Изобретение монеты, наставнической литературы и философии: экономизм Осевого времени и социальные проблемы античности

Хаустов Дмитрий Сергеевич ORCID: 0000-0002-5807-696X кандидат экономических наук доцент, кафедра социологии и психологии, Байкальский государственный университет; Иркутский государственный университет путей сообщения 664003, Россия, Иркутская область, г. Иркутск, ул. Ленина, 11, оф. 2-111 Khaustov Dmitry Sergeevich PhD in Economics Associate Professor, Department of Sociology and Psychology, Baikal State University; Irkutsk State University of Railways 664003, Russia, Irkutskaya oblast', g. Irkutsk, ul. Lenina, 11, of. 2-111 dmitry.khaustov1982@mail.ru

Проблема Осевого времени

Мартин Пачнер в своем исследовании по истории литературы заметил в проповедях Будды, Конфуция, Сократа и Иисуса поразительную общую черту. Они жили в сравнительно коротком по меркам всемирной истории отрезке времени (разброс в несколько сотен лет), по-видимому, не имели представления друг о друге, но вместе занимались революционным обновлением идей. Складывается впечатление, что пять столетий перед наступлением новой эры мир ждал, пока его наставят на путь истинный, стремился освоить новые образы мышления и бытия. Чем это можно объяснить? И при чем тут появление харизматичных проповедников? ^{[1, с. 91]}

 Вообще-то эту синхронность в истории идей заметил еще Карл Ясперс, назвав эпоху 800–200 гг. до н. э. «осевым временем» ^[2]. В своем эссе «Истоки истории и ее цель» Ясперс говорит, что ось мировой истории, если она в принципе существует, может быть обнаружена только эмпирически, как факт, значимый для всего человечества. Эту ось Ясперс предлагает искать там, где возникли предпосылки, позволившие человеку стать таким, каков он есть; где с удивительной плодотворностью шло такое формирование человеческого бытия, которое, независимо от конкретного религиозного содержания, могло стать настолько убедительным для основной части человечества – запада и востока Евразии – «что тем самым для всех народов были бы найдены общие рамки понимания их исторической значимости» ^{[2, с. 32]}. Немецкий философ относил Ось истории ко времени около 500 лет до н. э., к тому духовному процессу, который шел между 800 и 200 гг. до н. э. «Тогда произошел самый резкий поворот в истории. Появился человек такого типа, какой сохранился и по сей день. Это время мы вкратце будем называть осевым временем» ^{[2, с. 32]}.

Можно критиковать Ясперса в духе Льва Гумилева, считавшего, что «тайна» осевого времени проста: она в рефлексии мятущейся персоны, негодующей на устоявшийся быт, и поэтому неизбежно единообразна. Отсюда – определенное сходство мировоззренческих систем Сократа, Заратуштры, Будды и Конфуция: все они стремились упорядочить живую, кипучую действительность внесением того или иного рассудочного начала. Однако принципы упорядочения у всех них были разные ^{[3, с. 552]}.

Можно определить причину формирования этих идей, как сделал это И. Кувакин: «Резкий рост «нравственного сознания» типичен для периодов «после истории». Посредством него исторические кризисы скрывают свою природу, принимая облик ответа на кризис. Сосредоточенность на нравственном разоблачении, упрекающем мир в деградации, есть важная часть процесса вырождения» ^{[4, с. 206]}.

С другой стороны, Иэн Моррис утверждает, что ценности человека Осевого времени – ценности аграрных обществ – в нашу эпоху трансформируются, во многом возвращаясь к ценностям охотников и собирателей ^{[5, с. 252–300]}. То же самое на разном материале доказывают Джеймс Скотт [6–7] и Александр Павлов ^[8]. Судя по всему, эти ценности никогда полностью не исчезали, оставаясь на периферии общественного развития: в противном случае, довольно странно (на самом деле, нет) должна выглядеть глава о русской даче как финансовом активе в одном из современных руководств по инвестированию ^{[9, с. 214–218]}!

Изобретение монеты и философии

При чтении Ясперса и Гумилева возникает вопрос: почему «единообразная рефлексия мятущейся персоны» была сконцентрирована в рамках этого, сравнительно короткого периода человеческой истории? И тут есть парадоксальный ответ известного антрополога Дэвида Гребера: в это время была изобретена монета. В своей работе, посвященной эволюции долговых отношений, американский антрополог отмечает, что начало Осевого времени Карла Ясперса – время жизни Пифагора, Конфуция и Будды – почти точно соответствует тому периоду, когда было освоено изготовление денег в форме обезличенных стандартизованных кусков металла. Более того, эти пророки жили именно в тех трех частях мира, где впервые появились монеты; действительно, эпицентрами религиозного и философского творчества Осевого времени стали царства и города-государства, расположенные вдоль Желтой реки в Китае, в долине Ганга в Северной Индии и на берегах Эгеиды ^{[10, с. 229–233]}.

Так, скажем, Л. Паршина полагает, что «золото, как «квинтэссенция» денег, имело возможность постоянно удовлетворять потребность общества в связности, т.е. обеспечивать само его существование, как социального института, и по Земле золото было относительно равномерно распределено, что делало его узнаваемым всеми народами мира» ^{[11, с. 407]}.

И. Суриков ^{[12, с. 161–172]} одним из ключевых моментов начала античной эпохи считает следующий любопытный факт: предметы, содержащие драгоценные металлы, в период перехода от позднемикенской эпохи к началу железного века, можно было обнаружить в индивидуальных могилах. С началом классической эпохи все больше золота и серебра оказывается в святилищах – Дельфах и проч. Вероятно, это и стало материальной предпосылкой появления монет. И накрепко связало деньги с моральными и религиозными проблемами.

В это время накопленные храмами и дворцами драгоценные металлы попали в руки широких народных масс и, разделенные на небольшие стандартизированные кусочки, стали использоваться в повседневных сделках. Скорее всего, большую часть металла просто выкрали из святилищ: например, именно этим объясняется яркий эпизод кратковременного военного превосходства Фив. Это была эпоха постоянных войн, а на войне ценные вещи расхищают: в Осевое время в долинах Хуанхэ и Ганга и на берегах Эгейского моря появилась армия нового типа, которую составляли не воины-аристократы и их вассалы, а вымуштрованные профессионалы. Связано это было с широким распространением железа, что сделало применение металлов в военном деле массовым – иногда этот процесс называют гоплитской революцией ^{[12, с. 80–82]}.  Д. Гребер ссылается на гипотезу, согласно которой самые первые лидийские монеты были изобретены специально для оплаты наемников. Карфаген, судя по всему, не использовал монеты в торговых операциях, пока у руководства Пунической державы не появилась потребность в оплате греческих наемников. В период между Второй и Третьей Пуническими войнами Карфаген отказался от военно-морской активности, переключившись на торговлю: в соответствующих этому периоду культурных слоях археологи находят очень мало монет, несмотря на проведенные широкомасштабные строительные работы в столице и большое количество престижных изделий, импортированных из эллинских полисов ^{[13, с. 223–228]}. Все это свидетельствует о высоком уровне насилия, царившем на начальном этапе Осевого времени. Автор цитируемой работы задается вопросом: какая долгосрочная связь существовала между чеканкой, военной силой и учениями Сократа, Будды и Конфуция? ^{[10, с. 229, 231–233]}

Появление рынков и жертвенный кризис

В начале Осевого времени возник особый вид рынков: обезличенные рынки, которые родились из войн и на которых даже с членами своей общины можно было обращаться так же, как с чужаками, что стало и предпосылкой, и следствием долгового рабства ^{[10, с. 244]}. «Человек – мера всех вещей», – говорил софист Протагор. И эта фраза наполняется новыми и довольно мрачными смыслами в контексте работорговых отношений.

Именно в Осевое время оформилось новое понимание человеческой природы, радикальная примитивизация мотивов человеческого поведения, которая позволила говорить о таких понятиях, как «выгода» и «преимущество», и дала возможность считать, что именно к этому люди стремятся во всех сферах своей жизни, как если бы жестокость войны или безличность рынка просто избавили их от необходимости делать вид, что их могло заботить что-либо другое. Такой подход породил представление о том, что человеческую жизнь можно свести к расчету целей и средств, т. е. к чему-то такому, что можно изучать, опираясь на те же методы, при помощи которых исследуется притяжение и отталкивание небесных тел – с привлечением математики и некоторых других идей пифагорейцев. Исходная посылка, как видно, сильно напоминает ту, из которой исходят современные экономисты, и это не совпадение: в эпоху, когда деньги, рынки, государства и военное дело были столь сильно переплетены друг с другом, деньги требовались для оплаты армий, которые брали в плен рабов, добывавших золото и серебро, из которых делали деньги. Например, в наше время публикуются работы, посвященные изучению проблемы расширенного воспроизводства ВРП на основе правила «золотого сечения» ^[14]. Когда «убийственная конкуренция» часто действительно оборачивалась убийствами, вероятно, мало кому думалось, что эгоистичных целей можно добиваться более мирными средствами. Такое представление о человеческом поведении получает невероятно четкие формы в тех местах Евразии, где появляются монеты и философия ^{[10, с. 244–245]}.

Использование в качестве денег стандартных кусочков драгоценных металлов отчасти стало формой разрешения жертвенного кризиса (термин Р. Жирара), характерного для полисных сообществ: «…священное – это в первую очередь насильственное уничтожение различий, и эта обезразличенность не может проявиться в структуре как таковой. Она может проявиться… …под видом нового различия – быть может, двусмысленного, двойственного, множественного, фантастического, чудовищного, но, несмотря на все это, обладающего значением. <…>

…священное безраздельно господствует везде, где никогда не функционировал, не начал функционировать или перестал функционировать культурный порядок. Оно господствует и над структурой – порождает ее, упорядочивает, охраняет, поддерживает или, напротив, коверкает, разлагает, подвергает метаморфозам и разрушает по малейшей своей прихоти, но оно не присутствует в структуре в том смысле, в каком считается присутствующим во всех прочих местах» ^{[15, с. 319–320, 320]}.

И далее: «…никакое социальное существование не было бы возможно, если бы не было жертвы отпущения, если бы – по ту сторону пароксизма – насилие не разрешалось в культурный порядок. Тогда порочный круг взаимного насилия, полностью разрушительного, сменяется порочным кругом ритуального насилия, созидательного и защитного» ^{[15, с. 191]}.

Опыты эволюционных психологов показывают: чем сложнее задача, тем крепче вера в правильность ошибок. Возможный психологический механизм, стоящий за этим, получил название «теория обнаружения сигнала». Когда искомый объект (Истину?) требуется найти среди множества похожих (Осевое время – эпоха многочисленных проповедников истинных учений, от большинства которых дошли только имена), то каждый из перебираемых вариантов добавляет свою нотку информационного «шума». Но если объект все-таки найден, то сознание оценивает отличительные признаки соответствующего инсайта как более выраженные, а само узнавание – как более надежное и достоверное: наблюдается более выраженная конверсия ^{[16, с. 418]}. Отсюда появление всяких «зомби-экономик», то есть воззрений на хозяйственную деятельность, очень отдаленно соответствующим действительным экономическим отношениям ^[17].

Дэвид Гребер также отмечает, что все религии Осевого времени подчеркивают важность милосердия, которое как концепция, по-видимому, прежде фактически не существовало. Чистая жадность и чистая щедрость – взаимодополняемые понятия; одно сложно представить без другого; оба могли появиться лишь в социокультурной среде, насаждавшей такое идеальнотипическое поведение; и оба, судя по всему, появлялись вместе везде, где на сцену также выходили наличные деньги – денежные знаки «без социальной памяти» ^{[10, с. 255–256]}.

В то же время Пачнер отмечает, что у пророков Осевого времени была еще одна довольно необычная общая черта: никто из них не записывал своих поучений. Они собирали последователей вокруг себя и учили их посредством диалога, разговора лицом к лицу. Решение не использовать письменную речь, уклоняться от создания литературы стало характерном шагом в истории идей Осевого времени. Но вдруг произошло нечто еще более интересное: само уклонение от записей, стремление к личному, живому обучению, было преобразовано в новый литературный жанр. Слова учителей стали текстами – проповедями и сократическими диалогами: так возникла наставническая литература ^{[1, с. 91–92]}.

Как можно интерпретировать это бегство от письменной фиксации речей великих учителей, о которой они явно не сговаривались между собой?

Наставническая литература, гламур и социальная работа: опыт античности

Джеймс Скотт в своем знаменитом исследовании региона Зомия – самом крупном из доживших до Модерна массиве суши, населенным безгосударственными племенами и народностями – полагает, что «в длительной исторической перспективе многие народы на самом деле не дописьменные, а… …постписьменные» ^{[6, с. 323]}. Он полагает, что «отсутствие письменности и текстов обеспечивает свободу маневра в форматировании истории, составлении генеалогий и трактовках происходящего, что грубо нарушает рутину государственной жизни. <…> В этом смысле поддержание устной традиции во многих случаях – сознательное «самопозиционирование» по отношению к государственному строительству и верховной власти» ^{[6, с. 324]}. О похожем пишет Освальд Шпенглер в знаменитом первом томе «Заката Европы», сравнивая историческое чувство у античного грека с одной стороны и древнего египтянина и современного европейца – с другой ^{[18, с. 18–27]}. Таким образом, можно предположить довольно слабую государственность античности: о ней, например, пишет И. Кувакин, говоря о непреодоленном кризисе античности ^{[4, с. 282–283]}.    

Наконец, исследователи отмечают связь современной мотивационной литературы и житий христианских мучеников, «хотя учат они в основном достижению успеха не в этой жизни, а в загробной» ^[19]. Последнее является довольно любопытной точкой пересечения современной массовой психологии и психологии Осевого времени. Странным образом психология гламура имеет загадочное избирательное сродство с психологией гламура. Гламур – это не только «безыдейная идеология, которую отличает огромное влияние на мышление и поведение все большего числа людей и при этом абсолютное безразличие к ценностям, вовлекающим людей в общество, цивилизацию, историю» ^{[20, с. 8]}, но и стремление к идеальной красоте, достичь которой невозможно. В исследовании умонастроений современной эпохи И. Кувакин пишет, что гламур воплощает внемирность, вневременность, являясь идеальной ирреальной красивостью. Гламур – это не просто запредельная роскошь, но способ помыслить мир, настолько совершенный, перед которым любая реальность является ничтожной ^{[4, с. 39–40]}. Впрочем, «эру никчемности» также можно назвать и «эрой милосердия» – речь не только об известном детективном произведении, но и о росте «гуманизации» современной преступности, предполагающую виртуализацию соответствующей активности ^[21]. Или же – «неофеодализмом», где цифровая революция привела к трансформации самой реальности: «реально то, что производит ответную реакцию» ^{[22, с. 6]}.

В целом можно говорить о проблеме построения целостной картины мира, особенно – в контексте ее человекоразмерности ^[23].

Вероятные причины роста потребности в развитии протоформ социальной работы – урбанизация полисного типа. Как правило, в городах всегда возникает потребность в развитии систем социального обеспечения. С этим, возможно, связана своеобразная система ценностей античных полисов, выделяющая их из массы обществ железного века ^{[5, с. 136–143]}. Например, к числу такой формы социального обеспечения являются бесплатная раздача хлеба плебсу в Риме и устройство для него цирковых представлений – знаменитое «хлеба и зрелищ».