Значение конструкции «идеальный тип» для формирования понятийного аппарата социологических и психологических теорий права

Савенков Дмитрий Александрович кандидат юридических наук доцент, кафедра теории государства и права, Московский университет Министерства внутренних дел Российской Федерации имени В.Я. Кикотя 117997, Россия, г. Москва, ул. Ул. Академика Волгина, д. 12, УЛК 1 Savenkov Dmitry Aleksandrovich PhD in Law Docent, the department of Theory of State and Law, Vladimir Kikot Moscow University of the Ministry of Internal Affairs of Russia 117997, Moscow, Akademika Volgina str., 12. dmitryasavenkov@yandex.ru Другие публикации этого автора

В современной палитре разнообразных подходов к анализу права и правовой проблематики явно доминирующее значение приобрели ориентации на эмпирический ракурс. В одних случаях можно отчетливо видеть более сбалансированное и бережное отношение к иным традиционным позициям исследований и разъяснений права, стремящихся к дополнению и уточнению идеалистического взгляда на право. В других случаях ответы на вопросы права радикализуются до отрицания не только идеальной, но даже понятийной его стороны. Существуют и такие точки зрения, имеющие определенное хождение и отличающиеся популярностью в некоторых интеллектуальных кругах в США, Австралии, которые объявляют эмпирический взгляд на право единственно возможным и правильным, что приводит представителей этого взгляда к противопоставлению не идеализма и эмпиризма, а к противопоставлению «нового реализма» - исключительного эмпиризма – и «традиционных» представлений о праве ^{[13, 14]}. В любом случае вопросы социологии права и психологии права очевидно преобладают в современной юридической науке. При этом состояние этих подходов и междисциплинарных ракурсов остается одновременно и популярным, и мозаичным. Количественное увеличение различных эмпирических трактовок правовой проблематики пока, к сожалению, не привело пока к сколько-нибудь отчетливому целостному образу социологии права и психологии права.

Основной ресурс для выстраивания современных моделей социологии права и психологии права – это работы классиков в этой области, идеи которых модернизируются, уточняются, развиваются. Но в этом процессе нередко теряется действительное содержание и характер взглядов предшественников. Так, например, М. Вебер строго различал собственно юридический подход, с одной стороны, и социолого-правовой, - с другой. При этом социолого-правовой подход предварялся авторской разработкой «основных социологических понятий», которые служили необходимым теоретическим ядром для разнообразных ответвлений его социологической системы: политической социологии, экономической социологии, социологии права и др. Поэтому использование ссылок на работы М. Вебера предполагает четкое различие значений – юридического или социолого-правового. Иными словами, если исследователь ставит вопрос о правовых представлениях М. Вебера, то этот вопрос сам по себе не является корректным в данном случае. Поскольку немецкий юрист и социолог видел в социологии некую общую форму всех социальных наук, то вопросы права, политики, экономики соответственно рассматриваются как часть определенной научной парадигмы социальных знаний. С точки зрения понятийной и методологической составляющих у юридического и социолого-правового подхода, включённых в состав обществоведения, может быть единое основание.

Сам Вебер в оценке природы юридического подхода отдавал предпочтение взглядам своего современника Р. Штаммлера ^[15]. М. Вебер, в частности, писал: «Если речь идет о «праве», «правопорядке», «правовой норме», то необходимо строжайше следить за различением юридического и социологического подходов. Первый задается вопросом: что мысленно имеет силу в качестве права. Иными словами: какое значение, и это снова означает: какой нормативный смысл должен принадлежать выступающему в качестве правовой нормы языковому образованию с логически правильной точки зрения. Другой, напротив, спрашивает: что внутри некоторого сообщества фактически происходит в пользу чего-то или кого-то, поскольку существует шанс, что участвующие в поведении сообщества индивиды, особенно такие, в руках которых находится социально значимая мера фактического влияния на поведения сообщества, субъективно рассматривают определенные порядки как имеющие силу и практически поступают в соответствии с ними, т.е. ориентируют их собственное поведение на них» ^{[15, S. 368]}.

Причем оба подхода и юридический – по существу неокантианский – и социолого-правовой (в трактовке М. Вебера) восходят к идеи логически правильного мышления. Разница заключается лишь в том, что в некотором специфически юридическом ракурсе право рассматривается как сама теоретически «правильная» форма мышления (скорее как гносеологическая проблема), а с точки зрения «понимающей» социологии права право рассматривается как социальный или социально-психологический факт, для надлежащей интерпретации которого используется всё та же конструкция правильного мышления, в частности, идеальный тип (онтологическая и гносеологическая проблема). В последнем случае на контрасте между теоретически идеальным и фактическим состояниями производится соответствующий анализ. Вся социология права по Веберу разрабатывалась именно с указанной точки зрения. Например, необходимость принуждения для разъяснения понятия права определяется таким образом, что в теоретически идеальной ситуации принуждение, исходящее от стоящего за правом аппарата государственного принуждения, как бы необязательно, так как может дополняться самыми разными формами достижения желательного эффекта, а вот в реальности индустриальной экономики роль принуждения, как заверял М. Вебер, только растет.

С помощью конструкции предполагаемого или «правильного» образа анализировались правовые явления в самых разнообразных социологических и психологических теориях права. Также же и в области философии идея предположения рациональности действительности, особенно в ХХ в., встречается повсеместно. Например, вся система философских и правовых взглядов А. Хэгерштрёма основывается на предположении рациональности действительности ^[8]. У Ю. Хабермаса центральной является мысль о некотором исходном состоянии (идеальном варианте) ^[9]. Подобных примеров можно привести множество. Поэтому, например, у Л.И. Петражицкого воинственная по своей природе правовая психика, грозящая по своей сути катастрофой человечеству, почему-то ведет (как тенденция развития, объективная закономерность) к воцарению мира и безопасности, а идеалом является «здоровая» правовая психика ^{[5, c. 69]}. В основе такого своеобразного противоречивого объяснения лежит очевидно предположение «здорового» правильного зерна в основе правовой психики. Иными словами, правовая психика по Петражицкому бывает разной – правовые фантазмы, правовая совесть, правовая страсть, правовые эмоции – но критерием ее оценки является соотношение здоровой или соответственно неразвитой, нездоровой, патологической правовой психики. Здоровую правовую психику нужно воспитывать с помощью вычисления мотивов и воздействия на них. Однако в пестрой палитре правовых фантазмов – реальных психических феноменов, - переживаемых человеком, отличить право от неправа или точнее нездорового права невозможно. Всё, что к чему применима логическая схема правильно устроенных правовых переживаний – императивно-атрибутивных – все есть право. Поэтому «здоровая правовая психика» представляет собой своего рода идеальный тип, которые позволяет мыслить правовые эмоции в качестве шаблона для оценки и анализа фактической правовой жизни и общения людей. Петражицкий пишет о том, что главная идея в юридической теории – это простое осознание того, что «нормы права есть нормы права»; они не более чем определенная логика эмоциональных переживаний – императивно-атрибутивных. Однако повсеместно требуется, чтобы правовая психика была благовоспитанной, здоровой, нормальной, не страдала патологиями, не превращалась бы в бесполезную правовую страсть, да и вела бы исключительно к осознанию христианских добродетелей. В итоге здоровая или нормальная правовая психика выступает либо как идеал развития личности и общества (Петражицкий признавал наличие как индивидуальной, так и народной правовой психики), либо как идеальный тип, шаблон для оценки права как психического факта, поскольку в действительности мы чаще имеем дело с различными фактическими состояниями, а не идеальным устройством правовой психики или правосознания. Причем первый вариант менее заметен, так как право в психологической теории данного ученого представляет собой лишь средство социально-исторического приспособления человека, оно не является целью, а лишь средством (в этом очевидно читается формула Р. Иеринга ^[3]).

Психологические и социологические подходы к праву, опиравшиеся на методологию позитивизма, вырабатывали схему оценки и анализа соответствующих фактов или феноменов по аналогии с естественными науками, на контрасте наблюдений между нормальным и отклоняющимся состоянием, здоровым и патологическим, так же как в медицине, биологии или в науках о природе. Поскольку в чистом виде нормальное состояние не встречается либо встречается редко, его стали использовать как методологический прием: есть мол идеальный тип, который позволяет мыслить явление или феномен в некой стерильной ситуации, когда он абстрагирован от всех реальных особенностей и процессов. Этот прием не позволяет выяснить ценностные или этические основания поступка или моделируемой ситуации. Он позволяет представить факт как некую метафизическую субстанцию. Наиболее ярко этот прием представляется в философии эмпириокритицизма в виде идеи чистого опыта ^[1]. Несмотря на то, что эмпириокритиков нередко относят к идеалистическим направлениям в философии, их конструкция чистого опыта явно заимствована из естественных наук.

Анализируемая с помощью этого приема психолого-правовая проблематика, как демонстрируют соответствующие теории права, редуцируется до очень узкого фрагмента действительности, несмотря на нацеленность на преодоление узости объективных определений права. Например, в трудах Р. Штаммлера предлагается логико-гносеологическая трактовка природы права как формы правового мышления, но как только его конструкция «правильного права» применяется к реальным обстоятельствам и отношениям содержание понятия права становится бесконечным. Очень показательна идея «естественного права с меняющимся содержанием». В этом названии мыслиться естественно-правовая проблематика, которая с традиционной точки зрения никак не может быть связана с меняющимся содержанием. Отсюда естественное право в данном случае является не ценностной характеристикой права, а обозначением идеального состояния, правильного состояния или точнее настройки правового мышления. Аналогичным образом у Л.И. Петражицкого право присутствует повсюду, так как это всего лишь определенная конструкция эмоций, естественная способность человека. Однако, как только его теория сталкивается с вопросами о возникновении и истории права – там, где право не может быть сведено к простому переживанию, – он вдруг готов признать правомерность любой теории: и социального дарвинизма, и христианской морали.

В американском правовом реализме, включая все варианты его интерпретации, изначально ставилась задача вычислять в поведении, а точнее прогнозируемом поведении судьи по конкретному делу собственно право. Такого рода интуитивно-рациональное предположение сделалось смыслом юридической профессии. Идею выдвинул О. Холмс ^[10], а лейтмотивом юридической деятельности данная установка стала благодаря работам К. Ллевеллина ^{[11, 12]}. Отсюда возникла мысль о том, что для убедительного прогноза лучше всего подходит способ отсылки к тому, как бы поступил «нормальный» судья в аналогичном случае. Под «нормальным» судьей понимается судейский корпус. Далее возникает идея о том, что, анализируя практику, необходимо выявить некий шаблон ожидаемого поведения, вычисляемый статистическими методами. Соответственно шаблон типичного поведения становится стандартом оценки нормального (ожидаемого) и отклоняющегося (неожидаемого) поведения. Право редуцировано до бихевиористического анализа, для осуществления которого существенными признаются социологические аспекты – происхождение судьи, воспитание, образование, партийная принадлежность и т.п. Но само право, по сути, понимается как социально-психологический факт. С одной стороны, судья как бы объявляется пионером прогресса в области права, он единственный знает, что такое право, и выражает его, как уверяют американские правовые реалисты. И в этом смысле право становится неким психологическим переживанием и представлением в сознании судьи. С другой стороны, судья непременно включен в сложную структуру социальных условий и факторов, которые диктуют определенный тип решений. Скажем, для американского правоведения, особенно в наши дни, актуальной проблемой является вопрос о партийной принадлежности судьи, так в зависимости от нее по одному и тому же делу предполагаются разные решения. В связи с этим право становится идеологическим инструментом.

Можно также привести пример психологической теории права В. Вундта, основателя классической психологии как науки, который проблему права предлагал решить с помощью сравнительного метода. Здесь нужно упомянуть о том, что в начале XIX в. в юриспруденции и философии права господствовали представления об органическом развитии и самораскрытии духа в историческом процессе: у Гегеля – это всемирно-исторический процесс, а у Савиньи – это национальная история. В этом прослеживается влияние теологического детерминизма. В последней четверти XIX в. повсюду речь идет о прогнозировании и вычислении процессов развития духа, который теперь объясняется уже в значительной степени с помощью арсенала формирующихся социологии и психологии. Однако решение такой задачи представлялось многообещающим, но чрезвычайно сложным. Не имея возможности ответить на вызовы времени однозначно, эмпирики увлеклись идеей интуиции: мол все, что вычислить с помощью эмпирических наблюдений, будет основой научности юриспруденции, а все, что не поддается доказательствам, пусть останется уделом интуиции (А. Бергсон ^[2], Ф. Жени ^[7], американские прагматисты и правовые реалисты). В действительности же оказалось, что области для интуиции значительно больше, чем для верифицируемой информации. И для сторонников социологических и психологических подходов к праву проблема права стала перемещаться в области иррационального в целом. Это легко заметно на примере скандинавских правовых реалистов, предлагающих под правом понимать рационализированные таинственные и мистические психологические импульсы (А. Росс).

В. Вундт, понимая сложность построения теории права на основе лишь эмпирической психологии, предложил путем сравнительного анализа изучать природу права в числе сфер умственной деятельности не только отдельного человека, но прежде всего народов. Иными словами, его идея сводилась к социологическому анализу правового менталитета у разных народов. А основу для соответствующего сравнения должны были составить психологические исследования. В результате появилась не столько теория правовой ментальности, сколько идея вычисления более и менее развитого правового менталитета, которая, однако, не основывалась на каком-либо устойчивом понимании права, не говоря уже о его ценностной трактовке. Данная характеристика не исчерпывает содержание психологической теории права В. Вундта, однако демонстрирует невозможность построения эмпирической психологической теории права без применения к оценке права определенной меры, которая в реалистических или эмпирических теориях права традиционно определяется статистическими закономерностями – средней величиной.

Вебер следующим образом описывал природу социологии и соответственно социологического подхода. Под ней он, в частности, понимал «науку, которая стремится понять с помощью толкования социальные действия и благодаря этому объяснить ход их протекания и их следствия с причинной точки зрения. «Действиями» при этом будет называться человеческое поведение …, если и насколько действующее лицо или лица связывают с ним какой-то субъективный смысл. «Социальными» будут называться такие действия, которые согласно смыслу, предполагающемуся со стороны действующего лица или лиц, ссылаются на поведение других и в своем протекании ориентируются на него» ^{[15, S. 15]}. Социология в такой интерпретации ее предмета ориентируется на категорию «субъективного смысла», который в свою очередь очень тесно сближает данный подход с социальной философией неокантианства. Не объективное значение или общее значение выделяются как центральные понятия, а лишь субъективное означивание. И это делает веберовскую социологию в целом и социологию права в частности социально-психологической наукой.

А. Кауфман, анализируя вопрос о задачах философии и философии права в наше время, писал о том, что две крайности в исторической ретроспективе постоянно сменяют друг друга или противопоставляют себя друг другу. Первое направление указывает философии права задачу «делать абсолютные, всеобще-действующие и неизменные высказывания о мире, о человеке, о праве» ^{[6, S. 14]}. Попытки сделать это в истории предпринимались многократно, но всякий раз терпели неудачу. Как подчеркивал А. Кауфман, «эти попытки не могут иметь успех», так как «в нашем мире не существует никакого абсолютного и вневременного содержания» ^{[6, S. 14]}. Решающим аргументом для А. Кауфмана была позиция другого немецкого классика И. Канта, согласно которому «чистое» познание содержит только форму, с помощью которой что-то познается, но содержание, поскольку оно появляется не из рассудка, а из опыта, имеет значение только a posteriori, т. е. не является «чистым» ^{[4, c. 50, 74]}. Другое направление определения задач философии права возникает как раз как «отказ от всякого содержания, в особенности от высказываний о ценностях, ради «чистоты» философствования (например, М. Вебера «Наука, свободная от ценностей», Г. Кельзена «Чистое учение о праве») и обращается только к формам бытия, мышления, права» ^{[6, S. 15]}.

А. Кауфман писал: «Эту «чистоту» многие считают решающим критерием «рациональности», поскольку они отвергают любое содержательное философствование как иррациональное и вместе с тем как ненаучное. Однако ведь и эта рациональность, суженная до формальной чистоты, должна быть подвергнута укору в том, что она не имеет ответов на вопросы, от которых она действительно зависит. Формализм в философии (который сам Кант так не представлял) породил совершенно определенно некоторые остроумные теории, но поскольку мысли без содержания, как известно, пусты, их значение для практической жизни оставалось тем более незначительным, чем сильнее они держались за правило чистоты» ^{[6, S. 15]}.

Для самого А. Кауфмана компромиссным решением борьбы и взаимовлияния эти двух направлений были взгляды Г. Радбруха, которые он называл «философией права по ту сторону естественного права и позитивизма». Релятивизм Г. Радбруха тем не менее не стал универсальной формулой, поскольку тот придерживался представления об ограниченном количестве возможных высших ценностей права и исключал возможность научного ответа на вопрос о «единственной правильной ценности» ^{[6, S. 15]}. А. Кауфман отмечал, что за релятивизмом Г. Радбруха стояла «этика свободы, толерантности, демократии» ^{[6, S. 16]}. Г. Радбрух, безусловно, один из наиболее ярких правоведов и философов права ХХ в., и, действительно, в его творчестве были разные периоды. Однако пафос трактовки А. Кауфмана об этике свободы, толерантности, демократии как смыла немецкого правового релятивизма ХХ в., к сожалению, не является точным, так как этот морально-политический набор возник в значительной степени лишь в результате принудительного возвращения немецкой интеллектуальной среды в русло естественно-правового мышления после поражения фашистской Германии во Второй мировой войне и осуждения Нюрнбергским трибуналом идеологии национал-социализма.

Взгляды Г. Радбруха не должны затушёвываться политическими установками и лозунгами послевоенной истории, иначе они предстают лишь как момент политической морали (при том весьма неточно воспроизводимый), а не как возникшая под влиянием неокантианства и движения «свободного права» (которые совпадали по некоторым существенным позициям) концепция философии права, в которой прослеживалась попытка компромисса между логикой формального рационализма и требованием материализации философии права.

Так называемый «чистый» или «идеальный» тип является по Веберу одной из ключевых социологических категорий, с помощью которых социология как наука превращается из чисто эмпирической в «понимающую» науку, и в этом качестве она должна приобрести свойства нормативности. В литературе, посвященной веберовской проблематике, по-прежнему не существует единства мнений по поводу характера «понимающей» социологии Вебера. Так, крупнейший из немецких специалистов по веберовской социологии права А. Кауфман подчёркивал, что социология права М. Вебера «является строго эмпирической, относительно чего не должно вводить в заблуждение и то обстоятельство, что он от случая к случаю говорил о «понимающей социологии»» ^{[6, S. 123]}. Вебер различал между «нормативным смыслом», который «логически правильным образом должен принадлежать» правовой норме, и фактическим «эмпирическим действием». По мнению А. Кауфмана, социология права М. Вебера ни в одной из значимых конструкций его концепции – принуждение, аппарат принуждения, вычислимые шансы, правовые нормы и др. – не отражала нормативную категорию должного, поскольку они разъяснялись лишь как некие ожидания, шансы, допущения и т.п.

Сам М. Вебер разъяснял, что понятие «идеальный тип», как категория социологического мышления, предполагает «конструируемый чисто целерациональный ход поведения» ^{[15, S. 16]}, который мыслится как протекающий без «иррациональных аффектов и заблуждений» и которые в последующем рассматриваются как «препятствия» действиям.

«Для научного рассмотрения, основанного на образовании типов, - писал М. Вебер, - максимально обозримо исследуются и излагаются все иррациональные, аффективно обусловленные смысловые связи образа поведения, которые оказывают влияние на конкретные действия, как «отклонения» от конструируемого чисто целерационального их течения. Например, при объяснении «паники на бирже» в первую очередь целесообразно устанавливается: как протекали бы действия вне влияния иррациональных аффектов и затем вносятся эти иррациональные компоненты как «помехи». Точно так же при анализе политической или военной кампании в первую очередь целесообразно устанавливается: как протекали бы действия при понимании всех обстоятельств и всех намерений соучаствующих и при строго целерациональном выборе средств, ориентирующимся на кажущийся нам имеющим законную силу опыт. Только таким образом затем становится возможным причинное отнесение отклонений от этого к их обуславливающим иррациональностям. Конструкция строго целерационального действия, таким образом, служит в этих случаях социологии, ввиду его очевидной понятности и его – сцепляющейся с рациональностью – однозначности, в качестве типа («идеального типа») для понимания реального действия, подверженного влиянию иррациональностей всякого вида (аффектов, заблуждений), как «отклонения» от хода событий, обеспечиваемого при чисто рациональном поведении» ^{[15, S. 16-17]}; «… конструкции, основанные на идеальных типах, … демонстрируют, как определенные действия человека протекали бы, если они были бы строго целерациональными, без влияния заблуждений и аффектов, и если бы они далее совершенно однозначно были ориентированы лишь на одну цель (хозяйство). Реальные действия лишь в редких случаях (биржа), и даже тогда лишь приблизительно, протекают так, как это конструируется в идеальном типе» ^{[15, S. 18]}.

Из анализа данного определения следует, что идеальные типы, как категория социологического научного анализа, представляет собой не только специальный теоретический приём надлежащего осмысления действий человека, а именно действий человека как социальных, но и обусловленных ориентацией на строго определённую цель – хозяйство. Вебер тем самым развивал идею об особой роли и ценности капиталистического способа хозяйствования, как результата развития западного общества, что обуславливало отождествление социального и хозяйственного порядков. Иными словами, идеальный тип – это не просто логическая конструкция, опосредующая социологически «правильное» научное мышление, но одновременно и презумпция социально-экономической ценности капиталистического способа хозяйствования. Или предлагавшаяся Вебером модель социологического научного анализа работает лишь в рамках определённой парадигмы капитализма. Этот момент нужно учитывать, если речь идёт о точном и надлежащем разъяснении и уточнении содержания его взглядов. Очевидно, что Вебер исходил из понимания капитализма как наиболее эффективного способа устройства социального порядка, современного ему западного общества. Из этой предпосылки формировалась концепция целерациональных действий, только в рамках которых возможен эффективный социологический анализ, так как именно эта конструкция – целерациональных действий – определяла конструкцию идеальных типов. Иные виды действий, а точнее детерминант социального поведения, как например, ценностно-рациональные действия, являются, по Веберу, исключением, а не равноправным типом.