Реабилитация идеи региональной гегемонии Германии в немецкой политической мысли(1989-2013)

Третьяков Артемий Дмитриевич аспирант, кафедра новой и новейшей истории стран Европы и Америки, Московский государственный университет им. М.В. Ломоносова 121552, Россия, г. Москва, ул. Колмогорова, 1 Tret'yakov Artemii Dmitrievich Postgraduate Student, Department of Modern and Contemporary History of European and American Countries, Lomonosov Moscow State University M.V. Lomonosov 121552, Russia, Moscow, Kolmogorova str., 1 tretyakov.10501@gmail.com Другие публикации этого автора

После окончания Холодной войны в массовом сознании жителей Европы, а также в ряде работ иностранных и отечественных исследователей, Германия воспринималась как скрытый европейский гегемон. Это связано с исторической памятью о Первой и Второй мировых войнах, а также с экономическими успехами ФРГ во второй половине ХХ века. При этом немецкая послевоенная политическая мысль относилась к идее доминирования в Европе с понятной осторожностью. Такие мыслители как Т. Манн, Ю. Хабермас и В. Рёпке^[1] предупреждали немцев об опасности новых устремлений к статусу великой державы.

Тем не менее, объединение Германии в 1990 г. стало причиной ожидания многократного повышения веса ФРГ в системе международных отношений. Подобные прогнозы, сформулированные изначально американскими исследователями-реалистами C. Балмером, У. Патерсоном^[2] и Дж. Миэршаймером^[3], активно обсуждались в Германии. Однако, значительное число немецких мыслителей (М. Штак^[4], Х. Мюллер^[5] Ф. Риттбергер^[6] и др.) связывали возможное усиление влияния их страны, в первую очередь, с лидерством в международных институтах и интеграционными процессами в Европейском союзе.

В период «однополярного момента» (временной отрезок с 1990 по 2001 гг., выделенный американским политологом Ч. Краутхамером) идея немецкого регионального доминирования, встроенного в мировую гегемонию США, постепенно утверждалась в трудах ученых. Изменения в европейском балансе сил после объединения Германии породили опасения и надежды на то, что Берлин увеличит свои политические амбиции в соответствии с экономическим потенциалом. Безоговорочное прекращение формальной оккупации и готовность отстаивать национальные интересы после объединения вновь активизировали дебаты о том, что представляло собой немецкую «нормальность»^[7].

Так называемые «Дебаты о нормализации», проходившие в экспертном сообществе в 1990-е годы, представляли собой дискуссию о постепенном возвращении Берлину атрибутов полного суверенитета, в частности военной мощи. Немецкие мыслители обсуждали дальнейшую роль Германии в мировой и, особенно, европейской политике. В этот период традиционно важная для германской общественной мысли роль «политики памяти» сменилась «эйфорией от объединения»^[8]. Немецкие исследователи, сторонники разных подходов к международным отношениям, в целом приветствовали «нормализацию» внешней политики ФРГ при условии активного участия в работе институтов Европейского союза^[9].

В начале 1990-х годов среди немеких политологов шел поиск консенсуса по проблеме потенциальной роли объединенной Германии в Европе. Становился актуальным ряд вопросов о дальнейшей политике ФРГ: почему Берлин не обладает политической мощью, соизмеримой с его экономическим потенциалом? Что означала бы «нормализация» внешней политики Германии для будущего Европейского союза? Смогла бы Германия оказать стабилизирующее влияние на европейский регион в целом? Немецкие исследователи, в отличие от некоторых американских коллег, не утверждали, что ФРГ претендовала на статус новой глобальной державы. Однако идея локального лидерства в рамках Европейского союза переставала быть политически некорректной и становилась крайне актуальной.

Концепция немецкой гегемонии в Европе имеет глубокие исторические корни. Однако в наиболее актуальном виде она начала формироваться в первой половине ХХ века, когда представители немецкой политической мысли активно занимались изучением самого понятия «гегемония». Работы Г. Трипеля, Л. Дехийо и Р. Штадельмана заложили основы реалистического подхода к роли главенствующей державы в системе международных отношений. Через немецкоязычных исследователей, эмигрировавших в США, таких как Г. Моргентау, эти взгляды на гегемонию стали органичной частью разработанной в США теории гегемонистической стабильности. Эта теория, с учетом различных альтернативных подходов к ней, основана на том, что государство-гегемон — это субъект, доминирующий в экономике, военной сфере и культуре. Хотя существуют разногласия по поводу того, может ли государство претендовать на статус гегемона при отсутствии военного превосходства или является ли экономическая мощь достаточным условием для установления правил, три вышеупомянутых элемента власти являются общими для большинства подходов. Это идеологическое (культурное) доминирование, обеспечивающее обоснования для принятия международной иерархии другими игроками, военный потенциал (способность принуждать и защищать) и экономическая власть (финансовый потенциал, контроль рынков и активное участие в установлении торговых правил и норм).

Призывы к немецкому лидерству после Холодной войны были, отчасти, основаны на теории гегемонистической стабильности. Согласно ей гегемон устанавливает нормы, но, в то же время, создаёт систему стимулов для тех стран, которые находятся ниже в иерархии. Это требуется для того, чтобы они получали выгоду и оставались в системе. В частности, гегемон идет на краткосрочные уступки тем, на кого он опирается, чтобы обеспечить свои долгосрочные интересы. Подобная трактовка теории гегемонистической стабильности закрепляется в политической мысли оъединенной Германии.

В 1992 г. немецкие экономисты А. Марковиц и С. Райх доказывали, что уже в 70е–80е годы ХХ века сформировалась экономическая гегемония ФРГ в Европейском союзе. Это было обусловлено тем, что европейский рынок был «захвачен немецким экспортом» и обладал, благодаря этому, большей устойчивостью. Авторы понимали гегемонию, согласно Г. Триппелю, как иерархическую систему, при которой ведущее государство оказывает «определяющее влияние» и устанавливает правила игры, а подчинённые страны соглашаются с данным положением^[10]. В этом контексте гегемония в международных отношениях воспринималась как степень воздействия, находящаяся между «влиянием» (der Einfluss) и «господством» (die Herrschaft). Исследователи предсказывали для ФРГ установление не только экономического, но и культурного первенства в долгосрочной перспективе. Его причиной должны были стать тесные связи Бонна, а впоследствии и Берлина, с Восточной Европой^[11]. В своей следующей работе авторы развивали тезис о немецкой региональной гегемонии, которая, по их мнению, усилилась в 90-е годы. В исследовании приводятся статистические данные о том, что германские прямые инвестиции в Восточную Европу составили уже в 1995 г. 3 млрд. немецких марок. Тем самым они соответствовали уровню инвестиций США в данный регион^[12]. На основе экономического и потенциального культурного превосходства Марковиц и Райх предрекали Германии доминирование на Европейском континенте.

Альтернативный взгляд на источник гегемонии предложил немецкий ученый Х. Мауль, исследователь послевоенной политики Германии и Японии. В его работах важную роль для определения курса ФРГ играют «ролевые ожидания других государств»^[13]. Эти ожидания способствовали формированию культурной и институциональной гегемонии посредством стремления Берлина «цивилизовать» международные отношения и соблюдать международное право даже в ущерб краткосрочным национальным интересам. В концепции Мауля ценностное лидерство послевоенной Германии оказывало на повышение ее роли едва ли не большее влияние, чем экономика.

В этот период основной задачей немецкого регионального лидерства представлялось расширение Европейского союза на Восток. В контексте этого интересен так называемый «План Шойбле-Ламерса» – проект группы депутатов Бундестага от Христианско-демократического союза. (Überlegungen zur europäischen Politik // Webarchieve. 1994. [Электронный ресурс]. URL: https://web.archive.org/web/20160318173446/https://www.cducsu.de/upload/schaeublelamers94.pdf). Германия в данном проекте должна была играть ведущую роль и увеличить свое политическое влияние в Европе в соответствии с экономическим потенциалом: «Германия могла бы быть призвана, или, исходя из необходимости обеспечения собственной безопасности, попытаться самостоятельно обеспечить стабилизацию Восточной Европы» - указано в тексте проекта. Важно отметить, что В. Шойбле, один из авторов плана, являлся не только консервативным политиком, но и публичным сторонником Теории гегемонистической стабильности в трактовке Ч. Киндлбергера. Во время Европейского долгового кризиса в 2010 году, находясь на посту министра финансов, Шойбле заявил, что, по его мнению, выводы известного американского теоретика должны найти применение в текущей политике: «Центральное послание Киндлбергера в 2010 году как никогда важно. И это послание гласит: «Для того, чтобы мировая экономика была стабильной, ей нужна ведущая нация, доброжелательный гегемон или «стабилизатор»»» (Выступление федерального министра финансов В. Шойбле в Университете Сорбонны 02.11.2010 г. [Электронный ресурс].URL:http://www.bundesfinanzministerium.de/Content/DE/Reden/2010/2010 11-02 sorbonne.html?view=renderPrint). План Шойбле-Ламерса являлся отражением актуальной в 1990-е годы концепции ФРГ как «Ядра Европы» (Kerneuropa), экономического лидера, запускающего центростремительные процессы европейской интеграции.

Несмотря на то, что гегемонистский проект Шойбле-Ламерса не был реализован, Германия, в соответствии со своими интересами, на время превратилась в выразителя позиции центральноевропейских и восточноевропейских кандидатов на вступление в Европейский союз. Уже в 1995 году, по мнению немецкого исследователя Е. Купера, ФРГ играла важную роль в присоединении к ЕС Австрии, Швеции и Финляндии, стремясь выполнять для Европы ту консолидирующую функцию, которую США выполняли для всего Западного мира^[14]. Примером новой политики Германии как интеграционного лидера стал «Веймарский треугольник» - совместный с Францией проект по политической и экономической интеграции Польши в структуры единой Европы, начатый в 1991 г. министром иностранных дел Х.Д. Геншером. Также в этом контексте рассматривались многочисленные программы «Восточного партнерства» со странами бывшего СССР, в первую очередь с Белоруссией, Украиной, Молдавией и странами Закавказья. Исследования политолога М. Эккера-Эрхарда показывают, что в этот период именно расширение Европейского союза воспринималось немцами как миссия и атрибут новой «моральной гегемонии» Германии, которая должна была дополнять её экономическую мощь^[15].

В то же время, в первой половине 1990-х годов, ряд немецких учёных выступал с более скептических позиций относительно возможной немецкой гегемонии в Европе. Ф. Ритбергер^[16] и К. Вольф^[17] в своих работах предполагали, что курс объединённой Германии окажется принципиально неизменным: сильная экономика, но пассивная внешняя политика. Однако, вооружённые конфликты в Югославии и в республиках бывшего СССР, как показывают некоторые исследователи, вызвали у немцев страх дестабилизации Восточной и Центральной Европы. Это могло потребовать от Германии более активной, в том числе силовой политики^[18]. Немецкий историк и биограф К. Аденауэра Х. П. Шварц в 1994 году издал свою работу «Центральная держава Европы. Возвращение Германии на мировую сцену», в которой критиковал немецкую элиту за нерешительность и призывает играть ведущую роль в объединённой Европе, в том числе, в вопросах урегулирования региональных конфликтов^[19].

В 1995 году в Основном Законе ФРГ были отменены положения о том, что с территории Германии никогда впредь не должна исходить военная угроза (даже соответствующая статье 115 «Случай обороны»). Это ранее определяло ограниченный характер участия немецкой армии в зарубежных операциях НАТО. Также было пересмотрено действие статей 53, 77 и 107 Устава ООН, посвященных «государствам-агрессорам», которые указывали на ФРГ как на правопреемницу Третьего рейха^[20]. Также в этот период Германия стремилась стать постоянным членом Совета Безопасности ООН. Имея в 1995-1996 годах статус непостоянного члена, Берлин активно участвовал в инициативах по реформированию Совета. Одобряемая населением и экспертно-аналитическим сообществом внешнеполитическая активность позволила на время завершить «дебаты о нормализации» и легитимизировать применение Германией военной силы за рубежом.

В эссе Г. Хеллмана «Прощай, Бисмарк? Внешняя политика современной Германии» (1995) ставилась задача систематизировать немецкую политическую мысль в период после объединения страны и определить, какие позиции существуют у немецкого истеблишмента по поводу будущего их государства в Европе и мире. Автор отмечал, что первое пятилетие после падения Берлинской стены существенно изменило мировоззрение и самосознание немцев. По его мнению, в рамках «дебатов о нормализации», идея активной внешней политики и центрального места Германии на континенте была принята большей частью немецких элит^[21].

Военная операция НАТО против боснийских сербов в 1995 г., а также агрессия против Югославии в марте – апреле 1999 г. стали первыми примерами использования Бундесвера за пределами Германии, что вызвало достаточно смешанную реакцию в немецком экспертно-аналитическом сообществе. Берлин в середине 1990-х годов, в период кульминации однополярного момента, стремился опровергнуть статус «безбилетника» и «импортёра безопасности». В Боснии, Косово, а позднее в Афганистане было задействовано около 10 тыс. немецких военнослужащих. Как отмечал политолог Г.И. Гиссман, «Германия видит в НАТО прежде всего сообщество государств на основе общих ценностей и политический союз, а не военный пакт»^[22]. Это было обусловлено тем, что послевоенная немецкая политическая культура предусматривала более осторожное использование силы, в сравнении с американской. Военнослужащие Бундесвера в Афганистане в основном обучали местный военный контингент и занимались разведкой, а отправка их в Афганистан была связана с серьезными дебатами в Бундестаге.

Тем не менее, по мнению ряда аналитиков, несмотря на то, что активная Балканская политика ФРГ в целом соответствовала национальным интересам, а участие Бундесвера в Афганистане было крайне ограниченным, моральное немецкое лидерство было поставлено под вопрос^[23]. Дебаты о главенствующей роли Германии в Европе после 1999 года вновь неизбежно шли параллельно с темой исторической политики и правильного восприятия прошлого страны^[24].

Выводы некоторых немецких мыслителей об изменении в восприятии активной внешней политики Германии и реабилитации в общественном сознании использования ею военной силы оказались слишком поспешными. К началу ХХI века неприятие участия Берлина в конфликтах за рубежом вызвало реакцию в виде возобновления «дебатов о нормализации»^[25]. В конце 1990-х годов наблюдается процесс, который политолог В. Хильц называет «утиханием интеграционной эйфории» (Integrationseuphorie) (HilzW. Perspektiven der deutschen Außenpolitik seit 1989 / BBP. 2009. [Электронный ресурс] URL: https://www.bpb.de/shop/zeitschriften/izpb/7917/perspektiven-der-deutschen-aussenpolitik-seit-1989/). Помимо нового осмысления морального права Германии на гегемонию в Европе, пересматривалась её роль в качестве локомотива региональной интеграции. Процесс, который можно обозначить как «ренационализация» внешней политики, совпавший с приходом правительства канцлера Г. Шрёдера, существенно менял курс Берлина. По мнению Хильца Германия более не могла выступать основным бенефициаром расширения Европейского союза на Восток, где более активную роль начали играть США. В связи с этим внешняя политика Берлина в Европе постепенно переориентировалась на союз с Парижем и взаимовыгодное сотрудничество с Москвой.

С точки зрения Х. Мауля такой поворот свидетельствовал о потере Германией своего регионального влияния в первой половине 2000-х годов и утрате культурно-идеологической гегемонии в Европе^[26]. Берлин, как он считает, также неоправданно поставил под угрозу свою традиционную репутацию гаранта европейской интеграции. Хорошие отношения с Россией и Китаем не могли, по мнению исследователя, компенсировать потерю этих позиций. В дебатах о новой нормальности в начале XXI века была обозначена проблема цены, которую должна заплатить Германия за роль «локомотива ЕС».

Сложным моментом в формировании идеи европейского лидерства Германии стал отказ канцлера Г. Шрёдера поддержать интервенцию США в Ирак в альянсе с президентом Франции Ж. Шираком и Президентом Российской Федерации В.В. Путиным. Этот альянс стал кульминацией краткого периода «ренационализации» внешней политики Берлина, который означал приоритет немецких национальных интересов над интеграционными задачами и местом регионального лидера в системе глобальной гегемонии Вашингтона. Кроме того, между Германией и США возникли разногласия по вопросам взаимодействия в рамках Киотского протокола, Договора о всеобъемлющем запрете ядерных испытаний и в других инициативах по контролю над вооружениями. Также одной из важных инициатив Шрёдера стало создание группы G4 в лице ФРГ, Японии, Индии и Бразилии, целью которой было расширение Совета безопасности ООН. Здесь политика нового канцлера продолжала ранее начатую линию по реформе ООН и попытке Германии закрепиться в Совете безопасности^[27].

Этап «ренационализации» совпадал со всплеском интереса к концепции гегемонии в немецкой политической мысли. Исследователь международных отношений Ш. Робель выпустил монографию «Гегемония в международных отношениях: уроки провала Теории гегемонистической стабильности»^[28] (2001), где подробно исследовал положения теории, критикуя её сторонников за экономический детерминизм и невнимание к внутренним социальным факторам государств. Робель предлагал обратить внимание на транснациональные факторы и теорию демократического мира, указывая на многочисленные недостатки концепции США как сверхдержавы, формирующей текущий миропорядок. (Важно отметить, что впоследствие Ш. Робель изменит свое отношение к данной теории и в более поздних работах развовьет её положения, указывая на ключевую роль «внутреннего круга» - союзников гегемона^[29]). В это же время вышла работа П. Нитча «Германия как европейская держава» (2002)^[30]. Нитч полагал, что в международной политике власть гегемона представляет собой форму правления, основой которой, в первую очередь, являются не армии, а рынки, не физическая сила, а привлекательные идеи и представления о ценностях. Подобный взгляд снова возвращал немецкую мысль к положениям Марковица и Райха.

Однако «ренационализация» стала временным этапом в эволюции восприятия немецкой региональной гегемонии, заложив основы для последующего развития евроскептических настроений. После прихода к власти правительства А. Меркель начались новые шаги в сторону европейского лидерства Германии. В 2007 г. Берлин играл активнейшую роль в разработке и подписании Лиссабонского договора. Мировой экономический кризис 2008 года («великая рецессия») не оказал серьезного влияния на восприятие положения ФРГ в Европе. Однако последовавший за этим Европейский долговой кризис 2009-2013 годов, по мнению ряда исследователей, стал переломным моментом для идеи немецкой региональной гегемонии. Активное участие Германии в формировании «политики жёсткой экономии», подписание Брюссельского соглашения и Европейского бюджетного договора подтвердили стабилизирующую роль сильнейшей экономики Европы. Звучали призывы к ФРГ действовать более смело, например, со стороны тогдашнего министра иностранных дел Польши Р. Сикорского. В своей речи в Берлине в ноябре 2011 года он заявил, что меньше боится немецкой мощи, чем бездействия Германии, и публично призвал Берлин взять на себя руководящую роль в Европе (Deutschland soll Euro-Zone retten // Spiegel Aussland. 2011. [Электронный ресурс]. URL: https://www.spiegel.de/politik/ausland/rede-von-polens-aussenminister-deutschland-soll-euro-zone-retten-a-800486.html). Примером, указывающим на частичную реализацию немецкой региональной гегемонии, являлся Налогово-бюджетный пакт, который Европейский совет согласовал в декабре 2011 года, предусматривавший, что все страны Еврозоны должны включить в свои конституции положения, аналогичные механизму «долгового тормоза», ранее принятому в Германии. В этом же году лидер фракции ХДС/ХХС Ф. Каудер заявил в интервью газете Der Spiegel: «Теперь в Европе заговорят по-немецки» (Jetzt wird in Europa Deutsch gesprochen // Spiegel. 2011[Электронный ресурс]. URL: https://www.spiegel.de/politik/deutschland/kauders-euro-schelte-jetzt-wird-in-europa-deutsch-gesprochen-a-797945.html). Подобные заявления, невозможные в ФРГ периода Холодной войны, уже не воспринимались немецкой политической культурой негативно.

По итогам Европейского долгового кризиса 2009-2013 годов немецкий юрист К. Шёнбергер однозначно заявил: «Сейчас как никогда ясно, в какой степени Федеративная Республика стала гегемонистской державой Европы». С точки зрения Шёнбергера гегемония – это основной субъект федеративного образования. В то время как, по его мнению, США все больше уходили из Европы, а Франция более не претендовала на первенство, ФРГ постепенно занимала положение, подобное положению Пруссии в объединённой Германии периода после 1871 года. Немецкая «невольная» гегемония в Европейском Союзе, согласно Шёнбергеру, не могла быть приравнена к доминированию Германии в Европе. Федеративная Республика была еще слишком слаба для такого господства. Германия, по его мнению, была сильнее любого из своих соседей, но недостаточно сильна, чтобы доминировать над соседями в целом. Тщательно управляемая гегемония в рамках федеральной интеграции в Европейский Союз являлась наилучшим вариантом реализации немецкого потенциала. При этом исследователь призывал опасаться «самопровинциализации» Германии, окружённой дружественными странами, такими же членами Европейского союза. Гегемония в Европейском Союзе требовала от немецких элит и немецкой общественности того, чего всегда требовало от них положение Германии в центре Европы: отказа от «национальной интроверсии». ФРГ, по мнению Шёнбергера, не могла позволить себе «умственно и институционально опуститься до эгоистичного управления собственными владениями, к чему может быть склонна стареющая страна. Она должна нести бремя гегемонии, даже если она болезненно ощущает его на своих плечах».

Одной из самых известных работ, посвящённых теме немецкой гегемонии стала работа У. Бека «Немецкая Европа»^[31]. Автор приводил слова выступления немецкого писателя Т. Манна в Гамбурге в 1953 году, предостерегавшего от «немецкой Европы» и утверждавшего, что «европейская Германия» была бы предпочтительной целью для немцев. Однако с точки зрения Бека картина Европы после Великой рецессии выглядела как «европейская Германия в немецкой Европе». По его мнению, гегемония Берлина, усилившаяся после кризиса 2008 г. и Европейского долгового кризиса, была связана с отсутствием у Европейского союза единой экономической политики. Вместо нее вынужденно был принят немецкий курс, как позиция основной страны-кредитора. Подобное положение, по мнению автора, установилось благодаря «модели Меркиавелли» – умеренному и компромиссному курсу канцлера А. Меркель, соответствующему, как считает Бек, идеям Н. Макиавелли.

В своей монографии «Почему Германия разлюбила Европу» немецкий экономист В. Пройсль датировал начало гегемонии ФРГ в Европе отказом от немецкой марки в пользу единого евро. Он, также как и большинство немецких исследователей, объяснял лидерство Берлина, в первую очередь, экономическими причинами^[32]. При этом политически, с его точки зрения, немецкая элита «плыла по течению», будучи вынужденной поневоле брать ответственность за другие европейские страны. Он отмечает, что разочарование в европейском проекте и даже зачатки евроскептицизма затронули руководящие круги ФРГ после кризиса 2009-2013 годов. Однако, по мнению автора, задача немцев состояла в том, чтобы в очередной раз поступиться краткосрочными национальными интересами ради европейского будущего, поскольку влияние Германии в глобальном масштабе ничтожно без ЕС. Пройсль приводил слова В. Шойбле: «Мы — сообщество, связанное одной судьбой. Если в Европе дела идут хорошо, Германия выигрывает от этого больше, чем кто-либо другой. Поэтому мы лучше всего продвигаем наши интересы, чувствуя себя ответственными за других. Условием для этого является принятие другими странами общих правил для поддержания стабильности». Автор предлагал ФРГ идти на любые меры для консолидации Европейского союза, указывая на огромные долгосрочные выгоды для самой Германии в будущем, если она продолжит быть региональным лидером.

Немецкий политолог Э. Кром соглашался с позицией Пройсля и считал, что Германия — главный бенефициар введения евро. При этом она же больше всех пострадает от его возможного краха^[33]. Автор стремился подчеркнуть, что гегемония Германии является скрытой, осуществляемой через европейские институты и сети влияния, а не посредством репрессивных мер из единого командного центра. Однако, Кром признавал наличие конфликта между институциональным устройством ЕС и существующей немецкой гегемонией, полагая, что развитие этого конфликта во многом определит дальнейшую судьбу Европы.

По итогам Европейского долгового кризиса к 2013 году идея европейской гегемонии Германии была не только сформулирована, но и реабилитирована в немецкой политической мысли. При этом она была публично озвучена рядом германских и европейских политиков, что свидетельствовало о существенных изменениях не только в мировоззрении экспертно-аналитического сообщества, но и в массовом восприятии этой концепции. Посредством таких этапов, как (а) «дебаты о нормализации», (б) руководство интеграционными процессами, (в) реабилитация применения военной силы, (г) «ренационализация» и (д) роль финансового лидера в Европейском долговом кризисе, немецкое политическое сознание постепенно принимало идею европейской гегемонии Берлина. Основными её чертами стали: стабилизирующая роль через экономическое доминирование, скрытый характер, действие посредством европейских институтов, готовность поступиться национальными интересами ради блага системы, осторожность во внешней политике и приверженность трансатлантическим отношениям с глобальным гегемоном в лице США. Ещё одной чертой стал гражданский характер ФРГ как гегемона и устойчивая немецкая «антимилитаристская культура» (по выражению Х. Мауля), которая, однако, могла отходить на второй план в случае рисков для европейской безопасности.

Дальнейшее развитие исторического процесса постепенно демонстрировало снижение ожиданий от европейского лидерства Берлина. В 2015 году директор Центра европейских исследований в Брюсселе Д. Гросс опубликовал заметку, где обозначил начало конца региональной гегемонии Германии, связанное с замедлением ее экономического роста и неспособностью справиться с Европейским миграционным кризисом. (Gross D. The End of German Hegemony // Project Syndicate. 2015. URl: https://www.project-syndicate.org/commentary/germany-slowing-growth-by-daniel-gros-2015-10?barrier=accesspaylog). После этого в немецкой политической мысли разворачивается дискуссия об ослаблении авторитета ФРГ в процессе развития Украинского кризиса^[34]. Стремясь выступать в нем в роли посредника, Германия, по мнению некоторых исследователей, потеряла ценностное лидерство. Таким образом, с учетом снижения степени идеологического и экономического доминирования, отмечаемого рядом аналитиков, первенство Берлина может стать атрибутом недавнего прошлого, а не футурологической моделью. Тем не менее, данная тенденция пока еще не является однозначной, в то время как предшествующий период, с 1991 по 2013 годы, может быть охарактеризован как постепенная реабилитация и принятие концепции европейской гегемонии Германии в немецкой политической мысли.