Маленький человек в гоголевской традиции Даля

Огурцова Валерия Сергеевна ORCID: 0000-0002-3294-3586 аспирант кафедры общего литературоведения и журналистики, Саратовский национальный исследовательский государственный университет имени Н. Г. Чернышевского 410012, Россия, Саратовская область, г. Саратов, ул. Астраханская, 83 Ogourtsova Valeriya Sergeevna Postgraduate student of the Department of General Literary Studies and Journalism, Saratov National Research State University named after N. G. Chernyshevsky 410012, Russia, Saratovskaya oblast', g. Saratov, ul. Astrakhanskaya, 83 lera.ogourtsova@gmail.com

Свой собственный «маленький человек» существовал в литературе практически у всех писателей-современников Даля. Эту моду ввел, по мнению Белинского, Манна, Лотмана и многих других исследователей, Гоголь. «Мы называем подобный литературный тип сверхтипом, так как, возникнув в творчестве одного писателя, в одном его произведении, он подчиняет затем на какое-то время мысли писателей целого поколения, "переселяется" из произведения в произведение, меняя свои индивидуальные черты, некоторые подробности своей судьбы и положения, но сохраняя общий смысл своей характеристики. Одно то, что впоследствии в течение десятилетий, обращаясь к изображению задавленного нищетой и социальным гнетом человека, писатели неизменно отталкивались от этого созданного Гоголем в «Шинели» и разработанного натуральной школой типа, говорит о близости формы его литературного бытования к той специфической функции, которую несут некоторые мировые типы в истории искусства, в особенности же в литературе»^[6]. Гоголь придумал своего героя – маленького человека, сделал его максимальным выразителем черт своего поколения. И так вышло, что образ этот стал исходным для сочинения персонажей многими писателями-современниками. Всем захотелось создать своего Акакия Акакиевича. И Даль создал. Несмотря на то, что образ маленького человека появляется сразу в нескольких произведениях Даля и Гоголя, базой исследования становятся лишь два текста: гоголевская «Шинель» и далевская «Жизнь человека, или Прогулка по Невскому проспекту».

Отправной точкой служат статья П. А. Струнина «Творческий диалог Н. В. Гоголя и В. И. Даля»^[11], а также тезисы доклада Л. П. Брюзгиной «Образ «маленького человека» в повестях Н. В. Гоголя «Шинель» и В. И. Даля «Жизнь человека, или Прогулка по Невскому проспекту» (опыт типологического анализа)» ^[1]. К этой же теме обращался в своем исследовании Ю.П. Фесенко ^[12]. В данных работах предлагается краткий сопоставительный анализ, посвященный схожим чертам произведений и героям.

«Шинель» Гоголя была опубликована в 1841 году. «Жизнь человека, или Прогулка по Невскому проспекту» Даля – в 1843 году. Владимиру Ивановичу потребовалось два года, чтобы повторить гоголевскую историю. Сходства, которые существуют в произведениях этих писателей, с одной стороны, можно списать на контекст самой литературы того времени. Всех авторов вдохновляли лучшие образцы, а Гоголь был таким образцом, несомненно, был начинателем традиций. Потому имеет смысл говорить не о литературном заимствовании, а о творческом диалоге. С другой стороны, в этом конкретном произведении диалог становится почти зеркальным отражением. Однако в нем есть некоторые принципиально новые акценты. В такого рода диалоге сформируется устойчивая жанровая традиция. Всё, начиная от названия, места действия, бытовых деталей и заканчивая именем главного героя, свидетельствует о том, что Даль старался сделать свое произведение максимально похожим на текст «Шинели» Гоголя. Можно предположить, что есть целый ряд причин, побудивших Даля к такого рода открытому художественному парафразу. Первая – несомненное желание развивать тему естественного, «натурального» человека. Вторая – стремление соединиться собственные таланты с наметившейся перспективной и злободневной литературной тенденцией. Третья – открытое подражание Гоголю, которого Даль почитал величайшим писателем. Четвертая – намерение вызвать, даже спровоцировать Гоголя на полноценный творческий диалог. Какая же из причин преобладала?

Далевский персонаж оказывается приемником гоголевского героя в целом ряде принципиальных моментов в передаче художественных деталей. Первое – редкое имя. «Во рту соска, на шее медный тельник, а в утиральнике нашлася записка, писанная каким–то полууставом: «просим принять сего младенца, нареченного Гомером, который очень хорошева роду!» ^[5]. Позже выяснится, что звали младенца вовсе не Гомером, а Иосифом, просто подкинувшие ребенка люди, очевидно, были неграмотными. Так за главным героем у Даля осталось два имени. Напомним тот факт, что два имени – христианский обряд, согласно которому ребенку дают и мирское имя, и имя по святцам ^[10]. Так могло случиться и с Акакием Акакиевичем, которого мать хотела наречь по святцам, однако имена матери главного героя пришлись не по нраву. «Родильнице предоставили на выбор любое из трех, какое она хочет выбрать: Моккия, Сессия, или назвать ребенка во имя мученика Хоздазата… Еще переворотили страницу — вышли: Павсикахий и Вахтисий. “Ну, уж я вижу, — сказала старуха, — что, видно, его такая судьба. Уже если так, пусть лучше будет он называться, как и отец его. Отец был Акакий, так пусть и сын будет Акакий”» ^[2]. У героя Даля история иная – по святцам его зовут вполне обычно, тогда как мирское имя – Гомер – заимствовано из греческой истории. Что, с одной стороны, делает персонаж более возвышенным, с другой, травестирует, снижает его образ. Гомер, оказавшийся в Петербурге, теряет свой настоящий облик и становится человеком без отличительных свойств, совсем как у Роберта Мюзиля в романе «Человек без свойств»^[9]. Живет как живет, безо всяких исключительных происшествий, а стоит таковому случиться – всей жизни сразу наступает конец. Для усиления эффекта травестии и даже комичности Даль постоянно упоминает оба имени героя, поэтому появляются фразы типа: «Гомер, он же Оська». История с именем не ограничивется главным героем. Достаточно вспомнить лексику его приемного отца – немца-булочника. «Его звали, разумеется, Иваном Ивановичем, а уже и в то время звали всех немцев—булочников и колбасников; Иваны Адамовичи были, как известно, воспитатели, учители; Карлы Ивановичи или Иваны Карловичи доктора, и немцы служащие; а имена: Адольф, Август, Густа и другие, более замысловатые, составляли собственность немцев-художников и музыкантов. Иван Иванович был также художник в своем ремесле; но, как человек весьма скромный и незаносчивый, довольствовался именем и отчеством Ивана» ^[5].

О родителях Акакия Башмачкина известно мало. Его матушка появляется лишь в самом начале повести, когда дает ребенку столь необычное имя. И если история Башмачкина становится известной только со второй половины его сюжетной жизни, когда он уже служит в департаменте, то в случае с Гомером – Иосифом Даля есть возможность проследить весь путь становления «маленького человека». И путь этот необычен, у героя, во-первых, интересная судьба: будучи подброшенным ребенком, он оказывается в семье преуспевающего торговца, который всячески старается похлопотать за сына. Во-вторых, перед тем, как в конце повести герой попадает на службу в канцелярию, где оказывается в истории, сильно напоминающей сюжет с шинелью, он успевает сменить много мест работы, при этом не испытывая существенного дискофморта. «Чудная судьба этого человека! Идти исполинскими шагами вперед, пройти всю длину Невского, до краеугольного дому одной стороной, и возвратиться велятъ по другой, не отшатнувшись никуда, ниже на полпяди в сторону!» ^[5]. События развивались таким образом, что Гомер состоял сначала на обучении у жестянщика, где не достиг особых успехов. При этом отец его заключает, что мальчик очевидно знатного рода, потому и не может работать руками. Тогда его пристраивают в княжеский дом писарем. Ничего подобного с гоголевским персонажем произойти не могло, он изначально крепко-накрепко привязан к своему столу переписчика и ни о каком движении вверх по службе речь не идет. Начавшись как подражание Гоголю, повесть Даля начинает разворачиваться иным путем: писатель привлекает излюбленный сказочный мотив о преодолении препятствий Иваном-дурачком. Герой Даля, обреченный с рождения на несчастливую судьбу, волею судьбы же оказывается вполне удачливым до поры до времени, пока рассказ о карьерном росте не превращается снова в повесть о маленьком человеке.

Сама по себе история карьеры Гомера фантастична. Ребенок неизвестного рода попадает в хорошую семью, растет в холе, хорошо учится. И это при том, что Даль усиливает эффект горемычности персонажа за счет его физического увечья: «И так Оська выдался ’горбунчиком; мнения о причинŽ такого телесного недостатка, или правильнее избытка, были неодинаковы. Анна Ивановна полагала, что грех лежит на совести Ивана Ивановича, который пощупал неосторожно ногою подкинутый на крыльцо толчег или сверток, и, так сказать, свернул питомцу своему шею при первом с ним свидании» ^[5]. В этом ключевое отличие далевского героя. Несмотря на тяжелые физические увечья и низкий социальный статус, он не чувствует себя изгоем общества. Напротив, старательно учит языки, проявляет интерес к наукам, что Акакию Акакиевичу вовсе не свойственно. Так «Иосиф научился шутя двум языкам, Русскому и Немецкому, выучился читать и писать, и Андрей Косолапов съел ситники свои и сухари не даром. Оська начал с псалтыря и часослова, и в 12 лет читал уже бегло по верхам всякую церковную и ’гражданскую ’грамоту» ^[5]. В целом складывается впечатление, что Даль, написав большую часть произведения, все еще не знал, чем его завершить. Резкая смена интонации на абсолютно гоголевскую происходит ближе к финалу.

Еще одно весомое различие между персонажами в том, что герой Даля настойчиво продвигается по карьерной лестнице, начиная от жестянщика и заканчивая службой в министерстве. При этом нельзя сказать, что сам он страстно желает получить повышение. Он действует по совету отца и почти не полагается на чувства. Они просыпаются в Гомере уже в конце произведения, когда, попав в сложную ситуацию, он теряется, не зная, какой выход найти. «И так Оську отдали к жестянщику, на улицу против Аничкина моста. Таким образом, восхождение этого солнышка продолжалось, и он все понемногу подвигался по Невскому проспекту выше и выше, и стучал, паял и заклепывал с большим усердием, хотя честный жестянщик пророчил тезке своему, булочнику Ивану Ивановичу, что Иосиф во всю жизнь свою не сделает ни одного гениального кофейника, потому что в глубине души этого Иосифа не таится тонкое чувство изящного необходимое для всякой клепани и жестяной работы» ^[5]. Несмотря на отсутствие чувства изящного, так необходимого в работе жестянщика, Иосиф без колебаний берется за это дело, но оно не приносит ему ни особой радости, ни разочарования.

Далевский способ изображения характера «маленького человека» проявляется в том, что, описывая внешне благополучный путь героя вверх по Невскому проспекту, писатель подчеркивает его обреченность на этом пути, потому что сам Иосиф ничего не решает. Смирение руководит его поведением до такой степени, что даже малейшее отклонение от нормы и порядка для него сродни катастрофе. Катастрофической кажется Акакию Акакиевичу манера переписывать документы не так, как заведено изначально, как учили, как привык: «Один директор, будучи добрый человек и желая вознаградить его за долгую службу, приказал дать ему что-нибудь поважнее, чем обыкновенное переписыванье….это задало ему такую работу, что он вспотел совершенно, тер лоб и наконец сказал: “Нет, лучше дайте я перепишу что-нибудь”»^[2]. О таком говорит и Иосиф: «Иосиф, Осип Иванович тоже был мирный ’гражданин этого мира, чуждался всех отважных соображений и предприятий, как например: добежать по ФонтанкеŽ до Гороховой, перейти без всякой нужды проспект, и пройтись по левой аристократической стороне его, и прочее».

Для Акакия Акакиевича своеобразным началом пути, началом подъема по Невскому становится сама идея новой шинели. Но для Иосифа этот путь определен его родителями. Путь наверх – это и формальное движение сюжета, и метафора. Меняя места работы, Иосиф все ближе восходит к самой знатной части Невского. Следующей опорной точкой в жизни героя становится контора князя: «Еще повыше, на той же правой сторонеŽ Невского, уже не далеко от Полицейского мосту, жил в то время Князь Трухин – Солошин. Иван Иванович ставил к нему в дом сухари, булки и крендели, и был коротко знаком с дворецким князя. Этим–то путем пристроили Гомера писцом в домовую княжью контору, и ’горбунчик подвинулся еще сажен на сто выше по Невскому проспекту» ^[5]. Даль, старательно следуя за Гоголем, пытается создать своего «маленького человека», используя в образе народную мудрость. Гомер словно живет по пословице «Тише едешь – дальше будешь». Служба в княжеском доме длилась 15 лет. «Осип Иванович, в княжеском доме не зазнавался: был по прежнему тих и смирен, изредка только опаздывал к делу, зазевавшись, по всегдашней привычке своей на улице. Лет пятнадцать служил он в домовой контореŽ Князя Трухина–Солошина, в последний день как в первый, и не слыхал ни худого слова, ни хорошего» ^[5]. При этом в интонации далевского повествования нет того трагизма и печали, которые есть у Гоголя. Есть, скорее, обреченность, но не катастрофичная, а убеждающая, будто так и надо. От этого впечатление трагизма только усиливается. Если Акакия легко смогла встряхнуть история с Шинелью, то жизнь героя Даля и после потрясения еще некоторое время продолжает идти по инерции. В этом смысле далевский персонаж еще более «маленький», потому что писатель совсем ничего не оставляет ему для самостоятельного решения. Даже за Невский выйти Гомер не может. Его зажатость в предлагаемых обстоятельствах настолько сильна, что он боится любых неожиданностей. «Он до того свыкся с улицею родины, жительства и службы своей, что говорил, по рассказам и по наслышке, о других частях города, как мы толкуем иногда о Новой Голландии. Все, что лежало вне проспекта, Осип Иванович называл заграничным» ^[5]. И при всех этих препятствиях и свойствах характера, он все равно незаметно продвигался вверх по Невскому и по собственной карьере. Событие, которое выбило из колеи Акакия Акакиевича и стало символом его духовного подъема и падения одновременно, – мечта о новой шинели – было единственным значимым событием в его жизни. Даль не останавливается на одном лишь эпизоде жизни своего героя. Показывая ее в развитии, он обозначает целый ряд эпизодов, которые могли бы изменить существование персонажа, но почему-то не изменили. Мотив судьбы и рока просматривается здесь, как у Гоголя. «Смерть названнаго отца его и отъезд матери обратно на родину, в Силезию, поставили было Иосифа на несколько времени в большое недоумение вкоре однако же он привык к новому положению своему, которое в сущности опять таки способствовало только к производству его на высшее место» ^[5]. С одной стороны, это качество героя можно счесть за ограниченность маленького человека, однако писатели-современники никогда не отказывали такого рода персонажам в искренности чувств и глубине переживаний. Они жалели своих героев за невозможность жить иначе. Даль, кажется, своего Гомера совсем не жалеет. Поскольку формально для жалости нет никакого повода. Но Даль объясняет, в отличие от Гоголя, мотивировку своих действий. «Не пеняйте на эту скудную приключениями, ничтожную первую половину жизни Осипа: так было, а мы взялись только передать то, что было; показать, в каком тихом и безмятежном одиночествеŽ иногда протекает жизнь человека, среди шумной, трескучей и суетной столицы». ^[5]. Первая часть повести напоминает начало «Шинели», где герой представал в своем смиренном состоянии и ежедневных трудах. То есть сама композиция у Гоголя такова: медленное течение жизни героя – появление мечты – путь к ее реализации и духовный рост – разрушение мечты – разрушение жизни. У Даля несколько иначе – это двойная структура: первая часть – герой движется по инерции вверх по жизни и по проспекту как символу этой жизни. Достигает ее вершины – символом которой становится комнатка сапожника возле Дворцовой площади. А затем начинается его движение обратно, к своей гибели. Потрясений в жизни у героя Даля значительно больше, чем у гоголевского персонажа. Но реакция на них слабее – он словно их не замечает. Важно, что Даль определяет жизнь своего героя как обязанность: «Этим могло бы окончиться на сей раз все бедствие Осипа Ивановича, если бы предупредительная судьба не приуготовила ему еще другого рода испытания или наказания, за дерзкое и своевольное уклонение от столбового пути жизни, от Невского проспекта» ^[5]. В этом снова гоголевская черта обреченности и предрешенности судьбы, отклонение от которой грозит гибелью. Это происходит и с Башмачкиным, так и с Иосифом-Гомером.

Отличительная черта повести Даля – автор пытается вписать судьбу своего героя в историю страны. То, от чего отказывался Гоголь, делая персонаж универсальным, для Даля было принципиально важно. Так, значительная перемена в жизни героя была обусловлена войной 1812 года и необходимостью менять расположение в случае нападения французов. Гомер уже продвинулся по службе в Губернское правление, и потому беспокоился о необходимости переезда в другую столицу с приходом Наполеона. Но и это событие не изменило его жизнь. Первые перемены произошли только после наводнения, только тогда герой стал оценивать события со всей очевидностью: «…суета сует и всяческая суета, все тленно, все бренно, нигдеŽ и никогда жизнь наша не бывает в безопасности, и умереть когда- нибудь да надо. С этого бедственного дня О.И. стал невольно и часто размышлять и рассуждать о смерти» ^[5]. Сюжет с наводнением роднит Гомера с героем пушкинского «Медного всадника», чья жизнь также изменилась после разгула стихии.

Даль дает своему Гомеру еще одну гоголевскую характеристику: «в течение слишком двух десятков лет, один только этот день О.И. не был у должности». А следом, после этого, казалось бы, выдающегося момента в жизни героя, добавляет: «Так события за событиями неслись мимо О.И., и не смотря на силу впечатлений своих, едва касались его краем полы, не производя в единообразной жизни его никакого перевороту» ^[5]. В истории Башмачкина удивляет начало процесса сбора средств для новой шинели, то, как медленно герой собирает деньги на желаемую покупку. Процесс становится почти сакральным. У героя Даля денег, кажется, вполне достаточно, чтобы жить прилично и не отказывать себе в своих потребностях. Но его это мало интересует – он не хочет выделяться на общем фоне. Он словно становится маленькими человеком, но высшего порядка, самодостаточным, находящимся над мирскими потребностями, к которым иногда тянуло героя Гоголя.

Отличие героя Даля еще и в том, что автор дает ему возможность самостоятельно высказаться, публикуя дневник Иосифа, в котором содержится описание события, изменившего его жизнь. Но кроме того в нем есть и любопытные заметки, к примеру, отношения героя к своей работе. «Столько лет служа в этом звании, да если у кого достанет смелости день–деньской с утра до ночи входить в такия подробности и обременять память свою, можно с ума сойти» ^[5]. Оно точь-в-точь гоголевское.

Из дневника Иосифа мы узнаем о самом страшном дне в его жизни. 13 января, которое уже три года подряд было для него роковым. «Третьего году собака изорвала шинель— это так и записано— прошлаго ’году ночью, по темноте ’глотнул ошибочно из бутылки чернил, вместо кислых щей, и прескверных, видно с купоросом» ^[5]. Сам герой, делясь собственными переживаниями, отмечает, что от таких событий и сердце биться перестает. Шинель как истинно гоголевский образ появляется, провоцируя одно из происшествий, однако ее потеря не оказывает катастрофического воздействия на Гомера, в отличие от Акакия Акакиевича. Для далевского героя есть вещи и пострашнее.

Эпизод, о котором рассказывает Гомер, - не из ряда вон выходящий. Пробыв в гостях, он ночью едет с новыми знакомыми, поверив обещаниям, что его подвезут до дома. Однако веселые актеры, забыв про попутчика, едут дальше, дерутся, мирятся, поют. Герой сумел подать голос, лишь оказавшись на чужой ему стороне города – у Воскресенского моста, тогда как нужен был ему Полицейский. «Я замолк и ’горько себеŽ заплакал» ^[5]. Приключение закончилось быстро, Иосиф, наняв извозчика, возвращается домой. И более того, на следующий день идет на работу: «Я был очень болен и насилу потащился сегодня в Правление; от крику и шуму ’голова кружилась, а со страху помутило на душŽ и потемнело в ’глазах. Нет, клятву дал, ни за какие блага не поддаваться вперед убеждению людей, для коих жизнь человека ни по чем» ^[5]. Но что-то изменилось в судьбе Иосифа. С этого момента начинается угасание героя. Гоголь избрал символом потери и гибели, символом обреченности маленького человека – шинель. Даль же выбрал таким символом выезд героя за пределы города, то есть того обозначенного пространства, на которое Иосиф обречен своим обывательским существованием.

Тема маленького человека в русской литературе XIX века впрямую соотносится с установками натуральной школы, намеренно вводившими в пространство повествования героев из низших слоев общества. Неудивительно, что образцом в изображении такого персонажа для Даля был Гоголь. В центре его «Прогулки…», произведения, которое даже по названию соотносится с гоголевским, Осип Иванович, чья жизнь связана с Невским проспектом, по которому каждый день он ходит сначала учиться, потом работать, вполне ассоциируется с гоголевским Башмачкиным, ежедневно бегущим на работу, ставшую для него синонимом жизни: «Так события за событиями неслись мимо Осипа Ивановича, и, несмотря на силу впечатлений своих, едва касались его краем полы, не производя в однообразной жизни его никакого переворота» ^[5]. Кульминационным моментом обоих повестей становится событие, изменившее привычный ход вещей. Таковым у Гоголя явилась покупка шинели, а у Даля – визит Осипа Ивановича к другу, обернувшийся тем, что он впервые оказался так далеко от дома: «Страшна это была для меня минута! Один на белом свете, на чужой, далекой сторон» ^[5]. Разница между этими событиями в том, что для героя Гоголя покупка шинели мыслится как попытка вырваться из привычного уклада жизни, а для далевского персонажа выход за пределы Невского подобен уходу от привычного уклада жизни. Этот выход оборачивается настоящей трагедией.

Безусловно, трагедия Башмачкина гораздо глубже, и сам персонаж намного значительнее и интереснее далевского. Случившееся с Осипом Ивановичем долго не давало ему покоя, но не более. Факт не стал переломным в его жизни, а был показательным лишь для читателей. Еще долго жил Гомер на Невском, ходил на службу и даже переселялся с левой части проспекта на правую, но изменения оставались чисто внешними. Для Даля важнее всего было отметить социальную укорененность своего героя, обусловленность его жизни и поведения именно его положением в обществе. Его маленький человек, тихо прожив, тихо умирает, оставшись почти незаметным для других людей: «Всего этого ни в дневнике, ни в духовной Осипа Ивановича написано не было, тайна никем не разоблачилась. Она умерла вместе с нашим героем!» ^[5]. Судьба такого человека определена изначально его происхождением и социальным статусом, глубины трагизма в ней нет, скорее, некоторая печальная закономерность. Совсем не так у Гоголя: «понятие его (Башмачкина) забитости не укладывается ни в какую социальную детерминированность, так как расширяет ее до предела. Перед нами существо, как бы самой природой отчужденное от человеческой общности, поставленное по отношению к ней по другую сторону барьера» ^[7]. Маленький человек у Гоголя – это, в первую очередь, сам человек с его принадлежностью судьбе и року, тогда как у Даля он становится воплощением судьбы своего класса. Впрочем, в другом произведении Даля («Петербургский дворник»), в котором тема маленького человека заявлена даже в названии, этот человек открывается читателю как удивительный характер, оригинальный тип личности, а вовсе не как представитель своей профессии или своего класса. Гоголевское влияние в изображении маленького человека в этом очерке тоже очевидно. Это дает повод говорить о творческом диалоге главных героев Гоголя и Даля как об одной из параллелей их писательской деятельности. И такая параллель – не единственная.