К вопросу о понятии чести в ментальности русских помещиков XVII в.

Тихонова Вера Борисовна кандидат культурологии доцент, кафедра общественных наук, Санкт-Петербургский государственный университет промышленных технологий и дизайна 191186, Россия, г. Санкт-Петербург, ул. Большая Морская, 18, оф. кафедра Tikhonova Vera Borisovna PhD in Cultural Studies Docent, the department of Social Sciences, Saint Petersburg State University 191186, Russia, g. Saint Petersburg, ul. Bol'shaya Morskaya, 18, of. kafedra veritas_24@mail.ru Другие публикации этого автора

Поводом для написания данной статьи послужила противоречивость научных концепций относительно наличия и характера представлений о чести в среде привилегированной части русского служилого сословия XVII в. Автор рассматривает различные точки зрения на феномен чести в русском обществе XVII в., делая при этом попытку выявить наиболее значимые представления о чести в ментальности дворян и детей боярских Московской Руси. В основе предлагаемого исследования – свойственный исторической антропологии междисциплинарный подход, учитывающий достижения различных научных направлений и обуславливающий обращение к работам историков, филологов, культурологов, так или иначе затрагивающих рассматриваемую проблематику. При этом вполне оправданным представляется обращение к исследованиям, посвященным проблематике чести в период Древней Руси. Сопоставляя разные точки зрения, присутствующие в науке, автор обращается также к наиболее значимым для рассматриваемой проблематики источникам, содержащим свидетельства ментальных представлений о чести русских дворян и детей боярских XVII в.: приказной документации, нормативным актам, переписке, публицистическим произведениям. Разнообразие научных направлений, а также источников, используемых при написании статьи, объясняется стремлением автора рассмотреть феномен чести у русского привилегированного сословия XVII в. с точки зрения различных культурных контекстов и социальных практик. Немаловажной причиной «пестроты» направлений и источников, используемых автором данной статьи, является и тот факт, что рассматриваемый социальный слой для допетровской эпохи был в числе так называемого «безмолвствующего большинства», [Гуревич 1990, 16] практически не оставившего письменных свидетельств своей ментальности. В силу этого обстоятельства, при попытке реконструкции ментальных представлений русских помещиков «бунташного» века приходится использовать все возможные, в том числе и косвенные, исторические свидетельства, способные хоть немного пролить свет на образ мысли и мировосприятие дворян и детей боярских.

Следует отметить, что хронологические рамки рассматриваемого периода распространяются на весь XVII в. При этом автор не ограничивает исследование на региональном уровне, предполагая общие ментальные черты русских помещиков XVII в. В необходимых случаях затрагиваются особенности отечественного менталитета рассматриваемой эпохи в целом. К числу естественных ограничений, обусловленных в том числе и объемом статьи, относится отсутствие специального анализа литературного и художественного творчества эпохи. Той же причиной объясняется минимальное углубление в смежные темы местничества, нетства и русской религиозности XVII в., представляющие собой отдельные научные проблемы.

Предваряя непосредственное обращение к основной проблематике статьи, не лишним будет хотя бы немного остановиться на понятиях «менталитета» и «ментальностей». Опираясь на распространенные в науке подходы к пониманию данных феноменов [Ле Гофф, 302-337; Февр,19-20, 26; Гуревич 1972, 15-19; Горский, 3; Пушкарёв, 159, 164], автор рассматривает национальный менталитет как характерный и устойчивый для конкретного народа образ мышления и чувствования, мировидения и мировосприятия. Также весьма правдоподобно предположение о существовании обусловленных историческими условиями специфических ментальных представлений, лежащих в основе мироощущения и мировосприятия общества [Гуревич 1972, 15-24; Юрганов, 22-23], распространенных как на уровне картины мира данной эпохи в целом, так и на уровне социальных групп и отдельных индивидов. Эти исторически обусловленные склонности групп и индивидов определенным образом чувствовать, мыслить и действовать автор данной статьи, вслед за рядом исследователей [Пушкарёв, 163; Плебанек, 7-9, 12-13], обозначает как «ментальности» [Тихонова 2012, 25-29]. Соответственно, в данной работе пойдет речь о некоторых особенностях ментальности русских уездных помещиков XVII в.

К проблематике чести в среде русского привилегированного сословия допетровского периода нередко обращались в своих работах историки XIX – начала XX вв. [Бобровский 1888, Бобровский 1889, Валуев, Забелин, Ключевский, Маркевич, Павлов-Сильванский 1910, Павлов-Сильванский 2001]. В советское время по идеологическим причинам данная тематика была востребована значительно слабее, хотя именно тогда появился ряд важных в её контексте исследований [Веселовский, Новосельский, 1928; Новосельский, 1961]. Обновление интереса к проблеме чести в средневековой и позднесредневековой Руси наметилось среди ученых лишь в конце XX – начале XXI в., однако в целом количество специальных исследований по рассматриваемой теме невелико, в особенности касающихся XVII в. [Коллманн, Стефанович, Флоря, Черная]. Проблемы чести привилегированного сословия допетровской Руси подчас затрагиваются в рамках исследований по смежной тематике – по истории служилого сословия, русской аристократии, местничества, служилых «городов», поместной конницы, полков нового строя [Андреев, Козляков, Курбатов, Лаптева, Малов, Седов, Эскин].

Особенно часто феномена чести в среде служилого сословия XVI-XVII вв. ученые касались в контексте истории местничества, и как правило, применительно к среде аристократии, думных и придворных чинов [Бобровский, 1888; Бобровский 1889; Валуев, Веселовский, Забелин; Маркевич; Яблочков]. С практикой местничества проблема чести нередко связывается и в исследованиях современных ученых [Козляков, Коллманн, Лаптева, Флоря, Эскин]. При этом исследователи конца XX – начала XXI вв. уже не ограничивают сферу действия местнических споров лишь высшими чинами московского общества XVII в. Считается, что первым, кто рассматривал местничество применительно к городовым чинам, был А. А. Новосельский [Новосельский 1928; Эскин, 12].

В исследованиях, затрагивающих проблематику привилегированного сословия в допетровской Руси, чаще всего речь идет о родовой, «отеческой» чести [Андреев, Бобровский, 1888; Бобровский 1889, Валуев, Веселовский, Забелин, Козляков, Коллманн, Маркевич, Павлов-Сильванский 2001, Павлов-Сильванский 1910, Стефанович, Черная 1991, Яблочков]. К примеру, именно «отеческую» честь русской аристократии московского периода подразумевал С. Б. Веселовский [Веселовский, 469, 473-476]. При этом наряду с родовой учеными упоминаются честь сословная, «дворянская», чиновная, «разрядная», «служебная», корпоративная, личная, «духовная». Уже один из первых исследователей, затрагивавших проблематику чести, Д. А. Валуев, различал родовую и «разрядную» честь, отмечая факт «борьбы» между разными видами чести в аристократической среде Московского государства [Валуев, 28, 97, 102]. Разграничивал понятия родовой и личной чести в допетровский период и П. О. Бобровский, обращавший при этом внимание на противостояние во второй половине XVII в. между родовой и «служебной» честью [Бобровский 1889, 3, 5]. Различал родовую, чиновную и личную честь А. И. Маркевич, указывавший также на значение чести «духовного чина» [Маркевич, 117-121,134,141-142,150]. Некоторые исследователи особо акцентируют внимание на чиновной чести в московский период. Так, В. О. Ключевский упоминал о присущих различным слоям московского общества чиновных «честях», имевших, по мнению ученого, иерархический и сугубо наследственный характер. «Честь чинов», с точки зрения историка, выступала одним из источников сословных прав, отражая при этом зависимость чина и соответствовавшей ему чести от «степени пользы» Московскому государству [Ключевский, 140-141, 376-382,390]. Таким образом, историки прошлого если не напрямую указывали на многозначность феномена чести в допетровский период, то были очень близки к этой мысли.

В отношении многозначности обращает на себя внимание анализ представлений о чести, характерных для русского Средневековья и раннего Нового времени, предложенный Л. А. Черной. Применительно к эпохе Средних веков, исследовательница выдвигает идею «синкретизма» чести, рассматривая несколько групп значений этого понятия, характерных для допетровского периода: честь «как достоинство» человека («личную» честь), «честь как славу» (главным образом, воинскую) и «честь как святость». При том, что основным значением чести (как понятия «универсального») Л. А. Черная считает честь личную, для «феодальной культуры» исследовательница все же определяет главным «культ родовой чести». Также феномен чести соотносится Л. А. Черной и с социальным статусом, и с представлениями о христианском благочестии. Не предполагая в допетровской России развитых представлений о личной чести, исследовательница выделяет особый вид так называемой «именной» чести — лишь для особо значимых исторических персоналий [Чёрная 1991, 56-58, 60, 64, 72-75,79-84].

Особое место в ряду исследований, посвященных проблематике чести в Московской Руси, занимает фундаментальная работа американской исследовательницы Н. Ш. Коллманн, в которой проводится мысль о том, что понятие чести являлось одним из центральных понятий в российской ментальности XVII в. По мнению Н. Ш. Коллманн, значимость чести и практики её защиты в допетровской России аналогичны присутствовавшим в «общеевропейском моральном коде» Средневековья и Нового времени. Исследовательница относит Россию к «панъевропейской культуре», для которой в основе социума и идентичности издавна были «репутация и статус, кодифицированные в виде личной чести». В соответствии с этим, Н. Ш. Коллманн утверждает, что «чувство личного достоинства пленяло восточных славян задолго до того, как Московия консолидировала власть». При этом, сравнивая европейские и русские практики защиты чести в период раннего Нового времени, историк делает вывод о том, что в Московии акцент на защите чести был выражен гораздо сильнее, нежели в Европе [Коллманн, 15-17].

Тесную связь представлений о чести с положением человека в средневековом обществе, как на Руси, так и в европейских странах, подчеркивает также Б. Н. Флоря, сравнивший нормы о защите чести в Московской Руси и в Речи Посполитой в XVI-XVII вв. При этом, кроме ряда параллелей между правовыми нормами соседних государств, историк обнаруживает значительную специфику в понимании чести в Московской Руси. Если для польской шляхты представления о чести были вне зависимости от государственной службы, то для русских дворян и детей боярских честь определялась не столько социальным положением, сколько характером и ценностью исполнявшейся ими государственной службы, причем размер компенсации за «бесчестье» зависел от размера жалованья. Еще одна особенность, подмеченная ученым, состояла в большей социальной близости русских уездных помещиков к непривилегированным слоям населения [Флоря, 5-7, 11, 14-15].

В целом в научной литературе присутствуют весьма противоречивые взгляды на характер представлений о чести у детей боярских XVII в. Иногда уездным помещикам допетровского периода ученые вообще отказывали в наличии представлений о сословной чести и «достоинстве», усматривая последние качества лишь у аристократии, придворных и московских чинов [Павлов-Сильванский 2001, 192]. И. Е. Забелин считал, что «тогдашняя честь» основывалась на значении рода, выражавшемся в том почёте, каким пользовался конкретный род в соответствии с заслугами предков и со сложившейся иерархией [Забелин, 262]. Спектр научных мнений по рассматриваемой в данной статье проблематике простирается от признания достаточно развитых представлений о чести у русских служилых людей «по отечеству» XVII в., до прямо противоположных идей. У части отечественных ученых сложилась негативная тенденция в отношении к допетровскому периоду, которая, в сущности, следует за мыслителями-западниками, сожалевшими о том, что русские не подверглись «благородному влиянию» католицизма и крестоносцев, не прошли «школы рыцарства», и потому Россия «никогда не знала, что такое честь…» [Щукин, 56].

Очевидно, именно такой взгляд лежит в основании утверждений о том, что «морально-психологическому портрету» русских помещиков XVII в. не были свойственны «честь и бескорыстие», присущие европейскому дворянству, поскольку рыцарские «идеи благородства, чести и гордости» вступали в противоречие с русской «традиционной ментальностью», основанной на православии [Кутищев, 149-151]. Или рассуждений о том, что у служилых людей Московской Руси не ценились ни «рыцарская отвага», ни честь, ни даже любовь, вместо которых преобладала «ментальная триада» из терпения, набожности и покорности [Клямкин, Яковенко, Ахиезер, 113, 115-116]. Весьма спорными выглядят как безусловно положительная оценка европейского рыцарства, так и противопоставленная ей явно негативная оценка традиционной православной ментальности русских помещиков. Интересно, что другая группа авторов склонялась к проведению прямых параллелей между русской знатью и европейским рыцарством [Лихачев, 117-126; Лотман 1971, 469-473; Лотман 1993, 111-120; Павлов-Сильванский 1910, 373-375; Рыбаков, 255-256]. Надо заметить, что подобные сопоставления и аналогии, ввиду значительных культурных различий между Русью и Европой, воспринимаются в науке как минимум неоднозначно [Стефанович, 66].

При внешней противоположности указанных концепций, у них есть общее основание. Они обе — и находящие у русского привилегированного слоя сходные с рыцарством черты, и не находящие оных — по сути, одинаково обусловлены поисками на отечественной почве идеализированного европейского эталона. В ходе этих поисков одни исследователи стремились во что бы то ни стало найти в русском Средневековье искомые черты рыцарского идеала, другие же, не разглядев в нашей истории характерных для Европы явлений, сделали простейший вывод: нет рыцарства — не может быть и чести.

В связи с этим обратим внимание на то, что понятие чести уже не первое столетие в отечественной науке тесно связывается с проблемами личности, личностного сознания и личного достоинства. Применительно к указанной проблематике в истории допетровской России можно выделить две основных позиции. В рамках одной из них акцент делается на становлении и постепенном развитии личности христианской, основанной на самоуважении и связанной с идеей личной чести [Бобровский 1889, 4-5; Коллманн, 15; Стефанович, 65; Черная, 56-57]. В целом эта позиция соответствует характеристикам отечественной культуры XVII в., основанной на христианских ценностях. При этом есть некоторые концепции, признающие присутствие личностного и даже авторского самосознания в период русского Средневековья, но не видящие личности в России XVI-XVII вв. Предполагается, что личность у русских переживает «падение», то ли из-за доминирования родового начала, то ли из-за деспотизма власти, и начинает «освобождаться» или «открываться» только со второй половины XVII, а то и с начала XVIII в. [Маркевич, 33-35, 151; Черная, 73-75, 79-82]. Следует отметить противоречивость такого взгляда, особенно идеи «исчезновения» личности в проникнутую напряженной христианской религиозностью эпоху Московского царства.

Другая позиция относительно личности и личностного сознания видит в их основании универсальный эталон – принятую за общечеловеческую норму личность европейского типа. При этом сам «личностный принцип» подчас напрямую рассматривается порождением Запада [Кавелин, 50-52, 59-60, 66, 86-87; Кантор, 21, 22-26, 33-34, 38, 41-42, 47-48, 50-53; Клямкин, Яковенко, Ахиезер, 113-116; Щукин, 32,57]. Применяя к культурным параметрам средневековой России европейский эталон, мы вряд ли обнаружим у русского привилегированного слоя романтизированные впоследствии явления рыцарской культуры. Аналогично в русском менталитете XVI-XVII вв. будут как минимум значительно слабее выражены характерные для тогдашней Европы ренессансные идеи «самоценности» человека (читай — индивидуализма), «мирской славы» и жизненного успеха, стремление к «свободе веры», равноправию и независимости женщины, а также развитое «авторское самосознание» [Чёрная 1991, 73-84]. Руководствуясь исключительно европейским личностным эталоном, действительно трудно предполагать соответствующую ему честь за употреблением данного термина в русских источниках XVII в.

При этом вполне вероятно, что именно указанный выше чужой эталон не позволил ряду ученых увидеть личности у привилегированного слоя допетровской Руси. Даже И. Е. Забелин, определявший сознание отечественной знати XVII в. «исполненным» представлениями о родовой, или «отеческой» чести, не предполагал в них наличия человеческого достоинства [Забелин, 262]. Аналогично мыслил П. О. Бобровский, утверждавший, что в рамках родовой чести русского привилегированного слоя XVII в. отсутствовало «нравственное достоинство» и «личность не имела никакого значения» [Бобровский 1888, 4-5,15-16]. Очевидно, в силу того же европейского эталона некоторые современные исследователи также не обнаруживают ни личной чести, ни личного достоинства в русском обществе XVII в., в том числе и у привилегированного слоя. Причинами этого сторонники данной точки зрения видят подавление личности деспотическим государством [Черная 1991, 73-82], или же исторически обусловленный восточным влиянием отказ от европейских ценностей [Жидков, Соколов, 148,167,195-197, 203; Щукин, 24-26, 28].

Применительно ко второму из обозначенных подходов следует обратить внимание на некоторые аспекты, не позволяющие опираться на него в предлагаемой работе. Во-первых, категоричное отрицание личностного сознания у русских в допетровский период не базируется на документальных свидетельствах. Поэтому в равной мере возможны и прямо противоположные предположения. Во-вторых, останавливает от принятия вышеуказанной позиции даже не столько то, что она базируется на идеализации опыта европейской культуры, сколько то, что она, очевидно, не предполагает существования полноценной личности не европейского типа. В связи с этим уместно вспомнить слова классика истории ментальностей, А. Я. Гуревича, который отмечал, что человеческая личность существовала всегда, но «исторически конкретно определенная», с обусловленным социокультурной ситуацией способом мировосприятия. Поэтому при восстановлении «ментального универсума» людей прошлого следует избегать как навязывания несвойственных им черт, так и взгляда на них свысока [Гуревич 1990, 8-9]. Именно такой установки и старается придерживаться автор данной работы. Противоречивость же взглядов на характер представлений о чести в среде служилых людей по «отечеству» XVII в. определяет потребность в рассмотрении этих представлений на различных уровнях: родовом, чиновном, корпоративном, служебном, духовном и, возможно, личном.

Для начала обратим внимание на то, что специфика представлений о чести в Московской Руси XVI-XVII вв. состояла в теснейшей взаимосвязи с понятием чина, который, с позиции некоторых ученых, рассматривается в качестве одного из основополагающих элементов русской средневековой культуры. По мнению Л. А. Чёрной, для русского Средневековья чин в широком смысле олицетворял божественный порядок, устанавливавший как вертикальную иерархию явлений и связей между ними, так и протяженные во времени (по горизонтали) действия. Историческая эволюция понятия чин на Руси была особенно тесно связана с развитием иерархии средневекового общества, а также с изменением этикета и церемониальной культуры. По мнению исследовательницы, для русской культуры XVII в. характерна была ситуация своеобразного «диктата чина», выразившегося в присутствии разнообразных концепций «чина»: политической, социальной, культурной, религиозной, бытовой [Черная 1993, 343-345, 355].

При этом концептуальное многообразие интерпретаций чина в допетровский период позволяет ученым констатировать факт вариативности самого этого понятия [Талина, 259]. Подтверждением этому служит сочинение Г. К. Котошихина, где московская жизнь предстает теснейшим образом увязанной с весьма разнообразными представлениями о чине. Чин действительно понимался, в первую очередь, максимально широко – как порядок, строй жизни: «по чину» женились, молились, служили, получали должности, умирали, и даже садились за стол. К примеру, вокруг рассаживания за царским столом разгорались подчас нешуточные страсти [Котошихин, 15-16, 18-20, 27-38 42-44, 46-47, 50-54, 59-60]. Одновременно чин выступал как ритуал, обеспечивавший устойчивость традиции. В этом контексте могут рассматриваться такие чины, как посольский, погребальный и поминальный, а также свадебный [Котошихин, 15-22, 26-28, 48-51]. Ярко выражено в тексте Котошихина и понимание чина как ступени социальной иерархии, заметное по чёткой очередности перечисления чинов [Котошихин, 28-33]. Чин – место в социальной иерархии как рода, так и отдельных его представителей, причем, по мнению Г. В. Талиной, существовало представление о разнице между чином, который жаловался государем, и наследственным титулом, который связывался Котошихиным с «вольным господством» [Котошихин, 32; Талина, 259].

Для социальной структуры Московского государства в XVI-XVII вв. было характерно наличие множества чинов и разрядов – слоев и прослоек общества, которые представляли своеобразную иерархию. Иерархичность была одной из основополагающих характеристик общества того времени; принцип иерархии определял структуру Московского государства и специфику социальных отношений. Положение в этой структуре зависело от происхождения человека и от возложенных на него государственных повинностей [Маркевич, 134, Эскин, 281-182]. Какое место в чиновной иерархии Московского царства занимали дворяне и дети боярские?

«Лестница» чинов оформлялась, согласно разным концепциям, с XIII по середину XVII вв. и делила все чины на служилые и земские (или «тяглые»). Служилое сословие, к которому относились уездные помещики, представляло собой особую иерархию, включавшую как чины привилегированных служилых людей «по отечеству», так непривилегированных служилых людей «по прибору». В свою очередь, лестница служилых людей «по отечеству» сложилась приблизительно к началу XVII в. и включала в себя придворные, столичные и городовые чины. На самом верху иерархии были думные чины – бояре, окольничие, думные дворяне, представлявшие скорее почетные звания. Ниже – московские чины: стольники, стряпчие, дворяне московские («большие»), жильцы, обязанностями которых первоначально определялись придворным церемониалом. Считается, что примерно с середины XVI в. дворцовые должности удельного времени превращались в служебные чины [Водарский 1973, 36-39; Ключевский, 320-328; Новицкий, 119; Павлов-Сильванский 2001, 147-154; Талина, 258-272; Яблочков, 249-256]. В XVII в. к московским чинам относились еще три чина, располагавшихся между дворянами и жильцами – полковники, головы стрелецкие и дьяки, на которых указывал Г. К. Котошихин [Котошихин, 23]. К городовым чинам относилась основная масса уездных помещиков, делившихся на три чина: выборные дворяне, дети боярские по «дворовому списку», дети боярские городовые, большинство которых составляло поместную конницу, в XVI – первой половине XVII вв. являвшуюся основой вооруженных сил Московского государства. В соответствии с указанной иерархией, для действующей армии порядок чинов был следующим: «… стольники и стряпчие, и дворяне московские, и жильцы, и дворяне, и дети боярские украинных и замосковных городов, и всякие служилые люди…» [Разрядная книга 1637 – 1638 гг., 11, 15, 29].

Строго говоря, к детям боярским, нижнему городовому чину, применение термина «дворянство» не совсем корректно. И не только потому, что они находились в самом низу иерархии привилегированных чинов. Изначально дворяне и дети боярские, вероятно, находились на разных ступенях социальной лестницы. Если детей боярских относят к «измельчавшим» потомкам боярства, то дворяне, предположительно, могли быть потомками дворцовых слуг. Приблизительно со второй половины XVI в. понятие дворянина обозначало уже почетную принадлежность к царскому двору; при этом дворяне все чаще оказывались в документах выше детей боярских[Ключевский, 335-336; Новицкий, 6-13; Павлов-Сильванский 2001, 80-86; Скрынников 1988, 7]. Со становлением понятия дворянин связывается происхождение сразу нескольких чинов: московских и выборных дворян, а также дворовых детей боярских. По одной из версий, «дворовая» (придворная) служба в XVI в. эволюционировала путем призыва на Москву лучших детей боярских, а затем «оседания» их по городам, в которых им давались поместья. Возможно, так произошло сначала с дворовыми детьми боярскими, позже служившими «с городы» по особому дворовому списку, а после – с выборными дворянами. С упразднением практики выбора на столичную службу, сложились чины выборного дворянина – для городовой службы, и московского («большого») дворянина – для столичной. В XVII в. оформилась практика пожалования чинов в иерархическом порядке, когда все уездные помещики начинали служить как городовые дети боярские, последовательно повышаясь в чинах. [Новицкий, 6-13; Новосельский 1928, 316-317; Станиславский, 97-98, 127-128, 130-133].

Несмотря на заметную разницу в социальном положении перечисленных чинов, их объединял ряд общих характеристик. Во-первых, все эти чины определялись как «служилые», то есть служившие московскому государю и выполнявшие соответственно своему положению определенные функции в государстве. Во-вторых, объединявшим служилые чины от бояр до городовых детей боярских обстоятельством было признание за всеми ними более или менее благородного происхождения, «отечества» и отеческой чести. В-третьих, эти чины объединяло привилегированное положение в государстве, дававшее право на государево жалованье, владение землями и пользование результатами труда крестьянского населения. В-четвертых, в среде привилегированных чинов большое значение имела система местничества, согласно которой у каждого чина было свое место – своя «ступенька» на вышеуказанной иерархической «лестнице». Это место следовало оберегать и защищать в процессе местнических практик. В-пятых, очевидно в соответствии с иерархией чинов и системой местничества, сложилась своеобразная «лестница чести» родов и чинов [Маркевич, 154-157; Талина, 259]. Обратим внимание на то, что последним чином, за которым признавалось наличие отеческой чести, был чин городового сына боярского – ниже его располагались уже непривилегированные служилые люди «про прибору».

Чтобы приблизиться к пониманию того, что могло значить понятие чести для московского общества XVII в., снова обратимся к сочинению Г. К. Котошихина, как одному из немногих прямых свидетельств отечественной ментальности XVII в. А в нём понятию чести, также как понятию чина, отведено значительное место, причем между ними заметна тесная взаимосвязь: честь должна была соответствовать чину, и наоборот, каждому чину полагался свой, вероятно, действительно определенный местом в иерархии, объём чести, привилегий и почёта [Котошихин, 29-30, 44-47, 50-52, 59-60]. В соответствии с этим, вероятно, в обыденной жизни русского общества присутствовало значение чести как почета и «почести», оказываемой носителю чина. Почет мог выражаться в особом месте за столом, в угощении, в сословных привилегиях, в различных «очередях», в именовании с «вичем». Почет, оказываемый представителю власти, мог выражаться в виде подношения или подарка, соответствовавшего статусу и значимости должностного лица [Грамотки XVII - начала XVIII в., 18-20; Маркевич, 147-149, 163-164; Московская деловая и бытовая письменность, 21; Седов, 52-53, 84-90, 303-304]. В целом, вполне можно говорить о присутствии своеобразной «чести по чину», сформулированной Л. А. Черной на основе литературных произведений XVII в. [Чёрная 1991, 73-74]. Однако, насколько верно утверждение исследовательницы о полном господстве чиновной чести в период Московского царства?

Применительно к привилегированному слою допетровской эпохи, представления о чести, вероятно, все же не ограничивались местом в чиновной иерархии, хотя и были с ним тесно взаимосвязаны. При этом честь, скорее всего, понималась значительно шире, нежели «место» на лестнице чинов и соответствующие ему почести. Сами чины рассматривались служилыми людьми по «отечеству» как честь [АМГ II, 166], которая давалась им с учетом заслуг их предков, и с учетом личной выслуги [АМГ I, 638; АМГ II, 33-34, 39, 44, 185, 243, 247, 251, 256, 260, 261, 263-264, 269, 273, 386, 390-392; Маркевич, 150-151, 157-158, 165-167, 182-183]. И хотя в документации Разряда присутствует упоминание о верстаниях «по чину», подобная формулировка употреблялась для высших и приказных чинов [АМГ II, 164, 166, 167, 173, 203, 238]. Остальных привилегированных служилых людей, включая дворян и детей боярских, верстали «против отечества и службы» [АМГ I, 61,62,65, 68, 77-78, Сторожев 1893, 11-12, 91; Сторожев 1891, 29; Сторожев 1894, 33]. Среди современных исследователей присутствует весьма обоснованное мнение об огромной роли личной выслуги в среде русских помещиков XVII в. [Андреев, 164-175; Козляков, 117; Лаптева, 98].

Среди особенностей восприятия чести в допетровский период следует обозначить характерные способы её защиты в Московском государстве XVII в., которые оговаривались на уровне законодательства. В связи с этим еще историки позапрошлого века отмечали такую особенность русских служилых людей «по отечеству», как «склонность» к решению вопросов чести не на дуэли, а в суде [Бобровский 1889, 103; Маркевич, 134-135]. В случаях бесчестья подавалась челобитная на имя царя, к которому апеллировали как к гаранту восстановления чести. Весьма существенным, без сомнения, является давно замеченный факт: представления о чести в России XVII в. простирались «до самого низа общества», и «тариф бесчестий», характерный для московского периода, отражал социальные различия [Ключевский, 140-141, 376-382, 390; Маркевич, 155]. Соборное Уложение для каждой социальной категории – от царя до крепостного крестьянина – предусматривало свою «таксу» компенсации за бесчестье [Маньков, 107-108, 148-149, 151,158, 187-188, 200-203, 227; Соборное Уложение, 19-21, 25,27, 31-39, 45-47, 132].

Вероятно, и представления о бесчестье, и система компенсаций за них, распространившаяся в московский период, коренятся в древнерусских правовых нормах: по мнению П. О. Бобровского, древнерусское законодательство равно относило к «обидам», понимавшимся как «преступления против личности», телесные повреждения, побои и любые оскорбления действием, предполагая при этом денежный штраф за любые из них [Бобровский 1889, 6, 26-27]. Ряд ученых терминологически приравнивают понятия сорома, обиды и бесчестья, как обозначавшие оскорбление в разные периоды прошлого [Бобровский 1889, 26-28; Коллманн, 64; Стефанович, 65, 86-87]. Появление же термина бесчестье в юридической практике Руси относят к XIV-XV вв., когда на него, по мнению некоторых историков, был перенесен смысл распространенных прежде понятий обиды и сорома [Коллманн, 64; Стефанович, 86-87]. П. С. Стефанович, к примеру, объясняет это произошедшей со временем «сменой юридических понятий», в результате которой обида и сором были заменены близкими по смыслу представлениями о бесчестье, означавшими «оскорбление социально обусловленного достоинства личности». Историк предположил также еще одну метаморфозу рассматриваемых терминов, связанную с потерей честью своего «элитарного характера» и нисхождением бесчестья из среды преимущественно аристократической к представителям других социальных категорий [Стефанович, 86-87].

Каждому социальному слою в Московском царстве – по крайней мере, формально – соответствовал свой, юридически зафиксированный, уровень чести. В связи с этим, логично предположить, что, если есть предусмотренная законодательством возможность бесчестья, значит, присутствует и представление о чести; бесчестье должно выступать в таком случае следствием её нарушения. Основываясь на рассмотренной Н. Ш. Коллманн эволюции терминов, связанных с понятием чести, [Коллманн, 64] можно сделать вывод, что и в средневековой Руси, и в период Московский, честь понималась главным образом, с позиции отсутствия бесчестья. Иначе говоря, честь индивида или группы – это, в первую очередь, отсутствие по отношению к ним бесчестья.

При том, что в средневековой Руси существовала известная архаичная практика судебного поединка [Бобровский 1889, 9-15], она не была связана исключительно с вопросами чести. Дуэль же как практика, связанная с защитой чести, появляется на Руси «с легкой руки» служивших русским царям европейцев. В России XVII в. существовал строжайший запрет на дуэли, исходивший одновременно и от светской, и от церковной властей. В первую очередь именно церковным запретом и страхом умереть без покаяния иногда объясняется неприятие дуэлей среди русских в ту эпоху [Лаптева, 521]. Со стороны светской власти особенно жестко к проблеме поединков подошел петровский воинский устав, образцом для которого были европейские уставы: за дуэли предусматривалось наказание вплоть до смертной казни [Бобровский 1889, 100-105, 110-115]. В современной науке существует весьма логичное объяснение тому, что европейский обычай «смывать кровью» личные оскорбления не без труда приживался среди российского дворянства: система защиты чести была разработана и контролировалась государством, и потому русская элита не нуждалась в «неправовых средствах» (например, дуэлях). Н. Ш. Коллманн обращает внимание на то, что еще в просвещенном XVIII в. дуэли считались в России варварством [Коллманн, 16-17, 373].

К числу механизмов, направленных на защиту родовой, или «отеческой» чести, относилась система местничества, основными элементами которой являлись «место и честь» рода [Черная 1993, 344]. А. И. Маркевич связывал местничество с различными историческими формами старшинства, выделяя при этом «родовое», «служилое», «сословное», «духовное», которым соответствовали и разновидности местничества, и виды чести [Маркевич, 13-14, 46, 98-100]. Ю. М. Эскин рассматривает местничество как особый социальный институт, связанный с формированием и функционированием основных уровней чиновной и родовой иерархии элиты Московского царства: государева двора, приказной бюрократии и служилых городов. При этом историк определяет местничество как «единственную законную возможность» для элитарных групп защитить свои интересы и честь – клана, чина, а также и личного достоинства [Эскин, 7]. Хотя практика отстаивания чести в суде распространена была в XVII в. преимущественно среди думных и московских чинов, [Забелин 1990, 266-294; Лаптева, 378-380, 521], касалась она не только боярства и дворянства, но и истопников, сторожей, мастериц придворных мастерских [Забелин 1990, 294-297]. При том, что наиболее частыми «фигурантами» местнических дел действительно были аристократия и придворные, городовые чины также местничали, как на уровне отдельных помещиков, так и целых городовых корпораций. Согласно исследованиям, посвященным истории служилых «городов», в среде уездных помещиков обычным явлением были конфликты по поводу бесчестья и местнические споры; городовые чины в XVII в. неуклонно стремились к равенству в сословных правах со столичными чинами [Козляков,143-154; Лаптева, 373,375-376,400-401,420-421; Новосельский, 188-192; Эскин, 349-377].

Некоторые ученые предполагают присутствие в среде русского поместного ополчения своего рода «служебного кодекса» чести [Козляков, 132; Новосельский 1994, 190], в рамках которого, очевидно, сформировались распространенные в XVII столетии представления о большей или меньшей «честности» различных видов службы – то есть о соответствии определенных видов службы «отеческой чести». Безусловно «честной» для уездных помещиков была, в первую очередь, традиционная полковая, или сотенная служба в дворянской коннице. К достаточно престижным и доходным относились назначения «на приказы», например, в дьяки. К «честным» относились почетные «отсылки», например, на воеводства или в осадные головы небольших городов. Менее престижными, но тоже «честными» для уездных чинов считались назначения приказчиками дворцовых волостей, стрелецкими или казацкими головами и сотниками [Козляков, 123-125].

Вместе с тем, существовали виды службы и должности, которые в среде уездных помещиков считались непрестижными, упоминать о причастности к которым считалось зазорным. К числу последних относились все варианты пешей службы, в том числе осадная или «городовая», которую дети боярские несли в пеших гарнизонах уездных городов, наряду с непривилегированными служилыми людьми «по прибору» и посадскими [Сергеевич, 58; Скрынников 1985, 118; Чернов, 78].Можно сказать, «условно честными» для дворян и детей боярских считались должности нарядчиков и знаменщиков. Статус их был настолько невелик, что мог даже повредить помещику в местнических делах – такая служба не считалась подобающей для представителей солидных и состоятельных родов [АМГ I, 267-269; Козляков, 128-133; Лаптева, 518; Эскин, 358-359, 361]. Интересно, что с введением в армии европейских офицерских чинов, последние поначалу считались также недостаточно честными – это относилось в том числе к чинам полковника и даже генерала; последний в конце XVII в., похоже, рассматривался ниже стольника [Маркевич, 162].

Вероятно, в среде уездных помещиков действовала аналогичная высшим чинам — думным и придворным — «накопительная» система родовой чести. Чем выше чин у предков, тем на более значимое положение могли претендовать потомки. При этом честь, «добытая» службой помещика, влияла на честь всех его родичей. И наоборот, «поруха» чести отдельного человека могла «утянуть» на более низкие ступени иерархии весь его род. «Утянуть» могло, например, несоответственное «месту» рода назначение, наличие «закосневшей» родни, даже не «возбужденное» вовремя местническое дело [Валуев, 21-11, 27, 47, 77; Маркевич, 166-167; Эскин, 364-365].

Дворяне и дети боярские отслеживали соблюдение «честности» как на уровне рода и на уровне чина, также и на уровне всего служилого «города». Учёные отмечают в ментальности уездных помещиков XVII в. своеобразное представление о «честности» чина, которую могли оскорбить назначения недостойных его людей. В рамках указанных представлений, городовые чины могли, например, оспорить назначение на командные должности людей, служить под началом которых помещики считали зазорным. Среди местнических дел XVII в. обращают на себя внимание исследователей коллективные претензии городовых корпораций, недовольных низким происхождением или слишком скромным послужным списком своего начальства. Принцип выслуги значил для поместного ополчения XVII в. не менее, чем принцип «отечества», и присутствие в сотнях людей, считавшихся недостойными присвоенных им чинов или должностей, вызывало местнические претензии городовой корпорации [Козляков, 126-128; Лаптева, 517-518, 520; Эскин, 349-350]. Такую ситуацию, вероятно, можно определить как «оскорбление чина», унижавшее как отдельных его носителей, так и всю городовую корпорацию.

Отстаивать свое коллективное право честной службы «городам» приходилось также в ситуациях, понижавших престиж и статус уезда. К примеру, в случае уменьшения размеров новичных окладов служилого «города», или в случае нарушения его традиционной очереди при проведении смотра, разбора и выдачи жалованья. Ученым не полностью ясна логика формирования иерархии служилых «городов». Была ли это действительно «старинная «лествица чести» городов»? Во всяком случае, некоторая «очередь» при их «выкликании» на смотрах и «написании» в разрядных списках, определенно, присутствовала в делопроизводстве Разряда. Помещики уездных сотен следили за соблюдением указанной очереди [АМГ II, 178, 407-408; Валуев, 17-18; Козляков, 132-133; Новосельский 1928, 334; Эскин, 350-358]. Вероятно, в очередности проведения смотров и разборов отражалась степень почета по отношению к тем или иным «городам». Нарушение «очереди» в этом случае задевало честь «города» и служивших с него помещиков. А потому могло повлечь за собой местническое дело, предполагавшее, в числе прочего, сопоставление «отечества» служилых родов между спорившими «городами». В данном случае логичным выглядит предположение ряда ученых о зависимости места в иерархии от родовитости помещиков уезда. Если в центральных «городах» было больше людей «родословных», то в уездах вдоль Засечной черты часто был велик процент верстанных выходцев из «приборных» людей[АМГ II, 178, 407-408; Козляков, 132-133; Новосельский 1928, 334; Эскин, 350-358].

Одной из существенных особенностей ментальности уездных служилых чинов можно обозначить наличие представлений о корпоративном равенстве, в рамках которых городовых помещиков, как на уровне уезда, так и на уровне рода, а, быть может, и на уровне личном, оскорбляли пожалования не «в ряд». Корпоративное равенство требовало всех дворян и детей боярских уезда «сверстать со своей братиею», чтобы не быть «в посмех», или «в позоре». В соответствии с этим, равным образом должны были быть пожалованы наградами, жалованьем, придачами к окладам все помещики уезда, соответственно чинам. Аналогично, если властями пожалованы дворяне и дети боярские одних «городов», то и помещиков других уездов следовало также пожаловать [АМГ I, 111, 127-128, 329-330, 472, 558-559, 578-579; 638; Андреев, 169].

Оскорбить любого «отдельно взятого» представителя привилегированного сословия, и стать основанием для челобитной о бесчестии могла «прописка», выражавшаяся в нарочитом не упоминании чина. Поскольку сами чины рассматривались как честь, их «прописка» считалась бесчестившей служилого человека [Лаптева, 518]. Бесчестило также неправильное или неполное написание фамилии, имени, отчества, например, без «вича», там, где это требовалось. Вплоть до конца XVII в. челобитные о «прописках» обычно влекли за собой судебное разбирательство, выяснявшее, был ли у ответчика реально злой умысел. По указу 1690 г. проводить указанное разбирательство и «править бесчестье по Уложению» в подобных случаях можно было лишь в отношении чинов не ниже жильцов. Остальные, начиная с городовых чинов, в подобных случаях подлежали, без рассмотрения дела, наказанию денежным штрафом, либо, при отсутствии денег – недельным тюремным заключением [Забелин 1990, 263-264; Маркевич, 152-153].

Бесчестием для служилых людей по «отечеству» воспринималось назначение на должность, не соответствовавшую происхождению или чину [Лаптева, 518]. Для представителей знати также особое значение имели ситуации, связанные с практикой местничества, когда служба могла оказаться «не к чести» [Московская деловая и бытовая письменность, 18-19]. Среди привилегированных чинов существовала даже практика отказа от службы, не соответствовавшей родовой или служебной чести [Маркевич, 158]. Основанием для челобитья о бесчестии в среде придворных чинов, например, могло стать желание «приклепаться» к именитому роду «захудалой» уездной родни, или же волокита должностных лиц с рассмотрением судебного дела [Московская деловая и бытовая письменность, 48-51, 60-61,72-73,76]. Характерно, что пеклись о своей чести не только представители привилегированного сословия, но и посадские люди — торговцы, ремесленники, и даже иконописцы. Общими среди всех слоев общества основаниями для челобитных о бесчестии могли быть «поклеп» (ложное обвинение), «увечье» (телесные повреждения), угрозы и побои, а также «позорная лая» (ругательства) [Лаптева, 519-521; Московская деловая и бытовая письменность, 51-52, 52-53,54, 57-58,58-59]. Здесь обратим внимание на распространение в московский период, сравнительно с ранним Средневековьем, представлений о бесчестии «позорной лаей» (руганью). П. О. Бобровский замечал, что среди преступлений против личности по Русской правде не упоминаются «оскорбления словом» («брань») [Бобровский 1889, 27].

С большой долей вероятности можно предполагать, что наиболее коротким путем к бесчестью для городовых чинов являлась бедность, в значительной мере обусловленная кризисным состоянием поместной системы, растянувшимся на большую часть XVII в. В силу нехватки пригодных – обработанных и заселенных крестьянами – земель, основы материального неблагополучия множества детей боярских, с точки зрения многих ученых, закладывались уже при испомещении. Реальные земельные владения по размерам нередко намного отставали от окладов и, к тому же, часто были незаселенными участками в «диком поле». А ведь именно наличие зависимого населения в XVII в. было реальным показателем благосостояния помещика. Тенденция к распространению мельчайших и, главное, пустых поместий распространялась в течение всего «бунташного» столетия. В результате, по мнению ряда историков, значительная часть детей боярских по своему положению приближалась к крестьянам [Водарский 1969, 236; Водарский 1973, 33, 36-39; Воробьев, Дегтярев, 137-138; Готье, 51, 90-91; Маркевич, 167-168; Новосельский 28, 231; Павлов-Сильванский 2001,197; Рождественский, 330, 354-355; Скрынников 1985, 120,124; Скрынников 1988, 23, 24-25; Яковлев 1916, 11].

Заметим, что среди негативных следствий бедности была необходимость для мелких и мельчайших землевладельцев, при отсутствии рабочих рук, самим обрабатывать свои поместья. То есть, по сути, заниматься крестьянским трудом. Ведь поместье было основой материального обеспечения детей боярских, особенно учитывая редкие раздачи жалованья. Можно только догадываться, какие чувства вызывала у носителей привилегированной ментальности необходимость собственноручно пахать землю. Особенно учитывая то, что отечественное служилое дворянство считало ниже собственного достоинства работать на пашне – как на себя, так и на государство [Козляков, 133]. Ввиду этого становится понятнее, какое отношение могло складываться у помещиков к некоторым из вменявшихся им, особенно в приграничных уездах, государственных повинностей. Например, обязанность пахать казенную пашню в уездах вдоль Засечной черты, которую еще с конца XVI в. власти возложили на помещиков приграничных «городов», наряду с «приборными» служилыми людьми. Приближая детей боярских к непривилегированным слоям населения, «государева десятинная пашня», с точки зрения некоторых ученых, послужила одним их факторов недовольства «украинных» помещиков во время гражданской войны. После Смуты эта повинность была возобновлена властями для служилых людей на прежних условиях [Скрынников 1985, 117-118, 125-126,143-148; Скрынников 1988, 25].

В целом, очевидно, что потерять отеческую честь уездным помещикам было гораздо легче, чем её сберечь, особенно учитывая их «опасную близость» к служилым людям «по прибору». Ведь городовые дети боярские находились в самом низу иерархии привилегированных чинов, соседствуя со стрельцами, казаками, пушкарями, а со времени царствования Михаила Федоровича – с солдатами, рейтарами, драгунами. Сближение с непривилегированными служилыми людьми, вероятно означавшее для детей боярских потерю чести, могло произойти в силу различных причин. Ученые фиксируют факт незаконченности оформления привилегированного сословия и «проницаемости» городовых чинов для выходцев из низов общества в XVII в. Тем более, что московские власти проводили не совсем последовательную политику в отношении рядового состава поместного войска. С одной стороны, выходцев из непривилегированных слоев населения формально не положено было верстать в сотенную службу, присваивая им чин детей боярских. Ведь верстание предполагало, в первую очередь, выяснение «кто кому отечеством и службою в версту»; у сыновей неслужилых отцов не предполагалось «отеческой чести». Сама же процедура верстания была связана с местническими обычаями [Сторожев 1891, 29; Сторожев 1893, 11-12, 91; Сторожев 1894, 33; Козляков, 116-117; Маркевич, 157-158, 165; Павлов-Сильванский 2001,187-189]. Особые «инструкции», составлявшиеся Разрядом в соответствии с царскими указами, требовали при проведении верстаний новиков строго препятствовать проникновению в привилегированные чины служилых людей из низших категорий [Новохатко 2001, 122-123].

С другой стороны, московские власти в течение большей части XVII в. нередко нарушали собственные запреты, в связи с военной необходимостью практикуя набор в поместное ополчение выходцев из низов, аноблируя таким образом представителей непривилегированных разрядов служилого сословия. Раздачи поместных земель использовались государством и для награждения «приборных» людей за верную службу. Весьма охотно записывавшиеся в дети боярские представители непривилегированной части служилого сословия – казаки, стрельцы, солдаты, драгуны, а подчас посадские люди и даже крестьяне, вплоть до последней четверти XVII в. могли быть повёрстанными поместными и денежными окладами в уездах вдоль Засечной черты. Ученые фиксируют социальную близость провинциальных помещиков к крестьянству. Известны случаи, когда один из братьев числился служилым, а другой жил в крестьянах за каким-нибудь помещиком или вотчинником [Александрович, 13-14; Готье, 89-90; Лаптева, 480-507; Маркевич, 167-168; Павлов-Сильванский 2001, 93, 188-190; Скрынников 1985, 120-123,142; Скрынников 1988, 23-25; Яковлев 1916, 11].

В целом неокончательно замкнутая иерархия служилого сословия, вероятно, выступала важным фактором ментальности русских помещиков XVII в. Проницаемость привилегированного социального слоя в ту эпоху могла рассматриваться со стороны государства – как возможность относительно недорогого содержания армии и обороны границ, а со стороны самих «новоприборных» помещиков – потомков посадских людей, казаков и крестьян – как «лазейка» в привилегированный слой служилого сословия [Готье, 89-90; Павлов-Сильванский 2001,187-189]. А вот как подобная практика оценивалась потомственными дворянами и детьми боярскими? Вероятнее всего, негативно, ведь городовые чины, судя по всему, осознавали свое, пусть невысокое, но привилегированное положение среди служилого сословия, и присутствие в их рядах выходцев из непривилегированных слоев населения не могло не задевать корпоративной и родовой чести помещиков, в таких случаях боровшихся за «чистоту рядов». Ученые отмечают, что наличие в среде помещиков приграничных уездов значительной части вчерашних крестьян, казаков и стрельцов, а также «захудалость» родов большинства испомещенных там «природных» детей боярских, выступали основанием для местнических споров на уровне служилых «городов» [Козляков, 132-133; Лаптева, 517; Эскин, 357-358].

Следует обратить внимание и на то, что при возможности для приборных служилых людей попасть в ряды детей боярских, для самих городовых помещиков существовала реальная опасность оказаться среди непривилегированных чинов. Причем эта опасность была для детей боярских большей, чем вероятность проникнуть в число московских дворян. Показательно здесь то, что везунчики, оказавшиеся в придворной среде волей судьбы или благодаря собственной «ловкости», стремились максимально дистанцироваться от «худородной» городовой родни. Среди московских чинов второй половины XVII в. ученые зафиксировали бытование особой процедуры «отверстания» от провинциальных «бедных родственников» [Седов, 251; Эскин, 364].

Оказаться среди непривилегированных чинов помещик мог также в результате принудительного перевода на непрестижную, не считавшуюся «честной» службу. Такой перевод чаще всего происходил в результате той же бедности, которая приводила к потере боеспособности: в случае невозможности приобретения коня и экипировки, «бесконный», то есть пеший, помещик оказывался на осадной службе без жалованья, либо – позже – в рейтарах, или даже солдатах [Лаптева,113, 140, 183-184, 189-190; Сергеевич, 58; Сторожев 1893, 44, 65, 67, 69-73, 75-77, 80, 82-84, 87; Чернов, 78]. В осадную службу переводили также и по возрасту, и «по состоянию здоровья»: старых, больных, увечных помещиков [Сторожев 1895, 67, 69, 72, 85-87, 89]. Поскольку осадную службу дети боярские несли вместе с непривилегированными разрядами войска – стрельцами, казаками, пушкарями, она считалась не совсем «честной». «Малочестной» изначально считалась и служба в полках нового строя [Козляков, 133, 139; Лаптева, 184].

Уже на рубеже XVI–XVII вв. в южных уездах распространялась практика принудительного перевода самых малообеспеченных детей боярских на осадную службу «с пищалью без денег», а также в пешие «самопальники», с минимальными поместными окладами – в 2–3 раза меньше, чем у тех, кто нес традиционную полковую службу [Скрынников 1985, 117-120]. В 1604 г., судя по Росписи русского войска, посланного против самозванца, было значительное число помещиков, числившихся на службе «с пищальми». К примеру, на 129 полковых детей боярских Орла приходилось 287 служивших «с пищальми», а среди помещиков Ряжска на полковой службе числилось всего 23 человека, в то время как остальные 336 служили пешими с пищалями. При этом в составе некоторых «городов», таких, как Одоев, Чернь, Новосиль, значились только помещики, служившие с пищалями [Боярские списки последней четверти XVI–XVII в., 2, 18, 27, 35, 45, 79]. Другой пример: по Сметному списку 1630 г. 11 583 помещиков числилось на городовой или осадной службе и 15 750 чел. – на полковой [Чернов, 125-126].

Замены традиционных саадаков на огнестрельное оружие московские власти начали требовать от всех помещиков с конца XVI в. – в связи с необходимостью перевооружения. Тем не менее, многие дворяне и дети боярские, вероятно неслучайно, в течение последующих десятилетий упорно продолжали служить с саадаками, либо заменяли их на слабо эффективные в бою пистоли и карабины. Почему? Существует предположение, что пищали были слишком громоздки для стрельбы с седла, и потому вооруженные ими воины были вынуждены сражаться в пешем строю. Исходя из этого, некоторые ученые объясняют длительное игнорирование помещиками тяжелых пищалей тем, что служба с ними, как и пахота казенной земли, унижала детей боярских, низводя их до уровня приборных чинов [Денисова, 44; Скрынников 1985, 117-119].Вспомним, что по-настоящему «честной» для помещиков считалась служба в коннице, но никак не в пехоте [Козляков, 133].

К одному из существенных недостатков дворянского войска нередко относят слабую дисциплину, чаще всего проявлявшуюся в опозданиях, либо неявках к месту сбора полков, а также самовольных отъездах со службы. Подобные нарушения дисциплины определялись термином «нетство» и особенно распространились в первой половине XVII в. При этом есть вполне логичное предположение, что под нетством понималось уклонение от службы в мирное время, в отличие от побегов из полков в ходе военных действий, по сути — дезертирства [Соборное Уложение, 166-167]. Большинство ученых, вслед за современниками, объясняют нетство беспросветной бедностью подавляющего большинства помещиков, зависевших от хронически неудовлетворительного состояния поместной системы[АМГ I, 200-202; Андреев, 168; Лаптева, 127-129, 278; Павлов-Сильванский 2001, 163-166, 118].

При этом некоторые историки обращают внимание на то, что само нетство рассматривалось как бесчестье для нетчика [Лаптева, 291], и что оно могло привести помещика к потере имущества и привилегированного сословного статуса [Козляков, 125].Также позорившим считалось ложное обвинение в нетстве: «поклеп» мог стать основанием для дела о бесчестии и судебного разбирательства. А за ложные обвинения, в том числе в неявке или побеге со службы, Соборное Уложение предусматривало довольно суровые наказания: «поклепщиков» следовало «за бесчестье» сажать в тюрьму и «бить батоги» [АМГ I, 257, 264; Маньков, 190; Соборное Уложение, 25 55, 56, 63].

Наказания за само нетство в течение XVII в. обычно варьировались от простой невыплаты денежного жалованья до конфискации земельных владений и понижения в чине. Последнее было, вероятно, наиболее позорившим, поскольку чин рассматривался как оказанная властью честь. К примеру, по боярскому приговору от 1625 г., особо злостные нетчики не только лишались части поместных и денежных окладов, но и понижались в чинах [АМГ I, 199-202; Лаптева, 276-281]. Параллельно этим мерам поощрялась добросовестная служба: как придачами к поместному и денежному окладам, так и повышениями в чинах [АМГ I, 506, 515, 516, 528, 532, 540, 558-559, 578-579,637-638, 661]. К весьма распространённым формам наказаний за нетство, наряду с невыплатами жалования [АМГ I, 62, 64-65, 313], «урезанием» окладов и понижением чинов [АМГ I, 395-396, 528-529, 542; АМГ II, 423], относились тюремное заключение, обычно на небольшой срок, а также телесные наказания — битье батогами (или же кнутом), после чего нарушителей отправляли на службу [АМГ I, 136, 173-174, 255, 264, 499, 506, 551, 567-568; АМГ II , 207, 274, 381, 405-406, 407, 544, 653, 679].

Отметим, что, несмотря на принимавшиеся со стороны государства меры, нетчики не переводились: после того, как помещиков стали записывать в полки нового строя, нетство распространилось среди рейтар [АМГ I, 637-638; Лаптева, 291-295]. С одной стороны, этот факт может служить подтверждением того, что причиной нетства была бедность большинства детей боярских – ведь переводили в рейтары самых бедных помещиков. При этом, с одной стороны, дети боярские часто были настолько бедны, что даже отказывались взять жалованье, поскольку и с ним не могли выйти на службу [АМГ I, 555-556], а с другой стороны, помещики «не спешили» записываться в полки иноземного строя, где выдавалось жалованье [АМГ I, 309; АМГ II, 659-661]. Феномен нетства в среде русских помещиков XVII в., очевидно, требует отдельного исследования с позиции истории ментальностей. Предварительно можно предположить, что у нетства был целый ряд причин. Бедность, безусловно, была одной из важнейших, но, вероятно, не единственной. Логичным, к примеру, выглядит предположение о не всегда благоприятном морально-психологическом климате в полках сотенной службы, когда непонятные помещикам цели военных действий могли лишать смысла честное несение службы [Курбатов, 195-197]. Можно также предположить, что в распространении нетства свою роль сыграли сами представления привилегированного слоя о чести. Еще А. И. Маркевич заметил «ревнивое» стремление помещиков к отстаиванию своей сословной чести ввиду нежелания слиться с социальными «низами» [Маркевич, 168]. А что, если обедневшие и потерявшие боеспособность помещики намеренно предпочитали нетство явке на службу без должной экипировки и коней, гарантированно обеспечивавшей им «нечестную» службу в пехоте? Выход из «ряда» привилегированных собратьев по полковой службе, вместе с позорившей в их глазах «демонстрацией» собственной бедности, возможно, затмевал собой угрозу наказаний и дисциплинарных взысканий со стороны правительства. Тем более, что, с точки зрения некоторых ученых, декларировавшиеся против нетства меры оставались в большой степени «на бумаге». В реальности же власти действовали гораздо мягче, чаще используя выговоры и понижение денежного жалованья, поскольку стремились сохранить на службе максимальное число людей [Лаптева, 285].

В контексте ментальных представлений XVII в. о чести обратим внимание на применение к дворянам и детям боярским телесных наказаний. Закономерен вопрос: рассматривались ли наказания батогами или кнутом привилегированным сословием с позиции бесчестья? В связи с этим обратим внимание на существующую в науке точку зрения, согласно которой в Московском государстве XVII в. наказание кнутом, в отличие от Европы, будто бы не делало бесчестья наказанному [Рожнов 2009, 306]. Автору данной статьи эта мысль представляется недостаточно очевидной, по крайней мере, относительно привилегированного сословия. Предположение о едва ли не безразличии русских XVII в. к телесным наказаниям можно условно принять лишь по отношению к действиям со стороны властей, когда кнут и батоги, вероятно, могли восприниматься как должное. В то же время, побои и телесные повреждения, полученные от частных лиц, традиционно считались позорившими и бесчестившими [Московская деловая и бытовая письменность, 51-52, 52, 54, 57-58, 59, 60-61]. При этом также логично предположить, что любое из наказаний со стороны властей должно было позорить нарушителя, в различной степени нанося урон для чести. Учитывая присутствовавшую в русском законодательстве XVII в. «шкалу» наказаний за нарушение воинской дисциплины, можно попытаться расположить их в вероятном порядке возрастания морального ущерба для помещиков: невыплата жалованья; тюремное заключение и битье батогами или кнутом; урезание поместного и денежного окладов; денежное взыскание; конфискация земельных владений; понижение в чинах; вычеркивание из разрядных списков [АМГ I, 62-65, 129-130, 199-202, 528-532, 555-556, 576-577, 637-638; АМГ II, 273-274, 423]. Как крайнюю меру, возможно, для устрашения нарушителей дисциплины, обозначим смертную казнь за побеги со службы в военное время [АМГ II, 423].

Полки нового строя, родившиеся в царствование Михаила Федоровича из потребностей европеизации русской армии, похоже, оказались для чести уездных чинов еще более серьезной угрозой. В апреле 1630 г. по городам были разосланы грамоты о «приборе» на солдатскую и драгунскую службу беспоместных и неверстанных детей боярских, а также иноземцев, новокрещенов и татар: изначально московское правительство намеревалось набрать из числа помещиков два солдатских полка, по 1000 человек каждый. Записавшимся в солдаты полагалось жалованье – по 8 руб. в год, «кормовые» деньги, по алтыну в день, казённое оружие, а также обучение ратному строю у полковников-иностранцев. При этом власти обещали оставить переписанных в полки нового строя помещиков «в списках … с их братьею в детях боярских с городы по-прежнему», а также «испоместить» этих детей боярских «против братьи», при условии, что они сами «приищут» себе земли и соберутся снова служить «с городом» [АМГ I, 300-301, 309; Лаптева, 149; Новохатко 2001, 120; Чернов, 134-136]. Однако, попытки формирования «дворянской пехоты» провалилась: к сентябрю 1630 г. в солдатские полки записалось не более 60 детей боярских. Пешая солдатская служба по понятным причинам не прельщала служилых людей «по отечеству», и правительство Михаила Романова было вынуждено объявить набор в солдаты казаков, татар и «вольных охочих людей». Для помещиков же оказывались более приемлемыми рейтарские полки: это была служба в коннице, «родственная» традиционной полковой. К тому же, рейтарская служба оплачивались вдвое выше, чем солдатская [АМГ I, 309; Чернов, 134-136].

К середине XVII в. количество помещиков, неспособных по бедности служить полковую службу, увеличилось: согласно данным Т. А. Лаптевой, в 1650-х гг. исправно могли служить с поместий выборные дворяне и дворовые дети боярские, а также около трети городовых. Значительная часть помещиков могла служить только за жалованье, и власти во второй половине XVII в. стали принудительно переписывать всех бедных и слабо боеспособных детей боярских в рейтары, копейщики, драгуны или солдаты. «Массовые» переводы беднейших помещиков в рейтарские полки начались с 1650-х гг., когда в их составе оказалось около 40% детей боярских [Лаптева, 112-113, 183-184]. В третьей четверти XVII в., по утверждению Г. К. Котошихина, в рейтарские полки набирались как «вольные люди», так и не верстанные поместным и денежным жалованьем «малопоместные и беспоместные» городовые помещики и дворянские недоросли [Котошихин, 115]. Служилых и вёрстанных дворян и детей боярских брать в рейтары формально запрещалось: в 1654 г. Рейтарскому приказу было указано набирать в рейтарские полки лишь беспоместных детей боярских, не вёрстанных денежным жалованьем и не состоявших на службе. Однако, обходя собственные запреты, правительство иногда разрешало массово «переписывать» в рейтары полковых детей боярских, мотивируя это тем, что рейтары «на боях крепче сотенных людей». В результате такой политики в 1670-х гг. большинство рейтар были дворянами и детьми боярскими [Павлов-Сильванский 2001, 201; Чернов 134-136, 146]. Разбор городовых чинов, произведенный в 1679 г. и предполагавший перевод в полки нового строя всех помещиков, у которых было менее 24 дворов зависимого населения, оставлял на полковой службе буквально единицы из состава городовых корпораций [Лаптева, 140, 291-294].

Рейтары как род войск внешне были настолько схожи с полками сотенной службы, что некоторые учёные обозначали их как «дворянскую конницу нового строя» [Беляев, 6; Павлов-Сильванский 2001, 202; Чернов, 145]. При этом есть мнение, что записывавшиеся в рейтары дети боярские не теряли своих сословных привилегий, сохраняя свою принадлежность к служилым «городам» [Лаптева,127-129, 143, 259; Павлов-Сильванский 2001, 199-200]. Действительно, ряд черт внешнего сходства между дворянскими полками сотенной службы и рейтарами определенно был: это принадлежность к коннице, возможность владения поместьями, на первый взгляд, аналогичные чины и оклады, а также схожая система награждений. Еще в последней четверти XVII в., согласно немногим сохранившимся от того периода десятням, у рейтар существовали «параллельные» людям сотенного строя чины, в которых их также повышали «за службу и по родству». К примеру, в пензенских десятнях не только за 1677 г., но и за 1696 г., фигурировали и выборные, и дворовые рейтары, и рейтары-жильцы [Десятни Пензенского края, 13, 42-43, 52-53, 71-72, 79, 90-93; Тихонова 1994, 583-585]. При этом оклады рейтар были сходны с окладами городовых чинов, аналогичны были также награды и придачи к окладам, получавшиеся рейтарами наравне с полковыми детьми боярскими. Вместе с придачами, оклады рейтар могли достигать весьма солидных величин, вплоть до более чем 900 четвертей и больше 50 рублей [Десятни Пензенского края, 13-14, 21-22, 23-24, 25-26, 28-29, 31, 33-34, 42-43, 45, 49-51, 53-54, 55-56, 72-75, 77-81, 83-86].

Однако, судя по всему, присутствовала и определенная дистанция между полковыми детьми боярскими и помещиками-рейтарами, которая со временем становилась заметнее. В первую очередь, дистанция эта выражалась в том, что рейтары-дети боярские, не говоря уже о солдатах, служили вместе с выходцами из непривилегированных слоев общества [Десятни Пензенского края, 219-227,250-325,345-363,377-400,412-414]. Выше уже отмечалось, что для дворян и детей боярских служба бок о бок с «приборными» людьми могла рассматриваться как ущерб для отеческой чести. Кроме того, поскольку «переписывались» в полки нового строя беднейшие помещики, в немногих сохранившихся от последней четверти XVII в. десятнях буквально бросается в глаза явное преобладание мелких и мельчайших земельных дач у рейтар. И даже при достаточно крупных поместных окладах реальные рейтарские владения в большинстве случаев не превышали 50, а то и 20 четвертей земли, чаще всего «пустой». Как это видно, например, из Атемарской десятни 1679-1680 гг., составленной в ходе военной реформы царя Федора Алексеевича[Десятни Пензенского края, 250-251, 255, 261, 270, 275-280, 283-287, 289, 294-299, 302-304, 308, 313, 351, 318-320, 324-335, 337-365].

Дистанцию между помещиками-рейтарами и детьми боярскими сотенной службы можно проследить и по содержанию «сказок» в текстах десятен последней четверти XVII в. Если сведения о рейтарах более сосредоточены на выяснении их имущественного положения и боеспособности [Десятни Пензенского края, 249-371], то данные о помещиках сотенной службы смещены в сторону послужного списка: повышений в чинах, служебных назначений, участия в военных кампаниях, придачах к поместным и денежным окладам [Десятни Пензенского края, 1-47, 105-130, 131-208].Формальная дистанция между детьми боярскими сотенной службы и полков нового строя, по всей видимости, проявилась в последнее десятилетие XVII в. в раздельной записи рейтар и служивших «с городом» детей боярских: для одного и того же «города» составлялись две разные десятни [Десятни Пензенского края, 89-104, 105-130]. И несмотря на присутствие в «рейтарской» десятне традиционных рубрик поместных и денежных окладов, а также на упоминание прежних чинов, запись велась уже по родам войск [Десятни Пензенского края, 89-104].

Что касается параллельных сотенной службе чинов, то они, очевидно, изначально сохранялись за детьми боярскими при переводе в полки нового строя;отсюда и «выборные», и «по дворовому списку» рейтары. Сохранение системы чинов и сословных привилегий, скорее всего, относилось к числу своеобразных «приманок», использовавшихся властями для привлечения помещиков в полки иноземного строя. Как те придачи к поместным и денежным окладам, а также повышения в чинах, обещавшиеся с целью привлечь обедневших помещиков на крайне непрестижную солдатскую службу, практиковавшиеся, например, в 1630 и 1653 гг. [Павлов-Сильванский 2001, 199-200]. Наверное, повышение в чинах формально должно было уравновесить бесчестие от службы в пехоте. Таким образом, зачисленные в полки нового строя дворяне и дети боярские, по крайней мере, на первых порах, могли сохранять номинально свою отеческую честь. Однако такой «параллелизм» в чинах и наградах для полков сотенных и иноземного строя был в некотором смысле внешним, можно сказать, декоративным. Здесь можно было бы задаться вопросом: насколько эта «декоративность» была заметна современникам и, в частности, самим детям боярским? Т. А. Лаптева предполагает, что сами помещики-рейтары продолжали видеть себя полноправными членами городовых корпораций, тогда как власти постепенно начинали смотреть на них иначе, нежели на помещиков сотенной службы. К примеру, уже в начала 1650-х гг. со стороны властей практиковалось урезание поместных окладов у рейтар – формально в силу того, что полкам нового строя полагалось регулярное денежное жалованье. Рейтары-помещики рассматривали такое отношение властей как свой «позор» перед уездной корпорацией [Лаптева, 183; АМГ II, 272].

Некоторые исследователи прослеживают определенную метаморфозу в отношении самих помещиков к рейтарской службе, произошедшую в течение XVII столетия. Так, в первой половине XVII в. дворяне и дети боярские, вероятно, воспринимали рейтарскую службу в качестве не совсем «честной» и желательной. В особенности после того, как власти стали урезать поместные оклады служивших в рейтарах помещиков [Лаптева, 183; АМГ II, 272]. В дальнейшем отношение помещиков к рейтарской службе изменилось под влиянием начавшихся в 1650-х гг. принудительных наборов наиболее боеспособных детей боярских в драгуны и солдаты. Поскольку служба в пехоте считались как минимум непрестижной, а то и напрямую «бесчестившей», помещики изо всех сил старались её избежать, то «ударяясь в бега», а то поскорее отправляясь в Москву, чтобы успеть срочно записаться в рейтары. Т. А. Лаптева зафиксировала во второй половине XVII в. рост престижности для детей боярских рейтарской службы как наиболее близкой по характеру к традиционной полковой. Служба в рейтарах постепенно приближалась к «честной» для множества записанных в солдаты или драгуны помещиков, рассматривавших перевод на «выбылые» места в рейтарские полки едва ли не в качестве награды [АМГ III, 98-99; Лаптева, 184-185, 189-191]. И все же, очевидно, что большинство переведенных в полки нового строя детей боярских со временем теряли свой прежний привилегированный статус. При формальной возможности для них вернуться к службе с «городом», гораздо чаще имела место противоположная тенденция, когда записанных прежде в рейтары помещиков переводили в солдаты [Десятни Пензенского края, 345-365; 397-400;412-413; 449-440; 443-444; 456-461; Тихонова, 1995, 585-586]. И лишь единицам среди служивших в рейтарах детей боярских возвращался прежний статус [Десятни Пензенского края, 92-94, 103, 98-99, 464- 466; Тихонова, 1995, 585].

Кроме несомненного присутствия в ментальности русских помещиков XVII в. представлений о родовой («отеческой»), корпоративной и чиновной чести, надо отметить немалую роль духовной составляющей рассматриваемого феномена. Преобладание духовного значения у понятия чести применительно к эпохе русского Средневековья подчеркивается рядом исследователей, обращающих внимание на то, что сам термин честь в древнерусских текстах мог быть связан как с воинской доблестью, так и со святостью или благочестием [Коллманн, 64; Стефанович, 86-87; Чёрная 1990, 56-57]. Н. Ш. Коллманн, например, предполагает наличие у концепта чести религиозных истоков, отмечая при этом, что лежавшая в основе этого понятия идея человеческого достоинства была присуща и католицизму, и православию [Коллманн, 15, 17]. Л. А. Чёрная, опираясь на литературные источники, увидела в русском средневековом обществе противостояние чести «внешней», связанной с деятельностью во внешнем мире, и чести «внутренней», духовной, дававшейся человеку «за отказ от первой» [Черная, 1991, 56-58, 60, 64].

Честь в значении благочестия соотносится в некоторых работах со средневековым идеалом честного человека, который, вероятно, был актуален и для эпохи Московского царства. Русский XVII в. часто определяется как «раннее Новое время», среди характерных черт этой эпохи исследователи находят много того, что роднит её с предшествующим периодом. В первую очередь, это касается ментальности эпохи, производной от средневековой, по-прежнему основанной на идеалах православного благочестия, строгой церковной регламентации повседневной жизни и почти безраздельном господстве вероисповедного принципа оценивания, как самих себя, так и других народов [Лаппо-Данилевский, 18-19; Холондович, 43-44; Юрганов 1998, 104-105]. При этом вряд ли религиозность дворян и детей боярских могла сильно отличаться от общего религиозного фона московского общества: современные ученые не подвергают сомнению преобладание в ментальности уездных помещиков XVII в. идеалов православного благочестия и моральных принципов, отраженных в «Домострое» [Козляков, 155-157; Лаптева, 513-516; Малов, 356].

То, какими были духовные идеалы в России XVII в., и как в них отражались представления о чести, освещено в указанной выше работе Н. Ш. Коллманн. Исследовательница отмечает зависимость чести отдельного человека в средневековой Руси от его «добропорядочной жизни», эмоциональной сдержанности, миролюбия, «сексуальной верности», а также «уважения социальной иерархии» [Коллманн, 70]. Опираясь на русскую учительную литературу, Н. Ш. Коллманн определяет перечень «добродетелей честного человека», соответствовавших сложившемуся в XIV-XV вв. идеалу, который был «одобрен» Церковью и позже отражен в законодательстве московского периода. К добродетелям русского Средневековья относились благочестие и приверженность Священному Писанию, милость к бедным, смирение и покорность, спокойствие, «трезвость» и внимание, любовь и «братолюбие», «милостыня» и «пощение». Кроме того, ценились «внутренняя кротость», на которой основывались послушание, «молчание», воздержанность. «Молчание», сопряженное с молитвой, выступало основой поведения достойных людей, причем в особенности женщин [Коллманн, 71-73]. Послушание, как одно из основополагающих качеств честного человека, изначально связано было с почитанием родителей. Согласно средневековой учительной литературе, непослушание и леность детей приводили к ущербу для репутации родителей. Безусловным требованием было повиновение старшим по возрасту и социальному положению, с которым были сопряжены такие качества, как «раболепие», «поклонение», «покорение», а также «самоуничижение». Последнее, по утверждению Н. Ш. Коллманн, основывалось на «ангельском страхе» («страхе божьем») [Коллманн, 71-72]. Вероятнее всего, самоуничижение было связано с демонстративным отрицанием важнейшего из смертных грехов — гордыни, а также с проявлениями смирения и аскетизма, свойственных русской средневековой религиозности. Подобный тип религиозности обозначается как «кенотический», связанный с восточно-христианской идеей самоуничижения Христа, подлинного смирения и добровольного мученичества [Федотов 2001, 107-108, 109-110,113-114, 117, 122-125]. Безусловно, добродетельное поведение честного человека включало избегание тщеславия и гордыни [Коллманн, 74]; отметим, что к «дистанцированию» от этих грехов имеют отношение большинство вышеобозначенных качеств, которые должны были обеспечить православному человеку и моральное совершенство, и «жизнь вечную».

Следует упомянуть и еще одну добродетель русского Средневековья, особенно характерную, по мнению Н. Ш. Коллманн, для эпохи Московского царства и выраженную в нормах «Домостроя» — это идеал «спокойной жизни». Этот идеал был невозможен без добродетели воздержания: исследовательница акцентирует внимание на отмеченном еще А. Алмазовым факте явного преобладания «грехов сексуального характера» в исповедных вопросах русских Требников [Коллманн, 75; Алмазов 1, 325-326]. Среди «злейших врагов добродетелей» в средневековой Руси были «пустошные» и «пересмешные» речи, сплетни, «злословие», клевета, ложь и праздность. В целом, русский идеал «человека чести» XVII в. характеризуется так: исполняющий законы, уважающий социальный статус, верно служащий государю, почитающий Бога, ведущий скромный и воздержанный образ жизни [Коллманн, 73, 300].

В связи с проблематикой духовного значения чести, напрашиваются естественные вопросы о соответствии реальности идеалу, а также об отношении к этому идеалу в московском обществе XVII в. Ответ на эти вопросы, безусловно, требует специального исследования. Равно, как проблема соотнесения «греховного» и «бесчестного». Поскольку с одной стороны, человек греховный — «нечестив» и «бесчестен», [Домострой, 79-79, 88-89], с другой стороны — не всегда четко прослеживается четкая связь между тем, что напрямую осуждалось Церковью и считалось греховным, и тем, что бесчестит. К примеру, нетство явно бесчестило помещиков, однако отсутствовало в перечне греховных действий, в которых полагалось каяться на исповеди [Алмазов III, 207-208, 258-259].

Применительно к духовному значению понятия чести в отечественном менталитете XVII в. можно попытаться отследить основные контексты, с которыми понятие это было связано. В первую очередь, следует обратить внимание на то, что еще П. О. Бобровский особо отмечал отнесение личных оскорблений в древнерусском законодательстве главным образом к юрисдикции суда церковного. Домашнее насилие, брань, сквернословие, «сором» и «обиды» женщин, наряду с «волхованием» и «чародейством», по церковному уставу были предметами разбирательства церковных властей [Бобровский 1889, 26-27]. В московский период фиксируется усиление «духовного чина»: он по определению считался «честнее» светского [Маркевич, 141-142].

В уже упоминавшемся «Домострое», одном из самых распространенных среди мирян в XVI-XVII вв. церковно-учительных текстов, понятие чести предстает в нескольких выраженных контекстах. Во-первых, наиболее часто — именно в духовном значении, когда честь воздается «святым мощам», «святым честным иконам», «образам святым», «святым небесным бесплотным силам», «всем святым», священникам и монахам, духовным отцам, честным крестам [Домострой, 72-73, 74-75, 76-77, 84-85, 96-97, 160-161]. Другой контекст — воздаяние чести «старшим», «отцам», а также мужьям добродетельных жён и трудолюбивым хозяйкам [Домострой, 76-77, 84-85, 92-93, 108-109]. Еще один контекст связан с бесчестием и нечестием: упоминаются «нечестивые» дети, которые «бесчестят» своих родителей, «невежды», что «обесчещены богом и людьми», «нечестные» судьи, а также отмеченные «великим бесчестием со стыдом и позором» те, кто живет «не по средствам», не рассчитывая своих доходов, беря в долг и не отдавая [Домострой, 78-79, 88-89, 100-101, 104-105]. Разумеется, упоминаются и «нечестивые бесы» [Домострой, 90-91]. Отдельный контекст чести в «Домострое» — в отношении к имуществу и «прибытку», которые делятся на «честное» (от «добрых дел»), и «бесчестное». При этом «всякую ссуду и брать и давать» нужно «честно», и «возвратить в срок» [Домострой, 78-79, 112-113]. Еще один контекст употребления термина честь в «Домострое» связан с почетом: в тексте упоминаются «почетные» места за столом и «почетные» гости [Домострой, 78-79]. В целом очевидно преобладание духовного контекста чести, входящей с число основополагающих понятий «Домостроя».

Аналогичный вывод можно сделать на основе анализа частной переписки XVII в. Тем более, что, согласно современным исследованиям, наиболее активным социальным слоем корреспондентов в допетровский период являлись именно дворяне и дети боярские [Новохатко 2019, 321,323]. Частная переписка XVII в. явно демонстрирует значительную роль духовного значения чести в московском обществе: «честными», «благочестивыми», «пречестными», «всечестными» в эпистолярных формулах деловой письменности рассматриваемого периода выступают, в первую очередь, обители, церковные иерархи, святые отцы (монахи и клирики), а также их «пречестнейшее» благословение [Грамотки XVII - начала XVIII в., 280-281, 283-284, 286, 290-292, 306-307, 309-316]. В духовном контексте ментальности тогдашнего общества можно рассматривать и средневековые по характеру «формулы смирения», нередко присутствовавшие в частной переписке XVII в. Вроде такой, например: «милостию своею изволишь государь о мне рабе своей напаметовать и божие долготерпение окаянству моему еще владыко терпит...» [Грамотки XVII - начала XVIII в., 240]. Самоуничижительные формулы смирения встречаются в чисто деловых письмах, нередко заканчивающихся словами «раб твой … челом бьет» [Грамотки XVII - начала XVIII в., 174-175, 177-178, 225, 228-229, 236].

Упоминания о чести и честности часто включались в «формулы уважения» по отношению к адресату— особенно в тех случаях, когда адресат был выше рангом, нежели автор письма. Эти «формулы» также связаны с духовным значением чести: они обычно содержали пожелания «честности», «праведности», «благодатности» адресату и его «дому» [Грамотки XVII - начала XVIII в., 10-12, 95-100, 142-143, 147-148, 164, 170, 231, 244-245, 255-256, 269-210]. В начале письма эта «формула» могла быть, к примеру, такой: «как тебе государю чесность пристоит многолетно», а в конце - такой: «а впред государь твоеи чесности будем бит челом здравствуй государь и со всем своим благодатным домом на многа лета» [Грамотки XVII - начала XVIII в., 10-12, 269-270]. К представителям титулованной знати, например, применялись обращение «честнейший князь», а также пожелание «всечесной радости на службе у великого государя» [Грамотки XVII - начала XVIII в., 127-128, 137]. Обратим внимание на то, что, точки зрения тогдашней «субординации» чинов, писать письма нижестоящим считалось не совсем «честным», и могло рассматриваться как нарушение чести [Новохатко 2019, 319].

На основании рассмотренного материала можно сделать ряд выводов и предположений. Для начала — относительно русского менталитета XVII в. в целом. Во-первых, автору не удалось увидеть ни в специальных исследованиях, ни в известных исторических источниках подтверждений тому, что допетровская Россия «не знала» представлений о чести. Наоборот, напрашивается вывод об особой значимости понятия чести для отечественного менталитета XVII в. И можно согласиться с мнением о том, что русское общество XVII в. по всей вероятности являло собой выстроенную сверху донизу «иерархию чести», в которой для каждой сословной группы был свой уровень, своя «ступень», обладавшая соответствующим «объемом» чести. Во-вторых, поскольку представления о чести отражены в законодательстве, в приказной документации, в церковно-учительной литературе, в частной переписке, а также и в художественном творчестве рассматриваемой эпохи [Черная 1991, 77-82], можно предположить, что честь выступала одним из центральных понятий в русской культурной картине мира XVII в. В-третьих, очевидна важнейшая роль духовного значения чести для ментальности московского общества в целом.Преобладание религиозного содержания чести над другими её значениями в период русского Средневековья было характерно и для эпохи Московского царства. Представления о чести как благочестии, связанные со средневековым идеалом честного человека, коренились в религиозном сознании русского общества. При этом сам идеал честного, точнее – благочестивого, православного человека в большей мере относился современниками именно к церковной среде, к лицам духовным.

Можно предположить, что представления о чести, характерные для русских помещиков XVII в., соответствовали русской культурной картине мира того времени и не противоречили общечеловеческом нравственным ценностям. При этом у дворян и детей боярских были как общие со всем привилегированным слоем ментальные представления о чести и её защите, связанные, в первую очередь, с «отечеством» и местническими практиками, так и обусловленные спецификой военно-служилой среды городовых помещиков. Правдоподобным выглядит предположение о понимании чести в среде городовых чинов как достояния [Андреев, 166]. При этом логично, что у служилых людей «по отечеству», в первую очередь, речь должна идти о родовой, «отеческой» чести. Скорее всего, аналогично высшим чинам, для «природных» дворян и детей боярских честь считалась достоянием рода, которое можно было получить и передать по наследству. Честь следовало оберегать, а в случае возможного бесчестья – защищать, руководствуясь законными способами, и в том числе обращаясь с челобитной на имя царя. Честь можно было приумножить, в первую очередь, верной службой государю, и заслужить, получив её в качестве награды, в том числе в виде повышения чина и оклада. А можно было честь «порушить» или потерять; например, совершив неблаговидный поступок, подвергшись оскорблению или оказавшись на «нечестной» службе, а то и за пределами привилегированного сословия.

Несомненно, что для привилегированной части служилого сословия Московской Руси к важнейшим ментальным категориям относилось и понятие чина, тесно взаимосвязанное с честью. Можно согласиться с тем, для московского периода было характерно соответствие каждому чину определенного уровня и «объёма» полагавшейся ему чести. Однако, при этом выглядит преувеличением мысль о полном преобладании чина в ментальности допетровской России, и в частности, среди дворян и детей боярских, честь которых измерялась не только чином, отражавшим место в иерархии и степень «полезности» государству, но и «отечеством», и еще больше личной выслугой. Последний «параметр» был особенно важен для уездных помещиков. Можно даже предположить, что для «природных» дворян и детей боярских чиновная честь была едва ли не вторичной по отношению к «отечеству» и выслуге.

Не вызывает сомнений присутствие корпоративной чести у русских помещиков XVII в. Следует согласиться с учеными, акцентирующими внимание на чести городовых корпораций, характерной в среде дворян и детей боярских XVII в. Честь служилого «города», как и честь чина, очевидно, являлась своеобразной ступенью на пути формирования общесословных представлений русского дворянства.

Следует признать, что по-прежнему весьма непросто ответить однозначно на один из важнейших вопросов рассматриваемой темы: можно ли говорить о наличии (или же отсутствии) у русских служилых людей «по отечеству» XVII в. представлений о личной чести? При отсутствии прямых документальных свидетельств в пользу той или иной точки зрения косвенные данные с большей вероятностью позволяют предположить наличие представлений о личной чести у русского привилегированного сословия в целом, включая нижние чины. На стороне этого предположения, во-первых, само законодательство «бунташного века»: в Соборном уложении речь идет о бесчестии как привилегированных чинов, так и посадских, и крестьян, и служилых людей «по прибору», за которыми не признавалось «отечества». Если речи не шло о родовой чести, значит, все-таки, подразумевалась честь личная? Во-вторых, ряд перечисленных выше оснований для защиты чести можно охарактеризовать не иначе, как «оскорбление личности»: обидные слова, ругательства, побои, оговоры. К тому же, если в период русского Средневековья предполагается присутствие человеческого достоинства на моральном и социальном уровнях [Стефанович, 86-87], то почему следует отрицать его в России XVII в.?

Разумеется, личности западного типа в допетровской России сформироваться было невозможно как в силу специфики духовных оснований русской культуры, так и совершенно иных исторических условий. Если принять обозначенную выше точку зрения, базирующуюся на исторической антропологии, то в рамках каждой культуры на особой исторической почве складывается свой комплекс ментальных представлений и сообразная ему национальная «картина мира». В соответствии с ней формируется особый тип исторической личности, у которой свои идеалы честного человека. К особенностям феномена чести в России рассматриваемого периода можно отнести отсутствие интеллектуальной рефлексии: московское общество, явно озабоченное честью, не рассуждало о ней. О чем это может говорить? Вероятнее всего, вряд ли об отсутствии представлений о чести, особенно учитывая обилие свидетельств её значимости. Можно согласиться с Н. Ш. Коллманн и предположить, что честь в России XVII в. была одной из конкретных социальных практик, своеобразного «инструментария», который регулировал общественные отношения. Исследовательница объясняет это тем, что с помощью практик защиты чести Московское царство интегрировало население «растущей империи» [Коллманн, 16-17]. Иначе говоря, для русских людей той эпохи актуальны были исключительно практические моменты, связанные с представлениями о чести. Например, направленные на сохранение или повышение социального статуса (отдельного лица, его рода, чина, корпорации). Именно эта практическая сторона чести была особенно актуальна для уездных помещиков, которых, можно сказать, преследовала постоянная опасность сближения с непривилегированными разрядами войска. Стремление не опуститься до уровня служилых людей «по прибору» или даже крестьян, очевидно, лежало в основе нежелания помещиков служить пешую осадную службу, обрабатывать казённую пашню, переходить с саадаков на «огненный бой», записываться в полки нового строя. В аналогичном контексте противостояния потере «отеческой» чести при сближении с непривилегированными родами войска можно рассматривать, вероятно, и нетство. Постоянная борьба за сохранение привилегированного статуса, можно сказать, красной нитью проходила через всю жизнь помещиков допетровского периода, безусловно определяя самосознание, социальные ценности, модели поведения дворян и детей боярских.

В связи с этим можно попытаться обозначить разницу в восприятии чести рядовыми детьми боярскими, с одной стороны, и верхними чинами служилой иерархии – с другой. Если для придворных и столичных чинов главной задачей было стремление не умалить своей чести, то для чинов городовых «программой максимум» в большинстве случаев было просто сохранение своего привилегированного статуса.Учитывая несомненное присутствие в отечественной ментальности XVII в., и в частности, у русских помещиков, сразу ряда значений чести, включая честь рода, чина, городовой корпорации, а также честь служебную и духовную, можно достаточно уверенно говорить применительно к XVII в. о ситуации «синкретизма» чести, зафиксированном учеными применительно к более раннему периоду русского Средневековья. В соответствии с этим, представления о чести у служилых людей «по отечеству» могли располагаться на нескольких уровнях. Основным, определяющим для привилегированного сословия, должен был выступать уровень родовой, «отеческой» чести. Возможно, наравне с ним был уровень духовного значение чести как благочестия, все еще очень актуальный для того периода. Затем мог располагаться уровень чести чина. Следующим, вероятно, был уровень чести корпоративной – для всего служилого «города». И далее можно предположить уровень личный, во многом эмоциональный, на котором почести и оскорбления, награды и взыскания затрагивали конкретных дворян и детей боярских. Как соотносились между собой значения чести? Скорее всего, они в ментальности русского привилегированного сословия XVII в. переплетались между собой, в большей или меньшей мере присутствуя одновременно. И в каждой конкретной ситуации на передний план выходило соответствующее ей значение чести: например, в отношении к религии — духовное, при угрозе бесчестия — родовое, личное или корпоративное. В результате такого переплетения представлений о чести, вероятно, складывалась известная ситуация, когда нельзя было оскорбить помещика, не оскорбив его род, как нельзя было оскорбить чин, не оскорбив всю уездную корпорацию, и одновременно – каждого из входящих в нее лично.