Возобновление субъективности: роль рефлексии в развитии личности и гуманизации социальных институтов

Розин Вадим Маркович доктор философских наук главный научный сотрудник, Институт философии, Российская академия наук 109240, Россия, Московская область, г. Москва, ул. Гончарная, 12 стр.1, каб. 310 Rozin Vadim Markovich Doctor of Philosophy Chief Scientific Associate, Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences  109240, Russia, Moskovskaya oblast', g. Moscow, ul. Goncharnaya, 12 str.1, kab. 310 rozinvm@gmail.com Другие публикации этого автора

Карнозова Людмила Михайловна кандидат психологических наук доцент, кафедра кафедра юридической психологии и права, Московский государственный психолого-педагогический университет; НИУ "Высшая школа экономики" 129337, Россия, республика Россия, г. Москва, ул. Ярославское Шоссе, 6 кор. 2, оф. кв. 99 Karnozova Lyudmila Mikhailovna PhD in Psychology Docent, the department of Legal Psychology and Law, Moscow State University of Psychology and Education, Higher School of Economics 129337, Russia, respublika Russia, g. Moscow, ul. Yaroslavskoe Shosse, 6 kor. 2, of. kv. 99 karnozova@yandex.ru

Многие проблемы, с которыми повсеместно сталкивается современный человек, могут быть в психологическом плане отнесены к кризису субъективности (потери субъективности, искажению субъективности). Сам человек может не осознавать этот кризис, тем более что не так уж многие являются психологами, однако, какие-то проблемы он чувствует и переживает. Прежде чем мы дадим психологическое истолкование этого феномена, рассмотрим несколько классических примеров (кейсов) кризиса субъективности и его преодоления, чтобы иметь эмпирический материал для обобщения. И хотя эти кейсы относятся к прошлому, думаем, что они не потеряли своего значения и в наши дни.

1. Классические примеры и опыт концептуализации

В «Исповеди» Лев Николаевич Толстой задает вопросы о смысле жизни. Такие вопросы иногда ставит человек, потерявший вкус к жизни, погрязший в обыденности, не понимающий, зачем он живет. Толстой ‒ не исключение.

«Так я жил, ‒ вспоминает он, ‒ но пять лет тому назад со мною стало случаться что-то очень странное: на меня стали находить минуты сначала недоумения, остановки жизни, как будто я не знал, как мне жить, что мне делать, и я терялся и впадал в уныние. Но это проходило, и я продолжал жить по-прежнему. Потом эти минуты недоумения стали повторяться чаще и чаще и всё в той же самой форме. Эти остановки жизни выражались всегда одинаковыми вопросами: Зачем?...

Я понял, что это ‒ не случайное недомогание, а что-то очень важное, и что если повторяются всё те же вопросы, то надо ответить на них. И я попытался ответить… Прежде чем заняться самарским имением, воспитанием сына, писанием книги, надо знать, зачем я это буду делать. Пока я не знаю ‒ зачем, я не могу ничего делать…

Вопрос мой ‒ тот, который в пятьдесят лет привёл меня к самоубийству, был самый простой вопрос, лежащий в душе каждого человека, от глупого ребёнка до мудрейшего старца, ‒ тот вопрос, без которого жизнь невозможна, как я и испытал это на деле. Вопрос состоит в том: “Что выйдет из того, что я делаю нынче, что буду делать завтра, ‒ что выйдет из всей моей жизни?”

Иначе выраженный, вопрос будет такой: “Зачем же мне жить, зачем чего-нибудь желать, зачем что-нибудь делать?” Ещё иначе выразить вопрос можно так: “Есть ли в моей жизни такой смысл, который не уничтожался бы неизбежно предстоящей мне смертью?”» ^[13]

На все эти вопросы Толстой не находит ответов в науке и философии, но находит их в вере, хотя и своеобразно, личностно понятой. Кроме «разумного знания, ‒ пишет Лев Николаевич, ‒ которое мне прежде представлялось единственным, я был неизбежно приведён к признанию того, что у всего живущего человечества есть ещё какое-то другое знание, неразумное ‒ вера, дающая возможность жить. Вся неразумность веры оставалась для меня та же, как и прежде, но я не мог не признать того, что она одна даёт человечеству ответы на вопросы жизни и, вследствие того, возможность жить» ^[13].

Не являются ли вопросы Толстого простым умозрением, абстрактным философствованием? Или обычной меланхолией, выливающейся в знаменитую русскую тоску? Скорее, нет.

Есть несколько экзистенциальных проблем, заставлявших образованных дворян XIX столетия задавать подобные вопросы. Но прежде напомним сюжет «Воскресенья», который мы используем для анализа этих проблем.

Главный герой романа князь Дмитрий Иванович Нехлюдов, еще будучи студентом, гостит у своих теток и соблазняет их 16-летнюю полугорничную, полувоспитанницу Катюшу Маслову. Сунув ей в последний день сторублевую бумажку, он уезжает. Катюша узнает, что она беременна, уходит от своих барышень-хозяев, а дальше ее судьба складывается очень печально. Ребенок умирает, и после ряда жизненный перипетий, Маслова оказывается в доме терпимости. Семь лет спустя ее судят по подозрению в отравлении купца Смелькова, который весь день накануне и последнюю ночь перед смертью провел с Масловой в доме терпимости. Нехлюдов с ужасом узнает в подозреваемой соблазненную им девушку. Хотя Маслова была невиновна, но судебная ошибка приводит к тому, что ее осуждают на каторгу. Во время суда и после него в душе Нехлюдова идет борьба, которая заканчивается решением князя изменить свою жизнь и искупить вину перед Катюшей, что Нехлюдов и делает. При этом с ним совершается настоящее духовное перерождение.

(На суде, где Нехлюдов узнает Катюшу). «“Да не может быть”, продолжал говорить Нехлюдов, а между тем он уже без всякого сомнения знал, что это была она, та самая девушка, воспитанница-горничная, в которую он одно время был влюблен, именно влюблен, а потом в каком-то безумном чаду соблазнил и бросил и о которой потом никогда не вспоминал, потому что воспоминание это было слишком мучительно, слишком явно обличало его и показывало, что он, столь гордый своей порядочностью, не только не порядочно, но прямо подло поступил с этой женщиной» …

В глубине, в самой глубине души он знал, что поступил так скверно, подло, жестоко, что ему, с сознанием этого поступка, нельзя не только самому осуждать кого-нибудь, но смотреть в глаза людям, не говоря уже о том, чтобы считать себя прекрасным, благородным, великодушным молодым человеком, каким он считал себя. А ему нужно было считать себя таким для того, чтобы продолжать бодро и весело жить. А для этого было одно средство: не думать об этом. Так он и сделал» ^[14].

Другими словами, направление эволюции личности Нехлюдова в тот период определялось желанием продолжать жить «бодро и весело, не думая о своих неблаговидных поступках».

Теперь проблемы прямо или косвенно настигшие Нехлюдова, требовавшие решения. Во-первых, это страх смерти, впрочем, общий для всех людей. Во-вторых, неудовлетворенность российской жизнью в сравнении с западной. В-третьих, противоречия, возникающие между, по сути, западными, либеральными идеалами (свободы, равенства, уважения к чужой личности) и реальной жизнью российского помещика. В-четвертых, конфликт между идеальным представлением о должном человеке, которому Нехлюдов в силу культурных вменений считал нужным соответствовать, и реальным Я. Увидев на суде реальные последствия своего поступка, он «обнаружил» то ужасное в себе, от чего прятал голову в песок. Пожалуй, стоит учесть еще один интересный момент: будучи присяжным, Нехлюдов стал СУДЬЕЙ по отношению к Катюше, он – виновный в ее падении – теперь должен был ее судить. Нехлюдов не просто был публикой в зале суда, а судьей…

Затронутые в «Воскресенье» экзистенциальные проблемы касались и Толстого. Не в силах их разрешить, но и не в состоянии отодвинуть их от себя, Толстой после пятидесяти лет начинает задавать себе вопросы, на которые не может найти ответы. Но упорно ищет.

Кто здесь кому задает вопросы? Вероятно, Толстой расщепляется на такие две персоны, одна из которых потеряла всякий вкус к жизни, так сказать полумертвая, а другая пытается спасти и первую персону и тем самым самого Толстого. Но есть и третья персона, она пишет исповедь и осмысляет историю Толстого, т.е. это рефлексивная фигура.

(Раскаянье и духовный переворот). «Как загладить свой грех перед Катюшей? ‒ Спрашивает себя Нехлюдов. ‒ Нельзя же это оставить так. «Нельзя бросить женщину, которую я любил, и удовлетвориться тем, что заплачу деньги адвокату и избавлю ее от каторги, которой она и не заслуживает, загладить вину деньгами, как я тогда думал, что сделал что должно, дав ей деньги».

И он живо вспомнил минуту, когда он в коридоре, догнав ее, сунул ей деньги и убежал от нее…- Только мерзавец, негодяй мог это сделать! И я, я тот негодяй и тот мерзавец! – вслух заговорил он. – Да неужели в самом деле, ‒ он остановился на ходу, ‒ неужели я в самом деле, неужели я точно негодяй? А то кто же? – ответил он себе…

«Разорву эту ложь, связывающую меня, чего бы это мне ни стоило, и признаю все и всем скажу правду и сделаю правду, ‒ решительно вслух сказал он себе» ^[14].

Конечно, сталкиваясь с трудностями и проблемами новой жизни, Нехлюдов еще не раз хотел вернуться назад в старую удобную гавань, и не раз еще «животный» его человек поднимал голову и голос, но, собрав силы и призвав на помощь Бога, который сразу же отзывался, герой «Воскресения» находил в себе силы идти по новому пути духовного возрождения. В данном случае суд послужил той ситуацией, которая расширила его сознание, показав Нехлюдову его подлинный облик, не позволив ему больше укрываться за успокоительными и привычными объяснениями. А помощь ему пришла от его еще не уснувшей окончательно совести и от Бога. Кстати, Лев Николаевич Толстой понимал Бога, как известно, не канонически.

Личность, вставшая на путь возрождения к новой жизни, возобновляющая свою субъективность, обращается за помощью к своей совести, или к Богу, или к разуму, или ко всему этому вместе сразу, но понимание и того и другого в разные времена несходно. Приходится заново устанавливаться, как это делает Толстой и его последователи, а прежде, например, делал Эмануэль Сведенборг, а потом ‒ Павел Флоренский, и в том, что такое Бог, и в том, что значит жить, по совести, и справедливости.

Пожалуй, один из первых похожую ситуацию в самом начале Средних веков пытается разрешить св. Августин. Он обнаружил, что его представление о себе не отвечает ни реальному его поведению, ни образу верующего в Иисуса человека. «У меня не было, ‒ пишет Августин, ‒ никаких извинений. Я не мог сказать, что потому именно доселе не отрешился от мира и последовал Тебе, что не знаю истины; нет, истину я познал, но, привязанный к земле, отказывался воинствовать для Тебя... Я одобрял одно, а следовал другому» ^{[1, с. 107-108]}.

С одной стороны, Августин четко различает себя как колеблющегося в вере и себя, поверившего в Бога, с другой ‒ он настаивает, что эти позиции всего лишь две ипостаси его личности, которая едина.

«Да погибнут от лица Твоего», Господи, как они погибают, “суесловы и соблазнители”, которые заметив в человеке наличие двух желаний, заявили, что есть в нас две души двух природ: одна добрая, а другая злая…

Когда я раздумывал над тем, чтобы служить Господу Богу моему (как я давно положил), хотел этого я и не хотел этого я – и был я тем же я. Не вполне хотел и не вполне не хотел. Поэтому я и боролся с собой и разделился в самом себе, но это разделение свидетельствовало не о природе другой души, а только о том, что моя собственная наказана» ^{[1, с. 104, 107, 108, 109]}.

Если Августин скажет, что он, как человек, погрязший в грехе и все еще не поверивший полностью в Бога, – не он, не Августин, это будет неправда. Если же он скажет, что Августин – это не человек, прорывающийся к Богу, проклинающий свою прежнюю жизнь, то и в этом случае, он погрешит против истины. Тогда, показывает анализ «Исповеди», Августин вводит личную историю, позволяющую ему, во-первых, разнести свои разные «личности» во времени (в прошлой жизни жил один Августин, а в настоящей живет другой, а в будущей, возможно, на свет родится третий Августин в виде «внутреннего человека»), во-вторых, связать все эти три «личности» за счет единой личной истории (все эти три Августина есть он сам в прошлом, настоящем и будущем).

Начнем теоретическое осмысление с описания последовательности этапов (фаз, ситуаций) процесса субъективации. Первая фаза представляет собой «кристаллизацию нарушения субъективности», иногда даже ее распада. Индивид, обращаясь к себе, пытаясь себя помыслить, сталкивается с противоречиями, погружается в переживания и страдания. Эта фаза (с онтологической точки зрения, ситуация), частично объективная («интерсубъективная»), частично обусловлена работой личности. Так Августин против своей воли оказывается между верой и неверием, но чтобы там оказаться, он должен был размышлять и осознавать свои ценности и состояние. Нехлюдов не «заказывал» суд и Катюшу, он был объективно вовлечен в эту ситуацию, но, чтобы осознать весь ужас ее, он должен был вспоминать, думать и оценивать себя. Толстой против своей воли погрузился в состояние (ситуацию) тяжелых переживаний, но это погружение не состоялось бы без вопрошания.

В кристаллизацию нарушения субъективности входит остановка текущей жизнедеятельности, обращение к себе как своеобразному предмету рассмотрения и изучения (Августин, как стремящийся к вере и одновременно неверующий, Нехлюдов как соблазнивший Катюшу, считающий себя порядочным человеком, но реально, негодяй, мерзавец, Толстой как человек, не понимающий, зачем он живет). Не образуют ли подобная остановка и обращение к себе ‒ первый этап рефлексии, или как писал Г.П. Щедровицкий «рефлексивный выход»? ^[15] Думаем, что эти два момента можно обозначить как рефлексивный выход.

Вторая фаза (ситуация) запускаетработу личности (а может и не запустить, последнее зависит от установок личности), кстати, подобную внутреннюю работу можно описать в терминологии Л.С. Выготского как «интериоризацию» интерсубъективного. В примере с Августином ‒ диалога с Богом; собственно совесть – это и есть такого рода интериоризованный диалог с Всевышним (как известно смысл слова сознание идет от латинского или немецкого «совесть»), или со значимыми для человека людьми. В самом этом «принятии» и начинается «работа личности», но, конечно, не всякая нравственная максима подлинно «овнутряется» тем или иным человеком.

Вторая фаза ‒ это именно сознательная работа, позволяющая увидеть сложившуюся ситуацию по-новому, именно таким образом, что намечается разрешение проблемы. Августин смог посмотреть на себя как на целостного, нераздвоенного человека, готового идти за Богом и менять себя. Нехлюдов и Толстой ‒ как на субъекта, способного с помощью Бога кардинально пересмотреть свою жизнь, выбрав правильную, нравственную жизнь. В свою очередь, необходимым условием разворачивания второй фазы выступает построение новых нарративов (за счет схем, вопросов и ответов, размышлений, иногда в форме внутренней речи, по поводу себя и сложившейся ситуации). В открытии себя новыми глазами (в новой реальности) большую роль играют семиотические схемы, они, с одной стороны, позволяют разрешить вставшие проблемы, а с другой ‒ задают новую реальность, позволяющую не только по-новому понять происходящее, но и иначе действовать (т.е. склоняют к поступку и действию) ^[11]. Схема изобретается самим субъектом или может быть присвоена из культуры, обязательно должна быть проговорена в речи или представлена графически, предъявлена себе (часто и другим), позволяя увидеть прежде невидимое, задавая новую реальность.

Так Августин построил несколько важных схем: «одобрял одно, а следовал другому», был «привязан к земле, отказывался воинствовать для Бога», «боролся с собой и разделился в самом себе, но это разделение свидетельствовало не о природе другой души, а только о том, что моя собственная наказана». А вот схемы, созданные Нехлюдовым: «Только мерзавец, негодяй мог это сделать! И я, я тот негодяй и тот мерзавец!», «неужели я в самом деле, неужели я точно негодяй? А то кто же?», «разорву эту ложь, связывающую меня, чего бы это мне ни стоило, и признаю все и всем скажу правду и сделаю правду».

Эти нарративы выступают схемами в нашей реконструкции, поскольку можно показать, что они разрешают для Августина проблемную ситуацию и задают новую реальность. Вне этой реконструкции ‒ это просто нарративы или какие-то другие построения. Например, нарратив ‒ «Только мерзавец, негодяй мог это сделать!» можно (для нас, внешних наблюдателей) рассмотреть как маркер некоего нравственного дискурса, придуманного не Нехлюдовым. Это тоже реконструкция нарратива, но другая, и ее нередко тоже называют схемами. В этом реальная трудность работы со схемами: одним словом обозначаются очень разные реконструкции (мы привели две, но их в культуре больше).

Что означает идея, что построение нарративов в качестве схем открывает новое видение? (В рамках нарративного подхода построение нарративов ‒ это в каком-то смысле и обратная операция: процессуальное развертывание «схем», т.е. конструирование новой - «предпочитаемой» ‒ истории ^[17]) Это можно понять, связав видение новой реальности со смыслообразованием. Дело в том, что нарративы в процессе рефлексии нарушения субъективности создают ситуацию непонимания, требующую разрешения, восстановление понимания. Непонимание преодолевается именно за счет открытия нового смысла. Августину было непонятно, почему он не может идти по правильному пути, хотя хочет этого. И он обнаруживает (по сути, создает) смысл, объясняющий это странное для него собственное поведение: он наказан Богом и привязан к земле, не в силах преодолеть это притяжение. Нехлюдову было непонятно, почему он, любя Катюшу, бездушно соблазняет ее. Объяснительный смысл, который Нехлюдов создает, такой: он ‒ мерзавец и негодяй. Непонятно Нехлюдову и как дальше жить. Нехлюдов, создавая новый смысл, отвечает себе: жить можно в том случае, если пересмотреть свою жизнь, покаяться, начать делать добро. Толстому было непонятно, зачем он живет и что-то делает. Ответ был следующий: вера позволяет жить, дает смысл жизни.

Во всех случаях построение нарративов и смыслообразование идут рука об руку. Один нарратив создает непонимание, требуя понимания, открытие с помощью другого нарратива нового смысла понимание восстанавливает, точнее, создает новое понимание, разрешающее проблемную ситуацию, возобновляющую субъективность.

Для нас важный вопрос: что представляет собой рефлексия во второй фазе? Прежде чем на него отвечать, укажем на две разные концепции рефлексии.

В первой рефлексия рассматривается как механизм развития определенного целого ‒ человека, сознания, деятельности и др. Развитие этого целого объясняется именно за счет рефлексии как основного механизма, например, развитие человека посредством самосознания. Рефлексия здесь не задает целого, напротив, ее возможности обусловлены развивающимся целым. Например, развитие личности обусловлено только работой самосознания. Сомневаясь в таком дискурсе, Гете пишет:

Познай себя! ‒ Просил бы разъяснений.

Извольте: надо быть и вместе с тем не быть!

Как познать самого себя?

Только не путем наблюдения за собой,

а отдаваясь делу…

Человек никогда не сможет смотреть на себя

как на объект познания ^[3].

Вторая концепция рефлексии (назовем ее «надындивидуальной») трактует рефлексию во второй фазе в форме принципиального сдвига, выхода в другое целое (пространство, ситуацию), где открывается возможность по-другому видеть и действовать по отношению к себе. В этом случае рефлексию нельзя понимать как встроенный в целое механизм развития. Рефлексия в плане развития задает пространство, более широкое целое, в отличие от целого, которое развивается. Например, личность развивается за счет рефлексии, которая только частично обусловлена этой личностью, не меньшее значение играет интерсубъективная ситуация¸ включающая коммуникацию с другими и давление различных обстоятельств.

Рефлексирующий как бы переносит себя в новую реальность, точнее реально переходит в другое пространство бытия (жизни), где и он сам другой и может делать другое, в том числе возобновлять («менять») свою субъективность. «Метафизика субъективности, ‒ пишет А.П. Огурцов, рассматривавшая рефлексию как мышление о мышлении (первое понимание. ‒ В.Р., Л.К.), ‒ противопоставляется в современной философии онтологической интерпретации актов понимания, неотторжимых от той действительности, с которой они сопряжены и которую они выражают. Мышление трактуется как мышление-в-потоке жизни, а дистанцирование, с которым связан акцент на рефлексивной трактовке мышления, рассматривается как ограниченное и требующее деконструкции (второе понимание. ‒ В.Р., Л.К.)» ^{[10, с. 446]}.

С этой точки зрения, переход Августина и Толстого в другой поток жизни, в пространство веры позволил им увидеть выход из ситуации поврежденной субъективности, невозможности помыслить себя. Вера в Бога создала для их личности ситуацию «вненаходимости» (понятие М.Бахтина), из которой теперь просматривалось решение разрушающей их экзистенциальной проблемы. Нехлюдов, оказавшись в реальности суда и своего нового бытия (Толстой показывает, что к этому времени Нехлюдов уже в значительной мере пересмотрел свою жизнь), смог совершенно иначе взглянуть на себя и свой прежний поступок. Получается, что во второй фазе процесса субъективации в ходе рефлексии создаются условия не просто для возобновления субъективности, но и для ее перестройки. Возобновление субъективности, по сути, представляет собой ее перестройку.

В этом пункте может возникнуть сомнение, а не перестаем ли мы иметь дело с рефлексией, если переходим в другую реальность и пространство? Все зависит от того, каким образом мы переходим: теряя связь с самим собой (с собственной субъективностью) или сохраняя ее. В первом случае, действительно, рефлексия исчезает, во втором - нет, поскольку субъект, осуществляя рефлексивный выход, помнит свой старт и поскольку новое знание или представление, которое он приобрел в результате рефлексии, он относит к себе (последний шаг Г.П. Щедровицкий называл «рефлексивный возврат». Не имеет ли смысл в связи с этим различить в рефлексии два плана (топа): выход в позицию вненаходимости, сдвиг и преобразование (один топ) и акт удержания субъективности, знание старта и отнесение рефлексивного содержания к себе (второй топ)? Для лучшего уяснения этого различения и связанных с ним понятий предложим методологическую схему:

Сх.1. Рефлексивный механизм преодоленния кризиса

2. От концептуализации рефлексии к организации рефлексивной коммуникации

До сих пор мы говорили об «возобновлении субъективности» как сложной внутренней индивидуальной духовной работе и пытались вычленить ее составляющие в виде некоторого набора шагов рефлексивного процесса. Но многие десятилетия рефлексия рассматривается не только как философская категория «мышления о мышлении», или индивидуальный опыт самопознания и возобновления субъективности, или особое состояние сознания, но и как интеллектуальная способность, которая может формироваться в ходе образования, а также – как технически организуемое интеллектуальное действие в рамках разного рода практик, направленных на развитие как тех или иных областей деятельности, так и/или людей. Мы находим примеры подобного организационного отношения к рефлексии в практиках развивающего обучения, организационно-деятельностных игр Московского методологического кружка ^{[2; 7; 16]}, в нарративном подходе (психотерапии и медиации) ^{[17; 18]}, в восстановительном правосудии ^{[5; 6]} и др.

В работе с человеком по разрешению проблемных и конфликтных ситуаций развернутые представления о функции и технологиях организации рефлексии дает нам нарративный подход. В нарративных практиках ставится задача «пересочинения» нарративов – личных историй (включающих взаимоотношения с другими людьми) – ориентированного на обнаружение новых жизненных горизонтов, трансформацию идентичности, восстановление «авторской позиции по отношению к собственной жизни» и отношений с другими людьми. Последнее понятие, введенное Майклом Уайтом (с опорой на работы по нарративной психологии Джерома Брунера), увязывает рефлексию с последующими практическими действиями в рамках нового, выстроенного в ходе трансформации, жизненного нарратива. В практиках работы с человеком (индивидами, семьями, группами, коллективами) важнейшим инструментом специалиста является коммуникация, а в ряде профессий (к примеру психотерапия, медиация) – единственным. «Техническое» отношение к рефлексии означает, следовательно, что в специально организованной – рефлексивной – коммуникации запускаются процессы смыслопорождения, открывающие пространства новых возможностей. Таким образом, важнейшая ипостась в позиции такого специалиста – организатор рефлексивной коммуникации.

Теперь продемонстрируем кейс по включению специальной «организации рефлексии» в современные практики на примере такой сферы как восстановительное правосудие, где перед нами предстанут «обычные люди». Но прежде введем контекст для понимания содержания самой этой сферы и ее связи с обсуждаемой нами проблематикой.

«Восстановительное правосудие» — это мировой тренд развития современной уголовной юстиции, альтернатива карательному способу ответа на преступление ^{[4; 5]}. Согласно концепции восстановительного правосудия ответственность лица, совершившего преступление, состоит в осознании и заглаживании жертве причиненного ей вреда, в то время как в уголовном праве под ответственностью подразумевается государственное принуждение в форме наказания – или, как без прикрас сформулировал норвежский криминолог Нильс Кристи, понести ответственность означает претерпеть страдание, назначение наказания «означает причинение боли и предназначено именно для этого» ^{[9, с. 18]}.

«Преступники, действительно, должны нести ответственность за свое поведение. Но что это значит ‑ отвечать за поступок? В наше время с точки зрения судьи и других людей это значит, что преступник должен понести наказание (часто в виде тюремного заключения), цель которого - запугивание или возмездие…

Такое понимание ответственности в высшей степени ограниченно и абстрактно. Без осознания внутренней связи между действием и его последствиями вряд ли возможна настоящая ответственность. И до тех пор, пока вопрос о последствиях решает кто-то другой, преступники, формально отвечая за свои поступки, тем не менее не будут чувствовать подлинной ответственности за них. Чтобы совершать преступления и продолжать жить в ладу с собой, не меняя своего поведения, преступники часто выстраивают целые системы аргументации для оправдания своих поступков, а тюрьма только способствует этому и предоставляет достаточно времени. Они начинают верить, что совершенное ими не так серьезно, что жертва «заслужила» это, что все так делают и что страховка возместит любой ущерб. Они стараются свалить вину на других и на обстоятельства. При мысли о реальных и потенциальных жертвах они прибегают к стереотипам - осознанно или неосознанно делают все, чтобы оградить себя от жертвы.

…Состязательный характер правосудия, создавая преграду между преступником и жертвой, преступником и обществом, лишь способствует закреплению соответствующих штампов. Запутанный, болезненный характер процесса, лишающий преступника и пострадавшего полноценного участия, ведет к тому, что внимание фокусируется на тяжелых обстоятельствах жизни преступника, а не на вреде, причиненном жертве. Многие, если не большинство преступников, в конце концов, начинают верить в то, что с ними плохо обращались в жизни (возможно, так и было). А это, в свою очередь, способствует тому, что они сосредотачиваются исключительно на собственных ранах.…

Следовательно, мало что в уголовном процессе побуждает преступников в полной мере оценить страдания, которые они причинили. Что это значит – стать жертвой квартирного ограбления, автомобильной кражи, пережить страх и растерянность, задаваясь вопросом кто мог это совершить и почему? Что чувствует человек, испытавший страх смерти, и потом потерявший глаз? Что представляет собой эта жертва как личность? Ничего в ходе процесса не наталкивает преступника на эти вопросы. Не заставляет его (или ее) пересмотреть свои стереотипы, уйти от самооправдания…

… «нести ответственность» — значит осознать последствия своих поступков, понять, что было сделано и кто от этого пострадал. Но подлинная ответственность означает нечто большее. Она предполагает еще и практические шаги по компенсации и заглаживанию вреда от последствий собственного поведения. Преступникам должно быть предоставлено право участвовать в решениях по восстановлению справедливости в отношении жертвы, по возмещению нанесенного ущерба…

Некоторые суды начали включать в свои приговоры возмещение ущерба. Это шаг в верном направлении. Однако мотивировка этого требования часто бывает неясной и даже ошибочной. Возмещение ущерба нередко рассматривается как вид наказания, как установленная приговором санкция, а не как восстановление справедливости по отношению к пострадавшему, что лишает преступника возможности почувствовать свою причастность к такому решению. Обычно преступник не участвует в принятии решения по возмещению ущерба и имеет лишь самое поверхностное представление о понесенных жертвой убытках. Он или она, таким образом, склонны рассматривать возмещение ущерба как дополнительное наказание, а не как разумную попытку исправить нанесенное зло и выполнить обязательства по отношению к другому человеку. Приговоры, которые вынуждают преступников возместить убытки пострадавших с целью наказания, вряд ли способствуют развитию чувства ответственности.

…Наш преступник должен отвечать за свое поведение. А значит по возможности осознать содеянное (чем его поведение обернулось для другого человека и свою роль в этом). Его следует подтолкнуть к попытке восстановить справедливость, он должен участвовать в поиске реальных путей, ведущих к этой цели. Это и будет подлинной ответственностью.

Такая ответственность со стороны преступника поможет решить некоторые проблемы пострадавшего, удовлетворяя часть его насущных потребностей. Это поможет и преступнику в решении его собственных проблем. Понимание того, какое страдание он причинил, может удержать его от подобных поступков в будущем» ^{[4, С. 51-54]}.

Реакцией на преступление должно быть не умножение страданий, а подлинная ответственность правонарушителя, ‒ в качестве активной личности, а не пассивного объекта воздействия со стороны «системы». (Разумеется, такой ответ на преступление не отрицает необходимости состязательного правосудия как юридического процесса при наличии спора о виновности обвиняемого). Поэтому кейс из практики восстановительного правосудия – совсем не случайный пример для нашей темы. Суть восстановительного правосудия состоит в принципиальном пересмотре понятия ответственности, в возвращении субъектности ‒ как преступника, так и всех, кого затронуло преступление.

Соответственно, предлагается и иная процедура, нежели в уголовном процессе: не судебное состязание, а встреча сторон с целью обсуждения ситуации преступления и его последствий, признания и определения причиненного жертве вреда и обсуждения способов его заглаживания преступником, принесения извинений, восстановления отношений. Процедура организуется нейтральным ведущим (медиатором). Его задача состоит в том, чтобы помочь сторонам занять субъектную позицию, встать «над» ситуацией, увидеть более широкое целое и стимулировать рождение новых смыслов для поиска решений. Путь к ответственной позиции лежит через организацию рефлексивных процессов.

Термин «восстановительное правосудие», который к концу ХХ в. обрел парадигмальное значение, подразумевающее новый тип правосудия, берет начало в работах 1950-х годов американского психолога А. Эглаша. Взаимодействуя с осужденными, он пришел к выводу, что благие цели «исправления и ресоциализации», которые ставятся перед пенитенциарной системой, остаются декларативными, поскольку ресоциализация правонарушителей невозможна без обретения ими самоуважения:

«Одной из первых целей для правонарушителя... является укрепление его чувства самоценности. Так много случилось с [преступником], чтобы ослабить или разрушить это чувство. Вначале, возможно, отвергающий родитель; затем проблемы в школе, которые добавили чувства неполноценности; затем неудачи в работе, разлад в браке или множество других источников неприятностей... И теперь, будучи арестованным, заключенным в тюрьму, судимым и признанным виновным, кажется, все это говорит ему, что он является несовершенным объектом, не имеющим права смотреть на себя с гордостью или надеждой» ^[19].

В результате Эглаш сформулировал идею Творческой Реституции: преступник придумывает способ возместить ущерб тем, кого он обидел своим преступлением. Старый юридический термин «реституция» обрел новую интерпретацию, поскольку речь идет не о назначенной судом компенсации, а о собственном ответе личности, об осознании правонарушителем несправедливости собственного деяния и заглаживании вреда. С точки зрения целей подлинной ресоциализации осужденного не только наказание, но и реабилитационные психотерапевтические практики, где осужденный остается пассивным потребителем коррекционных услуг, оказываются бессмысленными.

Основное процедурное ядро восстановительного правосудия — это специально организованная встреча правонарушителя и жертвы (в качестве синонимов используются термины «медиация жертвы и правонарушителя», «встречи жертвы и правонарушителя», «программы примирения», «программы по заглаживанию вреда»). Сначала ведущий встречается с каждой из сторон порознь (предварительные встречи), затем (при их согласии) проводится общая встреча, где стороны сами принимают решение о способах заглаживания вреда. Если соглашение достигнуто, оно передается в суд и учитывается при вынесении окончательного решения по делу. Но главное в этих встречах – акцент на процесс, на чувства и переживания, на ценности, на выслушивание друг друга, обсуждение причиненного преступлением вреда. Соглашение – если оно достигается – результат такого взаимодействия. Задача организации таких встреч состоит не просто в урегулировании локальной ситуации, но в получении обидчиком непосредственной обратной связи от жертвы о негативных последствиях преступления, осознании и извлечении уроков, в обсуждении вопроса о предотвращении подобных ситуаций в будущем.

Сегодня такая практика получает все большее распространение в разных странах. Реализуется она и в России с конца 1990-х годов в работе с преступлениями и иными правонарушениями несовершеннолетних

Теперь рассмотрим конкретный случай.

Алёна (16 лет), находясь в помещении спортивного зала школы, похитила мобильный телефон стоимостью 9000 рублей, принадлежащий ее однокласснику Григорию.

Было возбуждено уголовное дело по ст. 158 Уголовного кодекса РФ («Кража»).

Заявка на проведение программы восстановительного правосудия (медиации с потерпевшей стороной) поступила в территориальную службу примирения из Следственного управления МВД России по городу N.

Официально потерпевшей признана мама Григория, поскольку телефон, которым пользовался сын, принадлежал ей.

На предварительную встречу Алена пришла с отцом. Девочка была очень тревожна, в результате разговора с ведущим сказала, что ей стыдно за свой поступок. На самой примирительной встрече она сначала демонстрировала браваду, но постепенно успокоилась и объяснила, что боялась, что на неё сейчас будут «нападать». Все оказалось иначе. Алена услышала от Григория и его мамы, к каким последствиям привел ее поступок: ее одноклассник очень расстроился и был напуган, что дома его будут ругать за потерянный телефон; он был лишён мобильной связи и той информации, которая содержалась в телефоне; его мама была вынуждена купить новый телефон и тратить время на последующее уголовное разбирательство, связанное с совершенным преступлением.

Алена признала, что ей очень стыдно за совершенную кражу и страшно, что об этом узнает множество людей, которые будут смотреть на неё, как на воровку, но она – не воровка. Алёна принесла каждому из участников извинения, которые были приняты. Алёна поняла, что причинила вред и собственному отцу: он тоже был вынужден тратить время на уголовное разбирательство и, кроме того, пережил сильные негативные эмоции в связи с её поступком: гнев и стыд за то, что его дочь совершила такое. Вред, причиненный отцу, Алена решила загладить оказанием помощи по ремонту квартиры.

Мама Григория испытала облегчение от встречи Аленой и ее отцом, убедившись, что девочке действительно стыдно за свой поступок. До встречи потерпевшая была настроена агрессивно по отношению к семье Алёны и самой девочке. Встреча же дала потерпевшей возможность пообщаться с отцом, воспитывающим девочку, что помогло увидеть ситуацию с другой стороны (как следствие потерпевшая отказалась от требования возмещения материального ущерба за утерянную из телефона флэш-карту, сам телефон был возвращен следователем). Григорий был молчалив, извинения Алёны принял. Но выразил растерянность по поводу того, как дальше общаться с Алёной в школе. Алёну тоже это волновало, и подростки договорились, что будут вести себя по отношению друг к другу нейтрально, не рассказывать о произошедшем одноклассникам, так как конфликт исчерпан.

Алёна согласилась посещать психолога, организовавшего занятия по профилактике повторного противоправного поведения.

Отец Алены признал, что мало внимания уделял воспитанию дочери, стараясь направить свои усилия на обеспечение её основных потребностей – еда, одежда. На встрече он выразил желание изменить стиль воспитания дочери, обговорил варианты совместного с ней времяпрепровождения.

В результате встречи стороны заключили примирительный договор. Решение суда: прекращение уголовного дела за примирением сторон. (Е.А. Дунаева. Из отчета ведущего. Материалы мониторинга, который проводится Общественным центром «Судебно-правовая реформа» и Всероссийской ассоциации восстановительной медиации).

Мы видим, что встреча сторон позволила всем участникам (не только обвиняемой) выйти в рефлексивную позицию. Исходно стороны были настроены друг к другу настороженно и враждебно. На предварительных встречах ведущий информирует стороны о возможности восстановительных программ, а затем помогает правонарушителю/жертве освободиться от негативных эмоций и «реактивного видения» ситуации, разобраться в произошедшем и обсудить, как можно исправить положение дел, обрести субъектную позицию, необходимую для встречи с другой стороной.

На общей встрече стала складываться особая атмосфера. Стороны говорили и слушали друг друга, усиливающееся в результате рассказа потерпевших чувство стыда Алены и ее отца трансформировалось в искренние извинения и обсуждение вопросов о будущем, сложилось взаимопонимание, появились новые смыслы и планы. Произошла «де-демонизация»: стороны перестали видеть друг в друге монстров. В конце встречи все испытали облегчение. Этот сложный, но целительный процесс, и результат коснулся всех участников ‒ не только подростков, но и их родителей.

Приведенный пример – довольно характерный для понимания «схемы» проведения программы восстановительного правосудия. Задача ведущего (медиатора) состоит в организации процедуры, ориентированной на смену позиций участников: если в уголовном процессе стороны должны следовать юридическим правилам игры уголовного судопроизводства, где они лишены субъектности и должны исполнять предписанные им роли, то в программах восстановительного правосудия ведущий помогает людям обрести самостояние, восстановить личностную позицию, услышать друг друга и конструктивно обсудить, как можно исправить ситуацию. Здесь «восстановление» не есть привычное в юридическом дискурсе представление о «возвращении в исходное состояние, которое было до правонарушения» (но юридический дискурс вообще индифферентен к личностному измерению – здесь решаются другие задачи). В восстановительном правосудии «восстановление» – не возврат в прежнее состояние, а выход на новую ступень личностного роста и форм социальных взаимодействий между людьми. Это восстановление возможности самим людям разрешать конфликты, возвращение «собственности», отнятой институтами ^[8].

С точки зрения обсуждаемой в данной статье темы в программах восстановительного правосудия нас интересует «анатомия ответственности» как процесса рефлексии и коммуникации между участниками. Мы видим, что рефлексия побуждается сильным переживанием (но не всякое переживание ведет к рефлексии, и вне специальных форм организации коммуникации она может и не появиться). Криминологические темы обсуждаются, как правило, в специальной литературе и редко попадают на страницы отечественных работ по общегуманитарной проблематике. Но эта область ‒ часть нашей общей жизни и социально-институционального ландшафта. Преступление разрушает человека, связи с другими людьми, повреждает внутреннюю целостность и отношения с миром ‒ все то, что очерчивается в понятии субъективности. Это касается и правонарушителя, и жертвы, и их близких. Рассмотренное нами «простое» с юридической точки зрения дело оказывается эмоционально насыщенным для каждого участника; оно квалифицируется как преступление, и доминирующий институциональный ответ на такие ситуации ‒ наказание (и вытекающие отсюда стигматизирующие последствия и усиление вражды и противостояния между сторонами). И, обратим внимание, институциональный стигматизирующий способ реакции на преступление усиливает его разрушительные последствия, еще больше «повреждает субъективность», фактически закрепляя за правонарушителем негативное клеймо и никак не способствуя исцелению жертвы.

Но социальные и правовые нормы развиваются: сегодня примирительные процедуры постепенно входят в правовые системы и, в зависимости от тяжести преступления, предусматривают возможности прекращения дел либо смягчения наказания. А сами такие встречи могут проводиться при согласии сторон независимо от квалификации преступления.

Организационно-техническое отношение к рефлексии, коммуникации и обеспечению взаимопонимания между людьми, разделенными преступлением, – новый момент в сравнении с «индивидуальной рефлексией» как внутренне детерминированной работой личности, примеры который мы анализировали в первой части статьи. Прагматическая рамка включения организации рефлексии в социально-гуманитарные практики приводит к необходимости дополнения понятия субъективности и ее «возобновления» (как рефлексии, направленной на преодоление внутреннего кризиса) понятием субъектности ‒ способности к новым действиям, обретения ответственной «авторской позиции» по отношению к собственной жизни и взаимодействию с другими.