сердцах всех дворян нашего любезного отечества. Все вспрыгались почти от радости и, благодаря государя, благословляли ту минуту, в которую угодно было ему подписать указ сей» ^{[31, с. 62]}. Сам он, к тому времени дослужившийся до поручика, «возненавидел уже давно шумную и беспокойную военную жизнь и ничего уже так в сердце своем не желал, как удалиться в деревню, посвятить себя мирной и спокойной деревенской жизни ^{[31, с. 63]}. Впоследствии дворянство впишет в историю России немало примеров верного служения Отечеству. Оно оставит потомкам образцы беззаветного исполнения долга, выдающиеся памятники искусства, личной отваги, самопожертвования, но так и не станет точной калькой с европейского дворянства. Рядом с высокими морально-боевыми качествами всегда будет тлеть незатухающий огонёк отчуждённости и неприятия героизации войны.

Отвага и верность не помешают дворянству тяготиться государственной службой. Оно будет настойчиво выступать против её обязательности, фрондировать против «пруссачества» Павла I, отпускать колкие эпиграммы над аракчеевщиной, уходить в мир поэтических грёз и философических исканий. Государственный абсентеизм, политическая отчуждённость и бытовая «обломовщина» станут устойчивым признаком русского исторического архетипа, самобытной ментальности и проявлением социальной культурной традиции.

Выводы:

Таким образом, славные семейные традиции, военная служба, как выбор жизненного пути, причудливая милитарно-барочная культурная атмосфера, постоянный поиск средств к существованию формировали жизненную парадигму западноевропейского дворянства – социальную заинтересованность в войне. Оно было мотивировано на войну, ментально готово к войне и, по большому счёту, симпатизировало войне.

Иные экономические и культурно-цивилизационные тенденции были характерны для Восточной Европы, в частности, для России. Ментальность российского благородного сословия представляла собой причудливый симбиоз заимствованного и традиционного самобытного. Выдающиеся ратные подвиги, образцы личного мужества и самопожертвования сочетались с сословным абсентизмом по отношению к военной службе и внутренней отстраненностью от государства. Естественное миролюбие стало главной отличительной чертой российского дворянства, которое отличало его от – западноевропейского, сохранившего воинственность и милитарные традиции средневековья.