Книга пророка Исайи и борьба с еретиками и отступниками в России во второй половине XV–начале XVI в.

Сдирков Алексей Витальевич аспирант, кафедра истории России до начала XIX века, Московский Государственный Университет имени М. В. Ломоносова 119192, Россия, г. Москва, ул. Ломоносовский Проспект, 27 к. 4 Sdirkov Aleksei Vital'evich Postgraduate student, Department of History of Russia before the Beginning of the XIX Century, Lomonosov Moscow State University 119192, Russia, g. Moscow, ul. Lomonosovskii Prospekt, 27 k. 4 asdirkov@yandex.ru

В истории России период второй половины XV – начала XVI в. имеет особую важность. В это время шло формирование централизованного Русского государства. На месте прежних уделов устанавливалась власть великого князя, и они становились органичной частью его владений. Качественным образом изменилось отношение к великокняжеской (а потом – и царской) власти как имеющей божественное происхождение ^{[3, с. 187]}. Уже к периоду правления Василия II относится примечательное явление: великий князь московский начинает при жизни именоваться «царем» ^{[4, с. 302]}. Но главная роль здесь принадлежит объединителю русских земель Ивану III, перенявшему многие западноевропейские и византийские традиции государственности.

Указанный период был также временем эсхатологической напряженности, вызванной представлениями о наступлении Страшного суда по окончании семи тысяч лет от Сотворения мира. Многие традиционные взгляды на те или иные явления, в том числе на отношение к еретикам, подвергались пересмотру. По прошествии роковой даты – 7000 г. от Сотворения мира конец света не наступил, но откладывался на неопределенный срок. Это способствовало распространению эсхатологических переживаний и в XVI в.

Цель данного исследования – показать, что происходившие перемены существенно повлияли на изменение отношения общества и государства к наказанию совершивших тяжкие преступления против Церкви: еретиков и отступников. Соединение возможностей пенитенциарной системы светской власти (в данном случае – государей московских) и авторитета Церкви, опирающегося на св. Писание, на завершающем этапе образования единого Русского государства, по-видимому, и стало ключевой вехой в развитии практики наказания за ересь и отступничество. Те же, кто выступал против централизаторских устремлений Москвы или подвергал сомнению церковные каноны, становился отступником.

Отступничество, таким образом, рассматривалось как нарушение обязательства перед Богом, взятого при крещении, и одно из наиболее тяжелых прегрешений (смертный грех), а с социальной точки зрения – как посягательство на основы религиозно-общественного строя ^{[23, с. 494]}. Как отметил К. Ю. Байковский, Иван III обладал полной духовной властью в своем понимании как государь, поэтому любой, противящийся власти православного государя, объективно становился в ряды отступников ^{[1, с. 114]}. Это позволяет характеризовать отступничество в понимании официальной московской идеологии как религиозно-политическое преступление, измена Богу и государю, власть которого имеет божественное происхождение.

Для достижения поставленной в работе цели требуется решить следующие вопросы: рассмотреть политический контекст преследования русских еретиков во второй половине XV – начале XVI в., так как конечное решение о формате физического наказания за ересь принималось именно светской властью; выявить ключевые подходы церковного и светского руководства к практике наказаний еретиков и отступников, а также раскрыть семантику этих экзекуций, те смысловые единицы культурного кода Московской Руси, которые отвечали за пенитенциарные практики; рассказать о роли книги Исайи в московской официальной идеологии того времени, особенно в рамках новгородско-московского противостояния и борьбы с ересью «жидовствующих».

Решению указанных задач способствуют примененные в работе сравнительный и культурно-антропологический методы. Первый метод позволил сопоставить различные публицистические памятники и выявить в них общую закономерность: широкое использование цитат и реминисценций из книги Исайи. Второй метод заключается в изучении культурной парадигмы русского общества и выявлении семантических аспектов наказания еретиков и отступников, связанных с развитием официальной идеологии великокняжеской власти и нарастанием эсхатологических переживаний населения. Это позволило сделать важные выводы об актуальности идеи отступничества для церковного и светского руководства Москвы во второй половине XV в.

Объектом исследования являются отношения государства и личности в рамках пенитенциарной системы Великого княжества Московского, предметом – комплекс представлений о наказании еретиков и отступников, а также воплощение этих представлений в реальность государственной властью. Хронологическими рамками является период со второй половины XV до начала XVI в. как наиболее важный этап в становлении единого Русского государства, однако, в случае необходимости, будут учтены более ранние или поздние события, так или иначе связанные с темой исследования. Территориальные рамки статьи ограничиваются отношениями Москвы и Новгорода, поскольку развитие этих отношений сыграло важнейшую роль в формировании идеологии отступничества.

Из-за специфических черт научной проблемы историографическая полнота исследования ее разных аспектов различна. Проблема наказания по светскому праву средневековой Руси изучается уже давно, но исследователи лишь недавно стали обращать внимание на происхождение и символику тех или иных наказаний за религиозные преступления. В целом вопрос о семантике наказания затронут в историографии крайне незначительно. Сами наказания изучались прежде всего в смысле юридическом, а факт их применения, как правило, лишь констатировался без подробного объяснения причины. То есть благодаря имеющимся исследованиям можно понять, в какое время и за какое преступление назначалось то или иное наказание, но важнейший вопрос о причине появления казни часто остается без ответа. К примеру, историография еретических движений XV–XVI вв. весьма обширна ^{[7, 30, 31, 32]}. Общеизвестным является факт сожжения в срубе еретиков в 1504 году. Но до сих пор не ясно, почему их сожгли именно в срубе, была ли эта казнь была разработана специально для еретиков и что послужило для нее основанием.

Ряд историографических выводов, безусловно, заслуживает внимания. Так, еще в 1975 г. немецкий исследователь Эдгар Хеш в своем известном труде о православии и ереси в Древней Руси говорил о таком процессе, как «политизация ереси» ^[32]. В последнее время исследователи все больше обращают внимание на значимость политического фактора в антиеретических кампаниях московских властей второй половины XV – начала XVI в., а также тесную связь между обвинениями в ереси и внешней («латинской») угрозой ^{[25, 28, 30]}. Вместе с тем наказание еретиков и отступников нередко приобретало символическую окраску на основе иконографических и литературных образов. Интерес к этим образам возрастал на фоне обострения эсхатологических переживаний населения. И выявление семантики таких пенитенциарных практик представляется актуальной научной проблемой.

Перспективность такого подхода подтверждают интересные выводы о наказании Иваном III пленных новгородцев в 1471 г. при помощи образов, взятых из книги пророка Иезекииля ^{[16, 26, 27]}. Описанные события рассматриваются и здесь, но уже с точки зрения книги Исайи. Исайя, наряду с Иеремией и Иезекиилем, входит в число наиболее значимых в христианской традиции пророков. Более того, авторитет пророка Исайи в славянской христианской традиции был столь велик, что ему приписывались апокрифические сочинения собственно славянского происхождения ^{[29, с. 78-82]}. Как показывают современные исследования, влияние текстов, так или иначе связанных с пророком Исайей, на русское общество второй половины XV в. сложно переоценить ^{[5, 9, 10, 29]}. Это, а также недостаточное внимание историографии к роли пророка в московской официальной идеологии XV в., обусловило выбор книги Исайи для изучения поставленного в статье вопроса о семантике наказания еретиков и отступников.

Прежде всего необходимо отметить, что в идеологических построениях московских книжников времен Ивана III тема отступничества приобрела особое звучание. Речь идет об известных событиях, произошедших в ходе борьбы великого князя Московского с Новгородом в 1470–1471 гг., которая завершилась разгромом новгородцев на р. Шелони и подписанием Коростынского мира. Победа московских войск воспринималась не только как военный и политический успех, но и как торжество защиты православной веры от посягательств «отступников». Это была важнейшая идеологема власти, получившая развитие в официальной московской книжности ^{[25, с. 106]}. Образ Ивана III в качестве борца за веру раскрывают «Словеса избранна от святых писаний <...> о гордости величавых мужей новгородских» (далее – «Словеса»). Этот литературный памятник был создан в окружении московского митрополита Филиппа вскоре после победы Ивана III над новгородцами в 1471 г. и вошел в Софийскую I летопись младшей редакции. Наиболее ясное представление об этой редакции дает ее Бальзеровский список (СПбИИ, колл. 11, № 23), завершающей частью которого и являются «Словеса» ^{[11, c. 59]}.

Данное литературное произведение подчеркивает, что победа над отступниками-новгородцами, предавшими веру и обратившимися к «латинству», была дарована великому князю небесными силами за его благочестие и добродетели ^{[2, с. 239]}. Под отступничеством (в терминологии источника – «отступление») автор «Словес» понимал отказ от православной веры и переход на сторону католического врага, то есть преступление, имевшее и религиозную, и политическую подоплеку. Эта мысль неоднократно повторяется в источнике: «... хотячи отступити отъ своего государя отъ великого князя, а датися королю Латиньскому государю, хотячи лиха всему православью»; «... хотячи ввести мятежь великъ и расколу святѣй Божией церкви, да отступая отъ православия и отъ великие старины да хотятъ к Латином приступити»; «... занеже отъ православья отступаютъ къ королю къ Латыньскому государю»; «...чтоже они, людье наши, истинныя веры благочестия отступають, а къ Латиномъ ся отдавають»; «... а то все зло и пагуба ихъ сталася имъ отъ самѣхъ ихъ, за ихъ лукавьство и неправду, и за ихъ отступление к Латыньству». ^{[18, с. 4-15]}.

Все это чрезвычайно важно для понимания того, какое наказание может быть назначено отступникам. Впрочем, сам термин «отступление» был тогда достаточно неопределенным: зачастую он не затрагивал политических вопросов и воспринимался как крайняя форма ереси. Или же наоборот, речь могла идти не об измене, а о политических уступках. Подобную формулировку можно встретить и в «Словесах» («... а которыхъ земль и водъ съ суда по старинѣ отступився князю великому») ^{[18, c. 3]}.

Согласно «Словарю древнерусского языка XI–XVII вв.», термин «отступление» может иметь значение как «измена, отказ от повиновения кому-либо», так и «отречение, отступничество (от веры, убеждений)» ^{[13, с. 42]}. «Словарь древнерусского языка XI–XIV вв.» толкует действие «отъстоупити» в том числе как «отказаться, отвергнуть, отступиться, отречься от веры» («о епископѣхъ и о причетницѣхъ отступльшихъ от вѣры»), а также как «изменить кому-либо» ^{[12, c. 287]}. Такие же определения приведены и у И. И. Срезневского ^{[24, c. 814]}. При этом в источнике можно встретить прямое указание на измену новгородцев: «...двигнувся князь великий всѣми землями, поиде на свою отчину на Великий Новгородъ, за измѣнныхъ людей гордость и непокорьство и за ихъ отступленье къ Латыньству» ^{[18, c. 9]}. Важно и то, что пафос «Словес» достигает своего апогея в момент Шелонской битвы. Именно тогда в тексте появляется термин «отступники» применительно к новгородцам: «... якоже Гедеону надъ Мадьямы, и Авраму на царя Ходолмогора Содомьскаго, тако Богъ поможе и воеводам князя великого на сия неправдивыя отступникы (выделено мной – А.С.), на мужи Новгородстии» ^{[18, c. 11]}.

События, произошедшие после битвы на р. Шелони 14 июля 1471 г., показывают серьезность намерений великого князя покарать «отступников». По летописным свидетельствам, пленным новгородцам отрезали носы, губы и уши, после чего отпускали, а их доспехи топили в воде или сжигали ^{[20, с. 230],[21, с. 236-237]}. Необычный способ наказания (независимо от того, было ли оно осуществлено на самом деле, или это литературный конструкт) ряд исследователей объясняет влиянием эсхатологических переживаний, заметно усилившихся к концу XV в. Отмечается прямая отсылка в летописном тексте к 23-й и 39-й главам книги пророка Иезекииля ^{[26, с. 73-74],[28, с. 23],[16, с. 137]}.

Важная тенденция, наметившаяся в русской книжности XV в. – увеличение интереса к книге Толковых пророков. Как отмечает В. В. Калугин, читательский спрос на Толковые Пророчества в последней четверти XV в. обусловили несколько причин: ересь «жидовствующих», церковный собор против еретиков 1490 г., ожидания конца света в 7000 (1492) г. и работа по созданию полного славянского перевода Библии 1499 г. ^{[9, c. 98]}. А. В. Григорьев предполагает, что книги не только Иезекииля, но также Захарии и Исайи несли очевидную эсхатологическую нагрузку и могли быть особенно востребованы в период обостренных предчувствий грядущего светопреставления ^{[5, с. 401-402]}. И определенную связь темы отступничества с книгой пророка Исайи действительно можно обнаружить.

Известно, что на Руси тексты книги Исайи существовали в двух редакциях: в составе Паремийников и книги Толковых пророков, причем тексты Паремийников отличаются гораздо большим объемом ^{[6, c. 7]}. Паремийник – собрание отрывков (паремий) из ветхозаветных книг, обычно читаемых в навечерие. Распространенность Паремийников была выше, они использовались не только в богослужебной практике, но и для домашнего чтения. Так, известно, что волынский князь Владимир Василькович в 1276 г. читал паремию из книги Исайи (Ис. 61:1-4) ^{[17, с. 206]}, а рукопись Паремийника XIV в. (ОР РНБ, Q. I. 14) содержит надпись, датированную 1587 г.: «Сия книга домовая Никиты сына Григорьева Строганова» ^{[8, c. 432]}. Тексты из книги Толковых пророков также могли использоваться московскими книжниками. Книга Исайи содержится и в рукописи ОР РНБ, Кир. – Бел., № 9/134, с которой, возможно, связано составление «Московской повести о походе Ивана III на Новгород» ^{[26, с. 74]}.

Автор «Словес» неоднократно использует реминисценции (так принято обозначать фрагменты Св. Писания, не маркируемые автографом ^{[27, c. 5]}) или прямые цитаты из книги Исайи применительно к новгородцам. Например, утверждая: «О нихъ же речеся: день Господа Саваофа приходить на всякого досадителя, и гордаго, и на всякого высока и величава» (Ис. 2:12) ^{[18, c. 2]}. Сравнивая новгородцев с иудеями, книжник приводит начальные стихи первой главы книги Исайи («...Пророкъ рече: слыши небо, внуши земле»), где пророк обличает «древнее преступление» израильтянами Моисеева закона ^{[18, c. 2]}. Полный текст этого стиха: «Слыши, небо, и внуши, земле, яко Господь возглагола: сыны родих и возвысих, тии же отвергошася мене» (Ис. 1:2). Параллель с евреями, впавшими в нечестие и погубившими Иерусалим, будет очень важна в дальнейшем, когда возникнет необходимость обличения ереси «жидовствующих».

Но самое главное, что, по мнению автора «Словес», новгородцы не вняли грозному предупреждению пророка: «…аще ли не хощете, ни послушаете мене, ни сотворите повелѣний моихъ, тьи изъѣдятъ труды ваша противнии ваши, и падете предъ супостаты вашими <…>, и погубитъ вы находяй мечь, и будетъ земля ваша пуста и двори ваши огнемъ пожжени» ^{[18, c. 5]}. Эта реминисценция из начала книги Исайи (Ис. 1:7 и 1:20) является еще одним подтверждением важности библейского мотива сожжения в деле наказания новгородских «отступников». Прямая отсылка («Исаия же глаголеть») касается действий великого князя Ивана III. Здесь, напротив, всячески подчеркивается одобрение этих действий Богом: «Отъ Сиона убо изыде законъ и слово Господне отъ Иерусалима, и судить посредѣ языкъ, и обличить люди многи» (Ис. 2:3-4) ^{[18, c. 2]}. Яркими красками памятник рисует образ Ивана III в качестве борца с беззаконием. Образ Москвы как нового Израиля раскрывается через обращение к Ис. 11:10: «Будеть корень Иосиевъ встаяй области языкъ, на нь языци уповають» ^{[18, c. 3]}. Это свидетельствует о развитии в великом княжестве Московском мессианских идей и стремлении к защите православной веры.

Особый интерес к книге Исайи московские власти проявляли отнюдь не случайно. Важные наблюдения об исключительной роли этого пророка в культурной парадигме Великого княжества Московского сделал М. П. Кудрявцев, исследовавший градостроительную политику московских государей XV–XVII вв. По мнению Кудрявцева, влияние книги Исайи на великокняжеские круги заметно уже в XV в. Автор считает, что именно в это время стали актуальны пророчества Исайи о переходе славы народа Божия на иные народы (Ис. 65:15), и о переходе славы Иерусалима на город с другим именем, то есть Москву: «И узрят языцы правду твою, и царие славу твою и прозовут тя именем новым, им же Господь именует е» (Ис. 62:2) ^{[10, с. 227]}. Схожие мотивы мы видим и в «Словесах избранных». Отмечается также пророчество, что стены нового города «созиждут сынове инороднии» (Ис. 60:10). Поэтому приглашение итальянских мастеров для строительства стен Кремля и Китай-города М. П. Кудрявцев расценивает как сознательное воплощение Иваном III пророчества Исайи ^{[10, с. 227]}. Более того, изречения пророка Исайи свидетельствуют о том, что пророчества, взятые именно из его книги, могли быть основой возникшего в русском средневековом обществе осознания духовной роли будущей России и ее столицы ^{[10, с. 226]}.

Книга Исайи уделяет большое внимание вопросам отступничества и чистоты веры. В частности, в Ис. 1:28 говорится: «И сокрушатся беззаконнии и грешницы вкупе, и оставившии Господа скончаются». Эта и другие возможные аллюзии на книгу Исайи, видимо, не потеряют актуальности несколько позднее – в ходе борьбы с ересью «жидовствующих». Контекст этой борьбы чрезвычайно важен, поскольку для противников ереси существовала прямая связь между ее истоками и событиями московско-новгородского противостояния 1471 г. Более того, начало распространения ереси, как и новгородского «отступничества», будет связываться с приездом в Новгород в 1470 г. князя Михаила Олельковича. В его свите, по словам Иосифа Волоцкого, находился некий «жидовин именем Схария», который, якобы, и обратил в свою ересь первых последователей – попа Дениса и протопопа Алексея ^{[22, с. 31]}.

По убеждению волоцкого игумена, для водворения порядка в стране необходимо было полное физическое уничтожение всех еретиков. Он писал, что возможность спастись есть у каждого, кроме еретиков, потому что ересь – сквернее любого беззакония ^{[22, с. 171]}. Искоренение ереси объявлялось делом всех православных, это было необходимо чтобы «причаститься» Небесного Царства ^{[22, с. 482]}. В отличие от древних еретиков, нынешние как самые худшие и опасные были названы отступниками, для которых наказание должно быть самым суровым. Особая роль отводилась светской власти. Цари и князья, по Иосифу, получили власть от Бога для наказания преступников. Он писал, что царь «властию же подобенъ есть вышнему Богу» ^{[22, с. 547]}. Очень важно, что преподобный Иосиф апеллировал одновременно и к отступничеству «жидовствующих», и к возможности светской власти наказывать их. А наказывать «отступников» к этому времени власть уже очень хорошо умела и делала это показательно.

Для обоснования необходимости сурового наказания еретиков Иосиф Волоцкий опирался не только на византийские законы и древние случаи расправы над еретиками, но и на сюжеты из книг ветхозаветных пророков. Прежде всего речь идет о мотиве саморазжигания огня грешником, в котором тот и погибает. Вероятно, этот довод, хотя и простой по сути, оказался в деле еретиков самым убийственным. Эта идея содержится в книге пророка Исайи: «Се, вси вы огнь раждизаете укрепляете пламень: ходите светом огня вашего и пламенем, егоже разжегосте. Мене ради быша сия вам, в печали успнете» (Ис. 50:11).

Именно на эту фразу ссылается преподобный Иосиф, говоря, что еретики, рассуждающие о Втором Христовом пришествии, как раз и бросают вверх камень, который сокрушит их головы, и разжигают огонь, от которого сгорят ^{[22, с. 379]}. То есть огонь уже заранее предназначен для еретиков (а еретики – для огня), и сожжение их, по Иосифу, будет не только идеальной казнью, но и предзнаменованием грядущего. Поэтому можно согласиться с А. Д. Охоцимским в том, что сожжение на костре более явно, чем другие способы казни, указывает не только на уже состоявшуюся земную, но также и на еще предстоящую Божью кару ^{[14, с. 176]}. Конец многолетнему преследованию еретиков подвел церковный собор 1504 г., по итогам которого виднейшие из них подверглись жестокой казни. Ивана Волка Курицына, Митю Коноплева и Ивана Максимова сожгли в срубе 27 декабря в Москве, а Некраса Рукавова, архимандрита Юрьева монастыря Кассиана и некоторых других еретиков сожгли в Новгороде ^{[19, с. 371-372]}. Не это ли один из первых примеров перенесения представлений о посмертном воздаянии в реальную практику?

После поражения новгородцев в открытом противостоянии с Иваном III конфликт отнюдь не был погашен. Отголосками тех событий стали аресты богатых новгородцев и разграбление их дворов зимой 1483–1484 гг. по ложному обвинению в связях с Литвой ^{[19, с. 318-319]}. А спустя всего несколько лет, в 1487 г., новгородский архиепископ Геннадий (Гонзов) сообщает епископу Прохору Сарскому о появлении в Новгороде еретиков «жидовская мудрствующих» ^{[7, c. 310]}. К этому времени относятся и первые известия о наказании новгородских еретиков. В феврале 1488 г. Иван III велел подвергнуть троих еретиков «градской казни» и отправил их к Геннадию с распоряжением передать не покаявшихся наместникам Захарьиным для повторного наказания с конфискацией имущества ^{[7, c. 314]}.

В этих условиях политический аспект в деле еретиков «жидовствующих» проявился особенно отчетливо. На это указывает как поведение самого Геннадия, вступившего в конфликт с местным духовенством и поддержавшего политику московских наместников, так и отсутствие жестких санкций против большинства обвиненных Геннадием в ереси на церковном соборе 1488 г. Судя по всему, существенным препятствием для их осуждения стала позиция митрополита Геронтия, который будучи ярым противником любых отступлений от православия, видимо, не считал доказательства Геннадия о существовании «ереси» очевидными и достаточными ^{[15, c. 223]}. Совсем иной была ситуация на соборе 1490 г., на ход которого Геронтий, скончавшийся в 1489 г., повлиять был не в силах.

Интересен и сам характер обвинения в «жидовстве». Вообще термины «жидовская мудрствующий», «жидовствующий» были довольно широко распространены в византийской антиеретической литературе, исходившей из того, что все ереси основаны на «твердоумии» иудеев или ошибках язычников ^{[30, c. 64]}. Это предполагает достаточно широкий характер обвинений, зачастую слабо согласующихся между собой. Так, «жидовствующих» стремились отождествить с древними еретиками для придания законности их осуждению. Иосиф Волоцкий писал, что они придерживались саддукейской и мессалианской (богомильской) ереси ^{[22, c. 44]}. О. В. Чумичева отмечает, что такое помещение в один ряд в одном обвинении разнородных ересей для средневекового человека было вполне возможно ввиду их равной греховности. Это отвечало мировоззрению русских людей, унаследованному от Византии ^{[31, c. 223]}.

Более того, выявляется связь «жидовская мудрствующих» с антилатинскими переводными сочинениями. Так, основная часть обвинений в адрес «латинян» и иудеев здесь совпадает: хула на Св. Духа, употребление опресноков в Евхаристии, нарушение порядка постов, особое значение субботы, отказ от поклонения иконам, хула на Богородицу, означающая и неверие в божественность Христа и так далее ^{[31, с. 219]}. Соответственно, грань между «жидовским мудрствованием» и «латинством» для русских людей той эпохи была достаточно условной ^{[31, c. 223]}. Учитывая, что новгородцы в 1471 г. уже обвинялись московскими властями в «латинстве», и характер этого явно тенденциозного обвинения был чисто книжным ^{[25, c. 109]}, а также размытость и неопределенность обвинений владыки Геннадия против новгородских «еретиков» ^{[15, c. 239]}, позволяет включить эти события в общую линию новгородско-московского конфликта.

Итак, противостояние Москвы и Новгорода в последней трети XV в. вызвало повышенный интерес книжников к теме ереси и отступничества. Это выражалось не только в появлении публицистических сочинений наподобие «Словес избранных», но и в выдвижении конкретных обвинений в «латинстве» и «жидовстве» против новгородцев. Поход Ивана III на Новгород в 1471 г. важен тем, что к этому времени в официальной московской идеологии формируется идея отступничества как измены Богу и государю, власть которого имеет божественное происхождение. Летописные данные содержат повествование о символическом наказании новгородских «отступников», в котором можно видеть аллюзии на библейские сюжеты из книг пророков Иезекииля и Исайи. Последняя вообще очень показательна с точки зрения отношения к отступничеству. Возможно, поэтому Исайя неоднократно цитируется в «Словесах избранных», отражавших московскую версию похода на Новгород и составленных в канцелярии митрополита. Стоит отметить, что изменению отношения общества и государства к наказанию еретиков и отступников также способствовали нарастание в стране эсхатологических переживаний и распространение ереси «жидовствующих».

В заключение следует сказать, что для сурового наказания по столь неочевидным обвинениям требовалось опереться на действительно признанный всеми авторитет, которым, без сомнения, обладали Пророчества. Книга Исайи, как одна из самых известных на Руси пророческих книг, с ее грозными проклятиями в адрес злодеев и отступников, вполне могла служить для такой цели. Еще один схожий образ огня, содержащийся в ней, это Ис. 7:4, где сирийцы и израильский царь Факей, пытавшиеся захватить Иерусалим, сравниваются с горящими головнями, загоревшимися от собственного гнева. Однако они не могли навредить иудейской столице как оплоту истинной веры, и их огонь оказался вреден лишь для них самих. Теперь же среди горящих головней было суждено оказаться «жидовствующим».