Восприятие политики Советской России в британских правительственных кругах в ноябре 1917 – августе 1918 гг.

Романова Екатерина Владимировна ORCID: 0000-0001-6138-5109 кандидат исторических наук доцент, кафедра новой и новейшей истории, исторический факультет, Федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего образования «Московский государственный университет имени М.В.Ломоносова» 119192, Россия, г. Москва, ул. Ломоносовский Проспект, 27, корпус 4 Romanova Ekaterina Vladimirovna PhD in History Associate Professor, Department of Modern and Contemporary History, History Faculty, Lomonosov Moscow State University 119192, Russia, Moscow, Lomonosovsky Prospekt str., 27, building 4 ekaterinavlromanova@gmail.com Другие публикации этого автора

Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ и Национального научного фонда Болгарии № 20–59–18007.

Тема англо-русских отношений в первые месяцы после Октябрьской революции не раз затрагивалась отечественными и зарубежными историками. Однако британское восприятие позиций и политики советского правительства, будучи одним из ее аспектов, все же, как правило, на страницах монографий и статей оставалось в тени процесса принятия решений, дипломатических шагов или военных действий. Между тем именно восприятие является одной из важных составляющих мотивации при выборе внешнеполитического курса, и потому его анализ позволяет пролить дополнительный свет на те или иные внешнеполитические решения и действия.

К подобной постановке проблемы подталкивают и существующие в исследовательской литературе (прежде всего отечественной) разногласия в оценке того, какие факторы – стратегические, экономические, идейные – являлись основополагающими при формировании британской политики в отношении Советской России осенью 1917 – летом 1918 гг. Их свидетельства можно найти уже в работах современников событий.

Так, П. М. Керженцев (В. Керженцевъ), автор брошюры «Союзники и Россия», опубликованной в Издательстве ВЦИК Советов Р.С.К. и К. Депутатов в 1918 г., не выделяет явную доминанту в политике Великобритании: в качестве целей Лондона фигурируют и воссоздание Восточного фронта, и «откровенный грабеж России», превращение ее в колонию, и «свержение социалистического большевистского правительства» ^{[1, c. 64-66]}.

Более категоричен в оценке М. Павлович (М. Л. Вельтман). С его точки зрения, главным для Великобритании было «добиться окончательного ослабления и распада России» ^{[2, с. 25]}. Он уподоблял британскую политику германской: она «в сущности являлась политикой Брест-Литовского договора с той лишь разницей, что место Германии должна была занять другая великая держава – Англия» ^{[2, с. 25]}. Павлович не разделял тезиса о «ненависти к большевизму» как важнейшем мотиве британской политики (по крайней мере, в период начала интервенции – весной 1918 г.), полагая, что «английское правительство не верило в прочность Советской власти» ^{[2, с. 25]}.

По-иному расставлял акценты М. Н. Покровский в лекциях о внешней политике России в начале ХХ века, написанных в 1926 г. Для него также антибольшевизм – не главный мотив интервенции, но по другим причинам: лишь после Ноябрьской революции в Германии страны Антанты стали рассматривать его как угрозу. До этого события «на большевизм Антанта смотрела… как на явление местное – это русская болезнь… поэтому обращать на него внимание не стоит». ^{[3, с. 439]}. Основную цель политики Лондона в отношении России вплоть до ноября 1918 г. Покровский видел в стремлении воссоздать Восточный фронт.

Неоднозначной предстает мотивация британской политики в работе Я. А. Иоффе «Организация интервенции и блокады». Она – и в желании заставить Россию продолжать войну, и в классовой ненависти к большевикам. В то же время созвучным взглядам М. Н. Покровского представляется следующее утверждение Иоффе: «вряд ли приходится говорить о борьбе союзников в этот период с советской властью как о сознательной борьбе с мировой революцией» ^{[4, с. 15]}.

Начиная с 1930-е гг. классовый подход к оценке британской политики в отношении России выдвигается на первый план. Как можно заметить, уже в конце 1910-х – 1920-е гг. тема интервенции и объяснения ее истоков занимала большое место при рассмотрении политики союзников (в частности Великобритании) после октября 1917 г. В последующие годы эта тенденция сохранилась. В значительном количестве работ англо-русские отношения рассматривались как часть взаимодействия Советской России со странами Антанты и США, а вынесенный в название данной статьи хронологический отрезок – в рамках более длительного периода, включающего интервенцию. При этом проблематика выявления причин последней нередко задавала общее направление анализа. Решение об интервенции, как писал И. Минц, было принято с первых шагов советского правительства, она рассматривалась как ««самозащита» от несущего угрозу мировой революции большевизма» ^{[5, с. 26]}.

Период с ноября 1917 по весну 1918 гг. предстает во многих работах как время подготовки интервенции. Так, С. В. Цибульский, обобщая выводы исследований советских историков, заключал, что с самых первых дней после Октябрьской революции англичане вынашивали планы интервенции с целью сокрушить молодую советскую республику ^{[6, с. 214]}. Как курс на свержение советской власти трактовал политику Антанты в отношении России В. С. Васюков. Подвергая критике тезис о сосредоточенности союзников «на исключительно военной стороне дела», историк утверждал, что «главным и основным содержанием» «русского вопроса» являлась борьба против социалистической революции ^{[7, с. 233]}.

Современные российские историки отходят от жесткого классового детерминизма. В исследованиях начала XXI в. подчеркивается, что британская политика в отношении России в первые месяцы после Октябрьской революции характеризовалась колебаниями, сменой тактики, отсутствием ясно выработанного курса. Неоднозначным выглядит и восприятие самого факта революции. Так, Е. Ю. Сергеев показывает широту спектра ее оценок в рядах британского истеблишмента: от неприятия до симпатий к ее политическим лозунгам ^[8]. Более отчетливо звучит тезис о том, что обстоятельства ведения войны определяли цели политики Великобритании в отношении России. Подчеркивается, что, принимая решение об интервенции, Лондон руководствовался мотивом восстановления Восточного фронта ^{[9, с. 54–71]}. Н. Е. Быстрова отмечает, что «во время Первой мировой войны стратегическая цель союзников – удержание России в войне – сочеталась с тактикой контакта с Советами» ^{[10, с. 137]}. Правда, в монографии этого же автора восстановление Восточного фронта названо поводом активности союзников на территории России ^{[11, c. 177]}, что порождает закономерный вопрос о ее причинах. С этим сочетается весьма спорное (ввиду продолжения войны с Германией) утверждение автора о том, что «сильной России ни Великобритания, ни Франция, ни США не желали и, стремясь использовать ее в своих геополитических и стратегических интересах, предпочли бы уход ее из мировой политики как влиятельной силы – великой державы» ^{[11, с. 9]}.

Мотив воссоздания Восточного фронта рассматривался как в значительной степени определяющий британскую политику в отношении России американским историком Р. Ульманом, автором вышедшего в свет в начале 1960-х гг. трехтомника «Англо-советские отношения, 1917–1921», который по сей день остается одним из наиболее глубоких и основательных исследований данной темы ^[12]. Вместе с тем современный канадский историк М. Дж. Карли склонен акцентировать внимание на неприятии западными элитами большевистского режима, идеологическом конфликте, зачастую препятствовавшем выработке прагматичного курса в отношении советского государства ^{[13, p. 7–9]}.

Исследователи расходятся не только в трактовке целей британской политики в отношении России, но и по ряду вопросов более частного характера: насколько сильными в Великобритании считали позиции большевиков, когда и почему от ставки на тактическое сотрудничество с советской властью союзники перешли к политике интервенции, носившей антисоветский характер, и был ли Брестский мир, с этой точки зрения, рубежными событием.

Представляется, что в некоторой степени способствовать решению этих вопросов может анализ того, как в Лондоне воспринимали политику советского правительства в первые месяцы после Октябрьской революции и каким образом на протяжении осени 1917 – лета 1918 гг. менялись ее оценки.

Теоретическое осмысление роли фактора восприятия в международных отношениях связано с именем американского политолога Роберта Джервиса, работа которого «Восприятие и неверное восприятие в международной политике», опубликованная в 1976 году, по сей день остается классической в своей области. Практическая цель исследования Джервиса – поиск путей минимизации ошибок при оценке политики других государств и международной ситуации в целом, поэтому он сосредоточивает внимание на анализе источников неверного восприятия. Однако в контексте данной статьи более важным представляется подкрепленное конкретными примерами теоретическое обоснование американским политологом значения фактора восприятия в процессе принятия внешнеполитических решений ^[14].

Признание его роли в политике отличает и приверженцев конструктивистского направления в теории международных отношений. Эти исследователи подчеркивают субъективную составляющую процесса межгосударственного взаимодействия. По мнению одного из основателей школы А. Уэндта, политика игроков на международной арене в значительной степени определяется комплексом их представлений не только о собственных целях, но и о союзниках, противниках, самом характере международной системы ^[15]; ^[16].

В рамках реалистической парадигмы «проблеме восприятия» уделял внимание С. Уолт, сформулировавший концепцию «баланса угроз», уточняющую и дополняющую широко известную теорию «баланса сил». Согласно взглядам Уолта, внешняя политика государств (в частности – в вопросе формирования союзов) определяется не только и не столько расчетами соотношения сил на международной арене, сколько фактом восприятия наличия или отсутствия угрозы со стороны других государств ^[17].

Важной методологической проблемой при рассмотрении заявленной темы является отбор источников для анализа восприятия в британских правительственных кругах советской политики. В зарубежной (прежде всего английской) литературе она нашла отражение в дискуссии по вопросу о существовании так называемой «государственной точки зрения» («official mind») на проведение внешней политики. Это понятие было введено Рональдом Робинсоном и Джоном Галлахером при рассмотрении британской экспансии в Африке во второй половине ХIХ века. Исследователи выдвинули тезис о том, что единое мнение политического истэблишмента становилось одной из движущих сил империалистической политики и определяло те формы, которые она принимала. «Государственная точка зрения», в их трактовке, представала как своего рода коллективное мнение правительственных чиновников и политиков, участвовавших в выработке внешнеполитических решений. К ним стекалась информация из разных источников, они находили компромисс между различными позициями и формировали внешнеполитический курс. Возможность существования единой «государственной точки зрения» объяснялась общностью представлений, характерных для британской политической элиты, которая определялась общностью социального происхождения и подкреплялась опытом учебы в частных школах и ведущих университетах, а в дальнейшем – государственной службы ^[18].

Критики этой концепции справедливо указывали на ее определенную ограниченность. С одной стороны, она может создать впечатление отчужденности правительства от внешних влияний, групп интересов, общественного мнения. С другой – чревата преувеличением степени единства взглядов представителей государственного аппарата и правительства ^{[19, p. 432–437]}; ^{[20, с. 73–74]}.

Признавая правомерность этих возражений и отнюдь не считая позицию правящих кругов ни свободной от внешних влияний, ни монолитной, автор в рамках данной статьи все же не ставил своей задачей детальное исследование различных подходов к происходившему в России в среде британской элиты, а был сосредоточен скорее на выявлении комплекса факторов, который учитывался в правительстве Соединенного Королевства при определении политики в отношении Советской России в конце 1917 – первой половине 1918 г.

Выводы работы строятся на анализе документов из фондов британского кабинета министров: протоколах заседаний и решениях правительства, меморандумах и записках, представленных на его рассмотрение. Важным источником по проблеме восприятия политики советского правительства являются еженедельные отчеты по России разведывательного бюро Департамента информации. В функции этого отдела, созданного в апреле 1917 г., входила подготовка сводок о ситуации в иностранных государствах. Их целью, в соответствии с назначением Департамента информации, была разработка предложений по ведению эффективной пропаганды за рубежом. В то же время отчеты бюро направлялись членам кабинета министров и служили одним из источников их представлений о ситуации в той или иной стране. О значении этого отдела говорит тот факт, что в марте 1918 г. на его основе в рамках Министерства иностранных дел был создан Департамент политической разведки, ставший одним из ключевых органов в процессе выработки британской позиции по вопросам условий мира. После реорганизации сотрудники нового департамента, как и прежде, занимались сбором сведений о политической ситуации в других странах и готовили отчеты для правительства ^{[21, p. 51–89]}.

Помимо этого, были привлечены некоторые материалы из фонда личных документов британского министра иностранных дел А. Бальфура, а также мемуарные свидетельства тех, кто был вовлечен в процесс выработки и осуществления политики в отношении России.

Тот факт, что революция в России разразилась в условиях мировой войны, в значительной степени определил специфику восприятия Лондоном политики советского правительства, которая оценивалась в первую очередь с точки зрения ее реального и потенциального влияния на ход военного противостояния с Центральными державами. Это подтверждается тем, что одним из ключевых объектов анализа ситуации в России стала позиция большевиков в отношении Германии. Так, по воспоминаниям британского премьер-министра Д. Ллойд Джорджа, несмотря на разногласия, «в конце концов кабинет решил, что правительство его величества заинтересовано не столько в том или ином составе русского правительства и не столько в тех или иных притязаниях большевиков или других русских политических партий, сколько в том, какое значение имеет позиция тех и других по отношению к нашему конфликту с центральными державами» ^{[22, с. 91]}.

В том, как отвечали на этот вопрос британские политики и эксперты вскоре после Октябрьской революции, произошли существенные изменения по сравнению с дооктябрьским периодом. Если в предшествовавшие месяцы большевики рассматривались как прогерманская сила, то уже 12 ноября в еженедельном отчете разведывательного бюро Департамента информации констатировалось: «неверно было бы отмахнуться от большевиков как просто от банды германских агентов» ^[23]. «Большевизм, – утверждалось в отчете, – это в сущности русская болезнь» ^[23]. Благоприятное впечатление на аналитиков бюро произвело поведение русской делегации в ходе переговоров с Центральными державами о мире, когда они были прекращены в ответ на отказ Германии вывести войска с оккупированных территорий для проведения там плебисцитов. От их внимания не ускользнули появившиеся в газете «Правда» нападки на немцев. Эксперты с некоторым удивлением, но вместе с тем и удовлетворением отмечали, что вопреки ожиданиям большевики не «продали Россию немцам» и оставались привержены провозглашенным принципам ^[24]. Наконец, в отчете от 25 января 1917 г. они были названы «с точки зрения европейской ситуации», наиболее «антигерманскими элементами в России» ^[25].

Даже заключение мира в Брест-Литовске существенно не изменило такого взгляда ^[26]. Мир рассматривался Великобританией как вынужденный, больше похожий на перемирие. Аналитики разведывательного бюро ссылались на высказывания В. И. Ленина, уподоблявшего Брестский мир Тильзитскому и тем самым подчеркивавшего его временный характер ^[26]. Правда, обратив внимание на сравнение Ленина, они ошибочно истолковали Тильзитский мир в его интерпретации как русско-французский договор 1807 г., тогда как глава советского правительства имел в виду заключенный в том же году мир между Пруссией и Францией, фактически лишивший Пруссию, потерявшую по его условиям огромную территорию, статуса великой державы ^{[27, с. 23–26, 107–110]}. Тем не менее в Лондоне уловили смысл высказывания лидера большевиков. В отчете говорилось о тяжелых для России условиях Тильзитского мира и его временном характере.

Сотрудники разведывательного бюро приходили к выводу о том, что «не может быть действительного мира между двумя правительствами c настолько фундаментально различными взглядами» ^[28], предсказывали, что состояние мира не продлится долго ^[29]. Британские политики были менее оптимистичны в своих оценках. Так, Бальфур, выражая готовность согласиться с теми, кто отказывался видеть в большевиках германских агентов, с горечью замечал, что их действия благоприятствуют Берлину, а не союзникам. ^{[12, p. 125]}. Все же восприятие Лондоном позиции советского правительства, как представляется, открывало возможности для тактического сотрудничества с большевиками на антигерманской основе – сценария, который активно обсуждался кабинетом министров весной 1918 г. и был частично воплощен в так называемой «интервенции по приглашению» или «интервенции по соглашению» в Мурманске ^[30]; ^{[9, с. 57–63]}.

Одним из факторов, который заставлял Великобританию как можно дольше избегать открытого разрыва с большевиками, стало признание уже в начале 1918 г. относительной прочности их позиций в России. Анализ отчетов разведывательного бюро показывает эволюцию оценок с ноября по конец января 1918 г.: от утверждения, что «большевистское правительство находится на последнем издыхании» ^[23] 12 ноября 1917 г. до признания в январе того, что позиции большевиков не находятся под угрозой и тезиса о несостоятельности расчетов на их скорое падение ^[24]. Наконец, в отчете 18 января эксперты бюро приходили к выводу: «Сейчас они (большевики – Е.Р.) демонстрируют больше силы и решительности (backbone), чем любая другая политическая партия, и, в условиях роста недовольства, это единственная партия, обладающая силой и решительностью, которая может попытаться управлять страной» ^[31]; ^{[32, c. 119]}.

Вопросу прочности позиций различных политических сил в России придавалось большое значение и из-за достаточно высокой вероятности (как считали тогда в Лондоне) продолжения после окончания войны англо-германского экономического соперничества, составлявшей которого становилось борьба за контроль над ресурсами России. Именно в силу последнего обстоятельства представляется спорным приведенный выше тезис Н. Е. Быстровой о стремлении союзников низвести Россию до статуса второстепенной державы. Англия традиционно была привержена принципу баланса сил. Ослабление России означало его нарушение и таило в себе опасность чрезмерного укрепления германского влияния в Европе. В Великобритании полагали, что Германия непременно предпримет меры к тому, чтобы воспользоваться «крахом России», открывшим, с точки зрения британских экспертов, «возможности для германской деятельности… на Востоке, выходящей далеко за пределы пангерманских мечтаний, которые привели к этой войне» ^[33]. В подобной ситуации, казалось, что верная ставка на победителей в борьбе за власть в России и их поддержка может позволить получить преимущество не только в войне, но и в послевоенном мире. Так, на заседании кабинета 21 декабря 1917 г. указывалось, что «та держава, которая поможет будущему российскому правительству в восстановлении страны, поставит под свой контроль все ее [России – Е.Р.] ресурсы» ^[34].

По свидетельству Керженцева, газета «Times» писала: «русская проблема – это мировая проблема, так как та сила, которая сумеет преобразовать и организовать Россию, будет господствовать во всей Европе в течение по крайней мере целого поколения» ^{[1, с. 62]}. В июне 1918 г. в совместном меморандуме Форин офис и Министерства торговли с сожалением констатировалась слабость британской экономической политики в отношении России. Показательно данное в документе обоснование целесообразности отправки торговой миссии в Москву. Она была призвана расширить «очень отрывочные знания об экономической ситуации… в России» и оценить перспективы в этой области, а также «помочь в противодействии вражеским схемам торгового проникновения, которые, – по мнению авторов документа, – немцы продвигали с помощью таких ведущих финансистов и промышленников, как Гвиннер, Баллин, Ратенау» ^[35]. Создавалось впечатление, что в вопросе вовлечения России в экономическую систему под эгидой Великобритании факт нахождения у власти большевиков с их антикапиталистической идеологией отходил на второй план.

Однако это не значит, что британские аналитики, государственные деятели и дипломаты не уделяли внимание проблеме большевистской идеологии. Она рассматривалась как разрушительная, несовместимая с принципами, за которые боролись страны Антанты. Так, например, обращение Совета Народных Комиссаров «Ко всем трудящимся мусульманам России и Востока» характеризовалось в отчете разведывательного бюро «как еще одно свидетельство сущности большевистской политики, которую не составляют ни самоопределение, ни статус-кво, ни мир, но которая использует эти формулы в целях кампании всеобщего саботажа, направленной на ниспровержение порядка во всем мире, как он уже бы ниспровергнут в России» ^[36]. О губительности большевистской пропаганды говорил на заседаниях кабинета министров министр по делам блокады Р. Сесил ^[37]. Дж. Бьюкенен, на первых порах сторонник политики поддержания контактов с большевиками, вскоре от нее отказался, склонившись к мысли о целесообразности оказания помощи противостоявшим им силам Юга России и организации интервенции. Утверждение большевиков у власти, по мнению бывшего посла в Петрограде, влекло бы за собой распространение опасной, с точки зрения поддержания позиций Британской империи, большевистской пропаганды на значительные районы Европы и Азии ^{[38, p. 256]}.

Однако не все государственные деятели были склонны придавать идеологическому фактору столь большое значение. Так, Ллойд Джордж объяснял непризнание большевиков исключительно тем обстоятельством, что они не были де-факто правительством России, не контролировали всю ее территорию, отрицая какое бы то ни было влияние фактора идейного антагонизма с советской властью на принятие этого решения. Премьер-министр подчеркивал, что большевистская пропаганда представляет угрозу в первую очередь для Германии и Австро-Венгрии, оказывая на них революционизирующее влияние и тем самым ослабляя в войне ^[37].

В некоторых отчетах разведывательного бюро содержалось, по сути, оправдание режима большевиков неизбежностью диктатуры в сложившихся в России условиях. При этом готовность советского правительства решить земельный вопрос позволяла рассматривать его «диктатуру» как вариант более предпочтительный (с точки зрения ее способности стабилизировать ситуацию), чем потенциальная альтернатива прихода к власти военного лидера ^[39]. Разгон Учредительного собрания, безусловно, не мог приветствоваться британскими экспертами. В то же время, в очередной раз продемонстрировав, что новый режим в России не претендует на установление демократии, это событие оказалось предсказуемым и объяснимым, и, как представляется, не вызвало большого сожаления. Аналитики указывали на сохранение института советов, являвшегося, в их оценке, гораздо лучше организованным и эффективным, чем гипотетически могло бы быть Учредительное собрание. Советы, как утверждалось в отчете бюро, были важным препятствием на пути к разгулу анархии в России ^[40].

Как бы то ни было, признание Великобританией цели достижения победы над Германией в качестве основной отодвигало фактор идейной несовместимости с большевиками на второй план; приоритет отдавался тактическому сотрудничеству на антигерманской основе. Однако и непоследовательная политика Лондона, его неготовность отказаться от поддержки антибольшевистских сил на территории России, и тактика лавирования советского правительства между Великобританией и Германией делали основания для такого взаимодействия чрезвычайно шаткими ^[41].

Cмещение акцентов в оценке Лондоном политики советского правительства можно заметить в середине мая – июле 1918 г. Сторонники поддержки антибольшевистских сил и интервенции в Советскую Россию в этот период приводили новые аргументы для обоснования своих взглядов. Так, Роберт Сесил 13 мая 1918 г. писал главе Форин офис А. Бальфуру об упущенном времени, за которое большевики сумели сокрушить или ослабить дружественные союзникам и способные к сопротивлению Германии и Турции силы ^[42]. Если на заседании кабинета министров 11 мая 1918 г. еще обсуждался вариант отправки в Россию английских и французских частей с согласия советского правительства ^[43], то в конце месяца политики стран Антанты приходили к выводу о тщетности надежд на готовность большевиков к сотрудничеству в вопросе организации интервенции, как в силу того, что подобная политика противоречила бы их доктрине классовой войны, так и из-за страха спровоцировать наступление Германии на Петроград и Москву. Идеология большевиков рассматривалась как почти равно враждебная «буржуазным правительствам союзников» и «германскому военному империализму». Примечательно, что признание этого факта не снимало опасений советско-германского сближения. Так, Верховный Военный Совет Антанты 31 мая констатировал: «есть сведения, что в последние дни большевики и немцы пришли к соглашению» ^[44]. О некоторой корректировке германской политики на Востоке британский неофициальный агент в России Б. Локхарт писал А. Бальфуру 23 мая 1918 г. Суть изменения, в интерпретации Локхарта, состояла в том, что из-за необходимости сконцентрировать силы для наступления на Западе, Германия отказывалась от курса на военное давление на Востоке в пользу достижения соглашения с большевиками ^{[12, p. 187]}.

В то же время летом 1918 г. возросли сомнения в способности советского правительства контролировать ситуацию в России. Показателен, с этой точки зрения, меморандум Департамента политической разведки от 3 июля 1918 г. Британские эксперты предрекали скорый крах большевистского режима, наступление контрреволюции, результатом которой стало бы усиление германского влияния. Если в начале 1918 г. аналитики писали об успехах большевиков в деле некоторого расширения социальной базы собственного режима, то в июле приходили к выводу о том, что их «тирания» вызывает все большее недовольство, порождает «неистовую», хотя и неорганизованную оппозицию ^[45].

Подобная оценка была созвучна той, что давал Первый лорд Адмиралтейства Э. Геддес, посетивший север России в рамках специальной миссии. На основании виденного в Мурманске и сведений, переданных ему британскими представителями, Геддес писал: «В реальности не существует правительства, нет организации, нет власти. Приказы издаются центральным правительством в Москве, но никто им не подчиняется, если не хочет» ^[46].

Логичным на этом фоне выглядело заключение «о невозможности полагаться ни на существующее советское правительство, ни на его способность выполнять какие-либо соглашения. Геддес не верил, что большевистское правительство собирается воевать с немцами и опасался получения врагом существенных преимуществ» ^{[30, с. 262]}.

Стадия неопределенности в англо-советских отношениях завершилась летом 1918 г. Свидетельством изменения подходов и центральной советской власти, и Великобритании к событиям на Севере России стало предписание мурманскому совету удалить английские силы из города, а также высадка англичан в Архангельске в августе 1918 г. и создание при поддержке Антанты антибольшевистского правительства – Верховного управления Северной области. 19 августа Великобритания заключила соглашение с Закаспийским правительством, которое обосновывалось «общей опасностью от большевизма и турецко-немецкого наступления в пределы Закаспийской области и Туркестана» ^[47]. Именно эти события определили верхнюю хронологическую рамку данной статьи.

Проведенное исследование демонстрирует отсутствие среди британского истеблишмента единства мнений о ситуации в России осенью 1917 – летом 1918 гг. Различия в оценках и акцентах, заметные даже на уровне кабинета министров и сотрудников ведомств, открывают широкий простор для интерпретаций мотивов британской политики. Все же на этом фоне представляется возможным как выявить главные критерии, через призму которых Лондон оценивал политику советского правительства, так и проследить определенную эволюцию в ее восприятии. Для Великобритании были важны прочность позиций новой власти, ее отношения с Германией, а также сущность идеологии и направленность пропаганды. В несколько меньшей степени учитывалась возможность вовлечения России в сферу британского экономического влияния.

Представляется, что изменения в оценках первых двух факторов в основном коррелировали с колебаниями британской политики – от признания возможности тактического сотрудничества с большевиками на антигерманской основе в начале 1918 г. до отказа от него летом того же года. Идеология, в условиях, когда главной целью Великобритании являлась победа над Германией, отходила на второй план, однако осознание антагонизма в этой сфере латентно присутствовало, определяя возможность лишь временного взаимодействия с советским правительством.

В условиях продолжения войны с Германией и неопределенности в развитии ситуации в России Лондон не выработал четкого курса в «русской политике». Вместе с тем осенью 1917 – летом 1918 гг. наметились те факторы, которые будут определять развитие англо-советских отношений в межвоенный период.