Жанр дневника сумасшедшего у Н.В. Гоголя и Лу Синя – анализ одноименных повестей «Записки сумасшедшего» с текста до контекста

Линь Инин кандидат филологических наук аспирант, кафедра Теория литературы, Московский Государственний Университет 119234, Россия, Московская область, г. Москва, ул. Ленинские Горы, д.1, ст. 51 LIN YINGYING PhD in Philology Postgraduate student, Department of Literary Theory, Moscow State University 119234, Russia, Moskovskaya oblast', g. Moscow, ul. Leninskie Gory, d.1, st. 51 inin.lin@mail.ru

По мнению Ю. М. Лотмана, существуют два полюса исторического движения: «Один из них связан с процессами, развивающимися невзрывным, постепенным движением. Эти процессы относительно предсказуемы. Иной характер имеют процессы, возникающие в результате взрывов.» ^{[1, c. 96]} Взрыв – это результат иррациональных противоречивых факторов. Он возникает в бурном развитии научной теории и технических успехов, в жестоких социальных конфликтах и в смене властей. Последовательно взрыв как всемирное культурное явление воплощается и в литературе разных стран. Подобное выражение можно найти в книге «Истории безумия в классическую эпоху» Мишеля Фуко. По его мнению, разум означает безразличный порядок и ограничение этикой, а безумие создает возможность нарушения правил и приносит новые вероятности.^[2] Итак, в европейских странах бурно развивались капиталистические отношения и шла борьба гуманизма против религиозной власти; в XIX в., который называют также Золотым веком русской литературы, произошли восстание декабристов и жестокие конфликты между разными социальными слоями: дворянства, интеллигенции и крестьянства. Китай дождался своего переломного момента в начале ⅩⅩ в., когда закончились феодальные династии, а в литературе появился модернизм. В такие исторические периоды жили и Гоголь, и Лу Синь.

Одной из характерных тем в мировой литературе является безумие. Безумие как литературное явление имеет три уровня. Во-первых, безумие в широком смысле – это продукт художественного вдохновения писателя и общая природа большинства литературных произведений. При этом художественная литература часто объединяет в себе рациональные и иррациональные факторы.

Во-вторых, безумие представляет собой особый способ изображения определенных групп писателей в определенные эпохи. Персонажи ведут себя необычно и отличаются от «нормального» человека нарушением норм и порядка. Они необязательно больны с медицинской точки зрения, но испытывают глубокое внутреннее терзание. Такие образы возникают особенно тогда, когда иррациональные факторы занимают доминирующее место и ценности личности господствуют над общими законами. Они часто встречаются в произведениях различных эпох: европейского Возрождения, XIX века и периода Движения за новую культуру Китая.

В-третьих, безумие формирует особый жанр дневника душевнобольного. Гоголь и Лу Синь ввели этот жанр в литературу своих стран. Раньше поведение безумных описывали со стороны и повествование велось от третьего лица, а в жанре дневника душевнобольного герои приобретают почти все клинические симптомы шизофрении и мании, и в ходе повествования как никогда глубоко вскрывается внутренний мир личности. Причины выбора такого жанра и его особую выразительность нужно разобрать с позиции психоанализа и поструктурализма.

По мнению З. Фрейда, человек находится под контролем двух основных принципов – принципа удовольствия и принципа реальности, а психоз представляет собой конфликт между Я и внешним миром, при психозе Я сначала оторвется от реальности, потом воссоздаст связь с реальностью, чтобы возместить ущерб, в этом процессе часть реальность перестраивается.^[3] Наблюдение Фрейда частично подтверждает современная нейробиология. Когда речь идет о шизофрении, основоположник нейропсихоанализа Марк Сомлз утверждает, что повреждение определенной части мозга может привести к ослаблению механизма, тормозящего предсознание, что приводит к нарушению принципов реальности.^[4] Итак, можно сказать, что при психозе разрушение реальных принципов обеспечивает перестраивание «я». Кроме того, дневник представляет собой типичный текст автокоммуникации. По мнению Лотмана, в процессе набора социально значимых кодов автор обращается к самому себе с текстами и рассуждениями – это факт не только психологии, но и истории культуры.^[5] Сумасшедшие, пережившие серьезный душевный кризис, перестроили самого себя в процессе создания записок. В своих записках два героя прошли путь реконструирования самого себя, из которого состоит структура двух «Записок».­­­­

Структура «Записок» Гоголя такова: критика «их» – расстройство самого «я» – переопределение самого «я» – обращение за помощью. Когда Поприщин был относительно «нормальным», он привыкал критиковать других людей окружающую среду по классовому принципу. На его взгляд, люди, которые не намного выше его по социальному статусу, ничтожные, проклятые и глупые: начальник отделения – «проклятая цапля», чиновники – «как собаки», лакей – «глупый холоп» … А директор и его дочь, обладающие высоким социальным статусом, на его взгляд, важные и благородные: «важность сияет в глазах…государственный человек…»^{[6, c. 176]}; «святые, какой платок…дышит от него генеральством…» ^{[6, c. 177]} … Его удовольствие происходило из ложного представления о самом себе:«я» занимаюсь «благородной» службой; «я чиновник, я благородного происхождения» ^{[6, c. 177]} …

А когда он узнал от собачки, как его оценивают генерал и его дочь – «черепаха в мешке», и о том, что София выйдет замуж за генерала, камер-юнкера, или военного полковника, его самооценка разрушилась. На стадии расстройства личности он начал осознавать свою ничтожность перед социальным классовым порядком: «Я несколько раз уже хотел добраться, отчего происходят все эти разности. Отчего я титулярный советник и с какой стати я титулярный совестник?» ^{[6, c. 185]}

Когда он заболел шизофренией, он решил, что он король Испании, кто должен бы был господствовать над всем и имел бы право строить мир по своей воле. В этом мире ему было комфортно и безопасно, потому что его жизнь строилась по принципам удовольствия – не надо было ходить на службу, не нужно было поклоняться директору, не нужно было ухаживать за женщиной …

Однако, когда его посадили в сумасшедший дом и начали истязать, мир опять же не соответствовал его желаниям. Герой в итоге не нашел выхода ни в реальном мире, ни в фантастическом. Для того чтобы как-то избавиться от страданий, ему пришлось обращаться за спасением в далекие края или к матери: «Спасите меня! возьмите меня! дайте мне тройку быстрых… Матушка, спаси твоего бедного сына…» ^{[6, c. 196]}

Структура «Записок» Лу Синя такова: переосмысление «их» – просвещение – переосмысление самого «я» – обращение за помощью. Сумасшедший Лу Синя перестроил мир по своим принципам с самого начала рассказа. Людоедство составляет главное событие в дневнике сумасшедшего, то есть оно является центром повествования рассказчика и центром размышления героя. В сознании сумасшедшего, мир состоит из бинарной оппозиции: они – те, кто едят человека и мы – те, кто не едят человека. Чжао Гуйвэн, собака со двора Чжао, ребятишки, женщины, арендатор и жители из деревни Волчьей, молодой человек и даже брат героя – все они свирепые людоеды с темными лицами и оскаленными клыками; все они палачи, переодетые в конфуцианскую этику, проповедующие «гуманность», «справедливость», «мораль» и «добродетель».

После того, как он определил «их» как людоедов, он попытался просветить и изменить брата и других героев по своим принципам. Он говорил брату: «…некоторые отказались от людоедства, все свои помыслы устремили на самоусовершенствование и превратились в людей, в настоящих людей…» ^{[7, c. 60]} В дневнике он кричал на «них»: «Немедленно раскайтесь, раскайтесь чистосердечно! Знайте, что в будущем не потерпят людоедов…» ^{[7, c. 62]}

Ориентация в среде помогла сумасшедшему познать самого себя. Он пересмотрел свою позицию, увидел, в чем был неправ в прошлом, и глубоко раскаялся: «Может быть, и я неведению съел несколько кусочков мяса сестренки…» ^{[7, c. 63]} В этот момент, в процессе ведения дневника, нынешнее «я» уже резко отличается от прошлого «я».

В конце концов разочарованный сумасшедший обратился за помощью и наделся на изменения в будущем: «Может, есть еще дети, не евшие людей? Спасите детей!» ^{[7, c. 63]} В его сознании выход на свете все еще есть: дети – это надежда на позитивные изменения будущем.

Можно увидеть, что в ходе сюжета болезненное состояние героев усиливалось и поэтому они нарушили правила реального мира и пересмотрели свое место в этом мире. В сознании двух заболевших шизофренией господствует принцип удовольствия и развивается эгоцентризм. Существующий миропорядок больше не ограничивает героев, и поэтому они чувствуют себя и мир таким образом, как новорожденные. Обе «Записки» начинаются с необыкновенного ощущения окружающей среды: «Сегодняшнего дня случилось необыкновенное приключение.» ^{[7, c. 173]}; «Тридцать с лишним лет я не видел ее (луну), и сегодня, когда я ее увидел, настроение необычайно поднялось.» ^{[7, c. 53]} Другим ярким проявлением психического расстройства является отход от реальных временных и пространственных концепций, в связи с этим время текло и пространство описывалось с точки зрения сумасшедших, в результате чего приобретало фантастические черты. Например, в сознании Поприщина «день был без числа» ^{[6, c. 189]} и сумасшедший дом был Испанией; герой Лу Синя не мог различить день и ночь. Снятие ограничений, устанавливаемых правилами реальности, даже изменило их представление о самих себе: в сознании Поприщина «я» сначала был титулярным чиновником, потом был королем Испании; в сознании героя Лу Синя «я» сначала был страдавшим от людоедства, потом «я» оказался людоедом. Несогласованность представлений о самом себе с реальностью в конце концов толкнула их в бездну отчаяния, поэтому им приходилось обращаться за помощью.

Итак, благодаря жанру дневника сумасшедшего повествовательные элементы сильно уменьшаются, а лирическое начало увеличивается, в этом заключается главное отличие этих повестей от более ранних. Этот жанр помогает полнее показать личность героя и изобразить его внутренний мир. При этом голос автора становится более скрытым. Наряду с этим в записках можно увидеть, что хотя душевнобольные в какой-то степени отрываются от реальных правил, но часть реальности в их сознании сохраняется – они все-таки страдают и надеются на человеческое отношение к ним. Это, с одной стороны, соответствует симптомам шизофрении, с другой стороны, происходит из авторского замысла. Сходства двух писателей, исторического этапа и даже культурной структуры сближают два произведения, и наоборот, эти факторы их различают.

Жанр дневника душевнобольного имеет характерные черты. В первую очередь оба писателя изображали в своем творчестве рассогласованность личностных стремлений с действительностью. Когда Гоголь учился в Нежине, в письмах близким он не раз выражал свое стремление к государственной службе: «Во сне и наяву мне грезится Петербург, с ним вместе и служба государству.» ^{[8, c. 265]}; «…я пламенел неугасимою ревностью сделать жизнь свою нужною для блага государства, я кипел принести хотя малейшую пользу.» ^{[8, c. 273]} Однако когда он служил в Петербурге, его пламя служения государству гасила холодная вода действительной пошлости. Он пишет: «Тишина в нем необыкновенная, никакой дух не блестит в народе, все служащие да должностные, все толкуют о своих департаментах да коллегиях, все подавлено, все погрязло в бездельных, ничтожных трудах, в которых бесплодно издерживается жизнь их.» ^{[8, c. 278]} Разочарованный писатель понял, что только своим творчеством он может принести реальную пользу народу и реализовать собственные стремления, и это принесет ему внутреннее утешение. Он видел долг писателя в том, чтобы раскрыть человеческую природу и тем самым принести пользу человечеству. В своей статье «Авторская исповедь» он признался, что автор «исполняет именно тот долг, для которого он призван на землю…он служит в то же самое время так же государству своему, как бы он действительно находился в государственной службе» ^{[8, c. 228-229]}.

Лу Синь пережил сходный внутренний конфликт и сделал подобный выбор. С одной стороны, он разочаровался в обстановке тогдашнего Китая, потерпевшего ряд поражений в борьбе с имперскими державами, а также с феодальными силами внутри страны, и причину этого он видел в духовной слабости китайского народа. И поэтому в своем творчестве он занимался духовным просвещением народа, чтобы усилить дух китайского народа. Он не раз говорил о мотивации своей литературно-творческой деятельности. В предисловии к сборнику «Крич» он пишет: «Если в массе своей народ невежественен, любой человек, самый рослый и самый сильный, может быть выставлен на позор. Первой необходимостью я стал считать тогда духовное возрождение и лучшим средством для него – литературу» ^[9] Это утверждает его близкий друг Сюй Шоушан в своей книге «Воспоминание о усопшем друге Лу Сине»: «Когда Лу Синь учился в Институте Кобун Гакуин, он часто обсуждал со мной следующие три большие вопросы:

1. В чем состоит самая идеальная человечность?

2. Чего больше всего не хватает китайскому национальному характеру?

3. В чем его первопричина?

Он неустанно работал над этими тремя вопросами на протяжении всей своей жизни, а затем решительно бросил изучение медицины и занимался литературной деятельностью. Одной из его целей было решение этих проблем…» ^[10]

Итак, оба писателя пережили жестокие внутренние конфликты из-за несогласованности внутреннего идеала с внешней реальностью. Эти психологические факторы сближают двух писателей и обусловливают интерес к теме безумия в «Записках».

Кроме того, их внутреннее терзание происходит из их любви к Родине, заботы о народе, а также стремления к истине, добру и красоте. Это утверждал сам Лу Синь. Лу Синь много раз говорил о влиянии на свое творчество русской литературы, особенно Гоголя. В статье «Как я начал писать» он писал, что больше всего он читал русскую литературу, что в то время больше всего он любил Гоголя, и признал, что писал «Записки сумасшедшего» под влиянием сотен прочитанных иностранных произведений.

«Поиски произведений, призывающих к борьбе, привели меня, конечно, к Восточной Европе. Больше всего читал я писателей русских, польских и малых стран на Балканах…Самыми любимыми моими писателями в то время были Гоголь и Сенкевич.

…

Я не был подготовлен к литературной деятельности. Ведь мой багаж состоял из сотни прочитанных ранее книг иностранных писателей и небольших познаний в медицине.» [11，с. 122-123]

Он считал русскую литературу учителем и другом китайской литературы, так как он увидел сходство судеб двух стран и отражение судьбы нации в русской литературе. В обеих странах были классы угнетатели и угнетенные, из-за чего народ много страдал. В русской литературе Лу Синь увидел «страдания, поиски, сопротивление и борьбу, революции и борьбу, строительство, и борьбу, и победу» ^{[12, c. 102]}.

Он так объяснял причины обращения к русской литературы:

«Похождения сыщиков, авантюристов, сказки про английских мисс, африканских негров могли щекотать нервы лишь жирным, сытым и пьяным людям, а часть нашей молодежи уже почувствовала гнет, ей не нужны были щекочущие нервы произведения, она мучилась и металась в поисках насущных указаний. И тогда она нашла русскую литературу.

И тогда она поняла, что русская литература – наш учитель и друг. Русская литература раскрыла перед нами прекрасную душу угнетенного, его страдания, его борьбу; мы загорались надеждой, читая произведения сороковых годов. Мы горевали вместе с героями произведений шестидесятников. Разве мы не знали, что Российская империя вела агрессивную политику в Китае, но из ее литературы мы поняли самое важное, что в мире существуют два класса - угнетатели и угнетенные!» ^{[12, c. 99]}

У разных русских писателей Лу Синь увидел одну неизменную цель – «направить на жизнь». По словам писателя, «русская литература была направлена «на жизнь» со времен Николая II. Независимо от того, в чем заключается ее главная идея – или в поиске, или в решении, или в загадке, или в декадансе, ее главное направление остается одним: на жизнь» ^[13]. Это совпадает с мотивацией литературной деятельности Лу Синя – просвещением и улучшением жизни народа. Писатель пишет: «…говоря, например, о том, зачем нужно писать, я, как и десять с лишним лет тому назад, придерживаюсь «просветительских взглядов», то есть считаю, что писать необходимо во имя жизни и для улучшения этой жизни.» ^{[11, с. 123]}

Таким образом, выбор жанра дневника душевнобольного не случаен. Во-первых, для повествования от лица сумасшедшего характерны непредсказуемость и особая выразительность личностных эмоций, так как они позволяют раскрыть личностные устремления и избавиться от социального закона и порядка. Во-вторых, у двух писателей сходная психологическая установка – несогласованность личного стремления с действительностью. В-третьих, у писателей двух стран сходное мировоззрение и духовные ценности – любовь к Родине, забота о народе, борьба со злом и ложью, стремление к истине и добру.

Однако, два сумасшедших сильно различаются между собой прежде всего клиническими проявлениями, на основании которых можно утверждать, что у Поприщина была мания величия, а у китайского сумасшедшего – мания преследования. В записках Поприщина наблюдается перенос внимания с мира «их» на мир «я». Сначала Поприщин был «нормальным» человеком. Хотя он записывал все эпизоды со своей точки зрения, но он не концентрировал все внимание на себе. Большую часть времени он вел себя как повествователь и наблюдатель окружающей среды. Он создавал портреты начальника отделения, директора департамента, дочери директора и т.д., внимательно следил за их внешностью, нарядом, мимикой, движением… При выражении своего мнения он много раз писал «сказал я сам себе» … Кроме того, он сознательно указывал свое пространственное перемещение: «был у нашего начальника в кабинете» ^{[6, c. 176]}, «был в театре» ^{[6, c. 178]} … Все эти повествовательные элементы свидетельствуют о том, что мир «их» занимал большую часть внимания героя, и что способность мыслить разумно сохранялась. Однако, когда началась мания величия, в дневнике меньше повествовательных элементов, и соответственно, увеличивается лирическое и драматическое начало. Посредством лирического и драматического модусов он перестроил мир по своей воле как вседержитель и чрезмерно концентрировался на своем «я». По словам И. Д. Ермакова, он «создает новый мир на принципе удовольствия» ^[14]. В своем мире он стал абсолютным центром, окружающая среда ему была неважна. Все это типичный симптом мании величия и нарциссизма.

В отличие от Поприщина, герой, заболевший манией преследования, жил в страхе и ставил себя в относительно низкое положение: любой человек, даже дети могут его съесть. По сравнению с Поприщиным, герой Лу Синя концентрировал внимание на «их», на их отношениях ко «мне». «Они» на взгляд сумасшедшего – безразлично свирепые людоеды, у них нет личных черт, иными словами, «они» превращаются в символ угнетателя, а не существуют как конкретные личности: «Они теснятся у входа, с любопытством вытягивая шеи. У одних совсем нельзя различить черты лица, словно они закрыты покрывалами; у других, как и тогда, темные лица с губ. Я знаю, что все они из одной шайки, что все они людоеды.» ^{[7, c. 61]}

Хотя герой обращал больше внимания на «их», но безразличные портреты, отсутствие ощущения пространства и чрезмерное субъективное чувство времени показывают, что повествовательное начало в его записках явно меньше, чем в записках Поприщина. Наоборот, записки пополнены субъективными суждениями, драматическими монологами и лирическими воззваниями. Например, герой думает о благе нации в целом и пытается воздействовать на чувства других людей, чтобы они перестали заниматься людоедством: «Немедленно раскайтесь, раскайтесь чистосердечно! Знайте, что в будущем не потерпят людоедов…» ^{[7, c. 62]}; «Я, у которого за спиной четыре тысячи лет людоедства, только сейчас понял, как трудно встретить настоящего человека.» ^{[7, c. 63]}

У сумасшедшего, концентрирующегося на «их», имеется большой раскол между им и окружающими людьми, его записки показывают развитие человеческого сознания. А в записках Поприщина саморазвитие отсутствует, так как в сущности он ничем не отличается от пошлых людей, которых он критиковал и ненавидел. Итак, можно сказать, что в повести Лу Синя наблюдаются больше разумных факторов и более яркий голос автора, а замысел Гоголя скрывается в приемах иронии и фантастики. Эти черты обусловлены социально-историческими и национальными культурными основами.

В первую очередь мания величия как литературное проявление 30-х гг. ⅩⅨ в. отражает социальную жизнь и психологический кризис людей современности. Мания величия, то есть стремление определить «я» как высшее существо, превосходящее других, демонстрирует социальную болезнь данного времени – «манию честолюбия и самозванства».^[15] С одной стороны, Поприщин видел в окружающих людях ложь и честолюбие, их ненавидел и критиковал, однако, с другой стороны, он, как современники русского общества, неизбежно подчинялся социальной системе ценностей, стремясь стать человеком высокого статуса. Это бессилие перед природой заставляло его обратиться к тройке, к далеким краям, к матери и даже к Богу, символизирующим покровителя и спасателя. То есть, в реальности почти не было выхода. На взгляд Ю. Манна, такое противоречие между личностью и реальностью характерно для «натуральной школы». «Своим интересом к законам «века» она развивала самосознание русского общества. Но своим противопоставлением ''доброй'' человеческой природы и ''жестокой'' среды она влекла к стереотипным, легко подразумеваемым решениям: человеческая воля – ничто, действительность – все.» ^[16]

А мания преследования отражает чрезвычайно жестокие социальные проблемы в тогдашнем Китае – преследование старой феодальной цивилизацией новых революционных сил. В этой связи сумасшедший Лу Синя предъявляет больший боевой дух. Его конфликты происходили из полного отрицания миропорядка – людоедства. Поприщин стал рабом правил, а сумасшедший Лу Синя попытался просвещать других и тем самым влиять на них. Это не только выход для сумасшедшего, но и главная задача передовых интеллектуалов современности. В записке он сравнивал себя с Сюй Силинем, кто не раз появлялся в следующих рассказах Лу Синя. Лу Синь создал несколько персонажей-интеллектуалов, которые упорно боролись с феодальной системой. Его современник Мао Цзэдун увидел в творчестве Лу Синя дух борьбы и революционности: «Лу Синь – величайший и самый героический знаменосец этой новой культурной армии. Лу Синь – мастер китайской культурной революции, он не только великий писатель, но также великий мыслитель и великий революционер. Кости Лу Синя самые твердые. У него нет ни малейшего чувства рабства и очарования. Это самый ценный персонаж колониального и полуколониального народа. Лу Синь – самый верный, храбрый, решительный, верный и пылкий национальный герой, стоящий на культурном фронте, представляющий большинство всей нации и выступающий против врага. Направление Лу Синя – это направление новой культуры китайской нации.» ^[17]

Кроме того, разница между двумя героями обусловлена культурными различиями между Россией и Китаем.

Можно найти истоки безумия в древнерусских литературных памятниках, особенно в житийной и географической традиции. В этом отношении показательно «Житие протопопа Аввакума». В автобиографии герой все время стремится к святости, поэтому он постоянно раскаивается в своих грехах перед Богом, во имя Бога совершает добрые дела, спасает духовных детей от беса и ради святых дел даже готов пожертвовать своей жизнью. Он восхищается юродивым Феодором, кто, на его взгляд, является великим подвижником и получает силу от Бога: «Он же, покойник-свет, в хлебне той после хлебов в жаркую печь влез и голым гузном сел на полу и, крошки в печи побираючи, ест.» ^[18]

Безумные элементы русской культуры можно увидеть и в образе Ивана Грозного. По мнению Лотмана, в поведении Грозного совмещаются роли Бога, безграничной власти, дьявола и грешного человека, что порождало в нем юродивого.^{[1, c. 152-154]} Стремление к величию и славе, и сопутствующее дьявольское начало были представлены в древнерусской литературе и становились частью русского духа, передающегося из поколения в поколение.

Поприщин обращался к средневековой традиции, его безумное поведение вытекало из эгоистичного героизма. С точки зрения Лотмана, средневековое сознание составляет неотъемлемую часть русской культурной структуры: «В средневековом сознании мы делаемся свидетелями совершенно иной структуры: идеальная, высшая степень ценности (святости, героизма, преступления, любви) достигается лишь в состоянии безумия. Таким образом, только безумный может осуществить высшие правила.» ^{[1, c. 81]} Поприщин воображал себя как испанского короля, потому что в его познании король есть вседержитель и в Испании «доныне ведутся рыцарские обычаи» ^{[6, c. 191]}. Безумие Поприщина в итоге включает в себя «рыцарство». Будучи юродивым, он может говорить правду: «Мать, отца, бога продадут за деньги, честолюбцы, христопродавцы!» ^{[6, c. 189]} Он даже когда-то попытался совершить «великое дело» – спасать луну, хотя это было очень смешно и безумно на взгляд «нормальных» людей.

Однако, очевидно, что юродство Поприщина показное, так как в нем нет ничего благородного, он стал сумасшедшим просто потому, что он не мог принять себя таким, какой он есть. С точки зрения христианства, он такой же грешный, как другие герои. В этом отношении его болезнь появилась как наказание – бес живет в нем. Таких персонажей было много у Аввакума: грешный бесноватый человек пришел к Аввакуму раскаяться и излечился. Гоголь одним из первых обращал внимание на грех маленького человека, желающего при этом казаться важным человеком. Поприщин, как автор, чрезвычайно концентрировался на внутреннем мире. Невежество, падение и жажда величия героя привели к безумию. Он забывает о том, что мир создан Богом, что он сам Божье создание и считает, что имеет право осуждать всех людей и социальное устройство в целом. В этом отношении в записках присутствует больше религиозных и повествовательных элементов по сравнению с китайскими записками.

По сравнением с Поприщиным китайский сумасшедший более разумный и инициативный. Культурные различия проявляются еще в заглавиях двух повестей, в самом понятии «сумасшедший». «Сумасшедший» в русском языке обозначает душевнобольного, лишенного ума и здравого смысла. В русской культуре сумасшедший в чем-то близок к юродивому, в котором совмещаются благородные и низкие аспекты. Китайский иероглиф «狂» («Записки сумасшедший» на китайском языке пишется как «狂人日记») также имеет два значения – душевнобольной и буйный. А в китайской литературе он часто носит положительную окраску, и его негативные стороны уменьшены или игнорированы. «狂» не только предоставляет возможность избавиться от традиционной конфуцианской этики, которая пропагандирует золотую середину между двумя крайностями и искажает человеческую природу сдержанностью, но и позволяет открыть самого себя.

Первым в истории китайской литературы ярким образом сумасшедшего является Цзе Юй.^[19] На взгляд «нормального» человека он говорил ерунду, но, по мнению представителя даосизма Чжуан-цзы, он говорил всю правду: он вел свободную жизнь вдали от политики потому, что он понял, что гонка за заслугами и славой может разрушить личную жизнь, и поэтому лучше следовать небесному закону. Под пером Чжуан-цзы Цзэ Юй появился как противоположный образ по сравнению с Конфуцием:

Когда Конфуций странствовал в царстве Чу, тамошний безумец Цзэ Юй, проходя мимо него, пропел:

О, Феникс, Феникс!

Как померкла доблесть твоя!

На грядущее нет надежды.

К прошлому нет возврата.

Когда в Поднебесной есть Путь,

Мудрый преуспевает.

Когда в Поднебесной нет Пути,

Мудрый…живет!

А в наше смутное время он будет рад избежать казни.

Счастье легче пуха. Нельзя его удержать.

Несчастье тяжелей всей земли. Нельзя его оттолкнуть.

Но довольно, довольно

Править людьми и властью добра!

Гибельно, гибельно

Ходить по линии, начертанной на земле!

Земные тернии, не терзайте скитальца!

Мой путь извилист – не пораню себе ноги! ^[20]

Подобный образ встречается в романе «Сон в красном тереме» Цао Сюэциня – сумасшедший монах. С самого начала герой утверждает, что жажда славы, богатства, красавиц и потомков – все пустота. Посмотрим внешний облик сумасшедшего монаха:

…к нему направляются два монаха: один буддийский и один даосский. Они приближались, оживленно беседуя и жестикулируя. Буддийский монах с коростой на голове был босой, у даоса были всклочены волосы, и он заметно хромал. ^{[21, с. 28]}

Хотя он выглядит ненормальным, но он говорил правду:

Понятна любому отшельника святость,

любого отшельник влечет.

Однако мечта о почете и славе

никак у людей не пройдет.

Вельмож и воителей было немало,

куда же девались они?

Курган утопает в бурьяне высоком,

коль время их жизни пройдет.

Понятна любому отшельника святость,

любого отшельник влечет.

Да только мечта о богатстве несметном

никак у людей не пройдет.

Всю жизнь человека одно занимает,

Что мало богатства ему.

Накопит богатство, закроются очи,

и жизнь человека пройдет.

Понятна любому отшельника святость,

любого отшельник влечет.

Да только мечта о соблазнах красавиц

никак у людей не пройдет.

Красавица каждый день уверяет,

Что вам благодарна она.

Но вот вы умрете, другой подвернется,

и страсть ее сразу пройдет.

Понятна любому отшельника святость,

любого отшельник влечет.

Да только забота о детях и внуках

никак у людей не пройдет.

Мы знаем родителей, сердцем скорбящих,

И ныне и в древние дни.

А будешь искать благодарных потомков,

и жизнь твоя даром пройдет. ^{[21, с. 34-35]}

Можно увидеть, что «狂» (иероглиф, обозначающий безумного) в древнекитайской литературе не только предоставляет возможность нарушить поднебесные правила и выразить личность, но и символизирует абсолютную духовную свободу, состояние достижения внутреннего просветления и великодушную и оптимистическую жизненную позицию. По даосской и буддийской доктринам поднебесные дела – все пустота, все небытие. Но современный китайский сумасшедший не мог бросать все земные дела как монах. В нем все-таки сохраняется конфуцианский идеал – спасать людей, поэтому он концентрировался на поднебесных делах и пытался просвещать людей.

Конфликт между конфуцианским идеалом и реальностью обусловливает трагическое и лирическое начала произведения – традицию, начинавшуюся с поэта Цюй Юаня. В статье «О романтичности» Лу Синь высоко оценивал Цюй Юаня, считая, что он «говорил свободно и сказал то, что не осмелились сказать предшественники» ^[22]. Чжан Шусян, кто прослеживает традицию лиричности до доциньской эпохи (до 221 до н.э.), утверждает, что поэт Цюй Юань является первым в истории китайской литературы лицом, в творчестве которого можно увидеть образ лирического «я»: «''Я'', очищенный через крещение души и искусства, свидетельствует о настоящем рождении поэтического ''я''» ^[23]. Например, Цюй Юань в элегии «Ли-сао» («离骚») передавал свое горе из-за того, что его талант остался непризнанным и из-за того, что он не смог осуществить свои устремления, и выражал свою преданность стране и решимость бороться за идеалы. Поэт успешно создал образ «余» и «吾» (Это иероглифы, обозначающие «я» в древнекитайском языке. Оба иероглифы можно было употреблять в разных падежах, но «余» носит большую книжную окраску, а «吾» – разговорную. Разницы по значению фактически нет. Здесь используются разные «я» для избежания повтора.) с сильными эмоциями и высокими моральными качествами, что делает стихотворение полным человечности и гуманизма.

Итак, в «Записках сумасшедшего» продолжается китайская литературная традиция, совмещаются разумность и безумность, трагичность, лиричность. Это позволяет сумасшедшему осмелиться разоблачать абсурдность людоедства и кричать, что людоедство – это палач, переодетый словами «гуманность», «справедливость», «мораль» и «добродетель»: «В старину часто ели людей: это я помнил из истории, правда, смутно. Чтобы справиться, раскрыл книгу по истории, в книге не было дат, зато каждая страница изобиловала словами ''гуманность'', ''справедливость'', ''мораль'' и ''добродетель''».^{[7, c. 55]}

На основании вышесказанного можно сделать вывод, что Гоголь и Лу Синь вводят в литературные традиции своих стран жанр дневника сумасшедшего. Оба эти текста характеризуются трагичностью, лиричностью и полноценным изображением личности и внутреннего мира героя. Оба писатели сочетают в своем творчестве рациональные и иррациональные факторы, сочетают точку зрения героя и голос автора в форме перволичного повествования от лица сумасшедшего. Это не только результат авторской позиции, но и продукт специфического исторического этапа и культурного взрыва. Обе «Записки» дышат одной психологической установкой – несогласованность личного стремления с действительностью и сходными культурными ценностями – любовью к Родине, заботой о народе, борьбой со злом и ложью, стремлением к истине и добру. Однако два произведения сильно расходятся по содержанию. Во-первых, герой, заболевший манией величия, концентрировался на «я», а герой, заболевший манией преследования, концентрировал внимание на «них». Во-вторых, Поприщин оказывается бессильным перед средой, а сумасшедший Лу Синя демонстрирует боевой дух. В-третьих, в повести Гоголя имеет место больше повествовательного и фантастического начал, а в повести Лу Синя – больше лирического и рационального начал. Эти черты обусловлены социально-историческими и национальными культурными особенностями – религиозной традицией и вниманием к внутреннему миру и яркому индивидуальному началу в русской литературе, более жестокими социальными конфликтами и вниманием к окружающему миру и важности личностных желаний и волевых устремлений в китайской литературе.

1. Движения за новую культуру – идеологическое освободительное движение середины 1910-х и 1920-х гг., инициированное передовыми китайскими интеллектуалами под лозунгом «демократия» и «наука».

2. Людоедство: по статье «Людоедство и этикет» У Юя людоедство как этикет существовало в Китае испокон веков. Легко найти записи о том, что подчиненный пожертвовал своим сыном для показания преданности к правителю, о том, что сын порезал свое мясо в честь родителей, о том, что солдаты съели жены и детей во время войны, о том, что человеческое мясо может вылечить чахотку (источник: 吴虞. 吃人与礼教 // 新青年. 第六卷. 第6期.). Ученый Сунь Фуюань дальше раскрыл символистическое значение людоедства, по его мнению, оно имеет три уровня: во-первых, в физическом уровне людоедство значит сожрать человеческое мясо; во-вторых, это избивание, то есть правители истребляют подчиненных; в-третьих, это имеет значение рабства (источник: 孙伏园. 五四运动和鲁迅先生的«狂人日记» // 新建设. 第4卷. 第2期).

3. Гуманность, справедливость, мораль и добродетель – традиционные китайские ценности. В период Восточной Чжоу (770–256 до н. э.) наступило первое открытие «я» и расцвет китайской цивилизации. Такая обстановка была не случайна. В этот период династия Чжоу пришла к упадку, вместе с тем подали церемония и этикет государства. Для того чтобы оживить мертвый этикет и облегчить общественные противоречия, некоторые выдающиеся в то время интеллектуалы пытались перестроить культурологию и систему ценностей путем обновления отношений между небом и человеком. По учению конфуцианства и даосизма, люди должны соблюдать небесные законы, которые проявляются в жизни как моральные нормы. С того времени пять добродетелей – человеколюбие, справедливость, благопристойность, мудрость и верность становились нормами поведения людей, постепенно стали системой ценностей Китая и дожили до сегодняшних дней. Однако конфуцианство постепенно подчинялась власти и приходила к застою, что жестко ограничивало поступки и натуру человека. С династии Хань, при политическом курсе «отвергнуть сто школ, чтить только конфуцианство», учению конфуцианства придали концепцию жесткого порядка, этические нормы закреплялись как три устоя – абсолютная власть государя над подданным, отца над сыном, мужа над женой. Только при трех устоях действуют пять правил – человеколюбие, справедливость, благопристойность, мудрость и верность.

4. Сюй Силинь (徐锡麟，1873–1907) – китайский революционер, глава Армии восстановления Китая. В 1907 г. он пожертвовал жизнью в Восстании Аньцин (нынешняя провинция Аньхуэй) против династии Цин, и в конце концов восстание подавили.

5. Чжан Шусян (张淑香, 1948 – ) – ученный в сфере древнекитайской литературы.