«Хаджи Абрек» М. Ю. Лермонтова: к вопросу генезиса поэмы и аутентичности фольклорной основы

Алхлавова Инна Хумкерхановна кандидат филологических наук научный сотрудник, Институт языка, литературы и искусства 367032, Россия, г. Махачкала, ул. М. Гаджиева, 45, каб. 202 Alkhlavova Inna Khumkerkhanovna PhD in Philology researcher at Institute of Language, Literature and Art 367032, Russia, g. Makhachkala, ul. M. Gadzhieva, 45, kab. 202 inna.atavova@bk.ru Другие публикации этого автора

Хидирова Эльмира Сиражудиновна кандидат филологических наук старший научный сотрудник, Дагестанский федеральный исследовательский центр Российской академии наук 367000, Россия, республика Дагестан, г. Махачкала, ул. М. Гаджиева, 45 Khidirova El'mira Sirazhudinovna PhD in Philology Senior Scientific Associate, Dagestan Federal Research Center of the Russian Academy of Sciences 367000, Russia, respublika Dagestan, g. Makhachkala, ul. M. Gadzhieva, 45 inna.atavova@bk.ru

«Хаджи Абрек» (1833–1834) – первая появившаяся в печати поэма Михаила Юрьевича Лермонтова была опубликована в журнале «Библиотека для чтения» за 1835 г. (т. 11, отд.1, с. 81–94) ^{[10, с. 702]}. Напечатана была она вопреки воле автора. Вот как вспоминает об этом А. Шан-Гирей: «С нами жил в то время дальний родственник и товарищ Мишеля по школе Николай Дмитриевич Юрьев, который после тщетных стараний уговорить Мишеля печатать свои стихи, передал тихонько от него поэму «Хаджи Абрек» Сенковскому, и она, к нашему немалому удивлению, в одно прекрасное утро появилась напечатанною в «Библиотеке для чтения». Лермонтов был взбешен; по счастью, поэму никто не разбранил, напротив, она имела некоторый успех, и он стал продолжать писать, но все еще не печатать» ^{[11, с. 43]}. Об этом же с некоторыми неточностями до Шан-Гирея рассказал товарищ по юнкерской школе А. Меринский в своих «Воспоминаниях о Лермонтове» ^{[11, с. 139]}.

До настоящего времени не установлено место действия, художественно отраженного поэтом. По этому вопросу существуют два взаимоисключающих мнения: 1) в карачаевском ауле Джамагат; 2) в Дагестане, возможно, в аварском ауле Чиркей.

Литературовед Л. П. Семенов пишет: «Наиболее вероятным остается, по нашему мнению, предположение о том, что сюжет «Хаджи Абрека» приурочен к карачаевскому аулу Джамагату» ^{[20, с. 17–24]}. С ним согласен и А. В. Попов ^{[17, с. 18]}. Версия более подробную разработку нашла в статье М. А. Хубиева. ^{[25, с. 113–126]}.

Р. Ф. Юсуфов, И. С. Чистова, Н. Я. Эйдельман, Б. И. Гаджиев и др. придерживаются иной точки зрения ^{[6, 26, 27, 28, 29]}. Так, например, И. С. Чистова замечает: «…Предполагается, что действие поэмы развертывается в карачаевском ауле Джемааи (Теберда), либо в дагестанском селении Чиркей» ^{[26, с. 702]}.

Доводы М. Хубиева заслуживают внимания, но не лишены серьезных недостатков. Разберем подробнее его предположение, сравнивая их с доводами историка, краеведа Булача Гаджиева, доказывающего, что действие поэмы относится к дагестанскому Чиркею.

Велик, богат аул Джемат...^{[10, I, с. 418]}

М. Хубиев: «...аул Джамагат в те времена действительно был велик и богат. С пастбищами он занимал всю территорию от северной границы нынешнего аула Верхняя Теберда до Клухорского перевала и от Мухинского перевала до Эбчикского перевала» ^{[25, с. 114]}.

Б. Гаджиев: «Чиркей к этому времени имел более чем 400-летнюю историю. Это был относительно большой аул, имевший 240 домов с количеством взрослого населения 1500 человек...» ^{[6, с. 112]}.

Он никому не платит дани... ^{[10, I, с. 418]}

М. Хубиев: «В те времена в Тебердинской долине был один только аул, который не платил дани, потому что вышел из повиновения в Большом Карачае и Баксане» ^{[25, с. 118]}.

Б. Гаджиев: «...Все население Темир-Хан-Шуринского округа состояло из 42 сельских обществ... Из этих обществ не состояли в обязательных отношениях к бекам жители только одного селения Чиркей из 240 домов. Мало того, кумыкские феодалы нуждались в военной помощи чиркеевцев и праздники свои не отмечали без них» ^{[6, с. 113]}.

Его стена – ручной булат;

Его мечеть – на поле брани.

Его свободные сыны

В огнях войны закалены;

Дела их громки по Кавказу,

В народах дальних и чужих,

И сердца русского ни разу

Не миновала пуля их^{[10, I, с. 418]}.

И тот и другой автор приводят факты из истории Джамагата и Чиркея, в одинаковой степени подходящие к лермонтовскому описанию.

По небу знойный день катится,

От скал горячий пар струится…

Ущелья в сон погружены... ^{[10, I, с. 418]}

Есть поворот – и путь, прорытый

Арбы скрипучим колесом,

Там, где красивые граниты

Рубчатым сходятся венцом ^{[10, I, с. 421]}.

М. Хубиев по этим приметам «определяет» направление, куда якобы выехал Хаджи Абрек из Джамагата, и даже находит «красивые граниты». Между тем эти строки почти без изменения перенесены в поэму из ранее написанного «Измаил-Бея» ^{[10, I, 378]}, и опираться на них, разумеется, нельзя. Из той же поэмы перенесено в «Хаджи Абрек» описание восходящего пара с горячих камней ^{[10, I, 346]}. Перенесение строк, образов одного произведения в другое, филиации – довольно частое явление у Лермонтова, и неучет этого ведет к таким конфузам.

Взошла заря. Из-за туманов

На небосклоне голубом

Главы гранитных великанов

Встают, увенчанные льдом^{[10, I, c. 420]}.

На эти типичные для многих областей Кавказа описания опираться не научно. Они могут быть приведены лишь как подкрепление при наличии других более авторитетных фактов.

Интересны сведения о дагестанце, шейхе Абдулле, жившем в Джамагате, которые приводятся М. Хубиевым ^{[25, с. 116–117]}. Заслуживающим внимания доводом против сторонников дагестанской версии является ссылка Хубиева на следующие строки из поэмы:

Еще вопрос: ты не грустила

О дальней родине своей,

О светлом небе Дагестана?^{[10, I, с. 424]}

При всем этом вызывает сомнение возможность описания Лермонтовым Джамагата. Прежде всего потому, что этого селения во времена Лермонтова уже не было: оно вымерло от чумы в 1814 г. Задумаемся, мог ли быть поэт вообще в Карачае? Хубиев голословно констатирует: «Конечно, был». Сам же в другом месте утверждает, что Джамагат был расположен «глубоко в горах», куда не заходили даже кабардинцы и черкесы ^{[25, с. 124]}. Мало вероятно, чтоб 11-летний мальчик мог углубиться во враждебные горы для любования на развалины Джамагата. Скорее всего, Лермонтов не был в ауле Джамагат и не мог видеть его красоты, его «красивые граниты».

В конце статьи М. Хубиев приводит слова А. В. Попова: «Кровавую историю своей поэмы Лермонтов мог слышать от горцев в юнкерской школе». Здесь он обрывает цитату, видимо, потому, что дальше пришлось бы говорить, от каких именно горцев: от дагестанцев, сыновей шамхала Тарковского – Шах-Вали и Мехти Гасан-Хана (Ассам Хана).

Между тем исследование, по нашему мнению, надо было начинать именно с этого. Поэт до 1837 г. был на Кавказе в последний раз в одиннадцатилетнем возрасте. Скорее невозможно в поэме, созданной спустя 8 лет, ожидать точных описаний труднодоступных далеких селений, диких пейзажей и проч. Пройдут годы, взрослый поэт снова посетит Кавказ и тогда уже создаст произведения, поражающие точностью художественного описания.

Многие исследователи, затрагивающие вопрос об истоках «Хаджи Абрека», – сторонники предположения, что сюжет этой поэмы Михаил Лермонтов мог слышать от дагестанцев Шах-Вали и Мехти Гасан-Хана. Действительно, при изучении биографий поэта и вышеназванных кумыков такой вывод напрашивается сам. Оба сына шамхала поступили в юнкерскую школу в августе 1831 г. вместе с товарищем Лермонтова по школе А. И. Барятинским и были лишь на выпуск старше поэта. С Мехти Гасан-Ханом у Лермонтова больше общего. И тот и другой, будучи ещё юнкерами, числились в гвардейском гусарском полку и после окончания были произведены в корнеты того же полка: Мехти – 8 ноября 1833 г., Лермонтов – 22 ноября 1834 г. В одном полку с Лермонтовым Мехти Гасан-Хан служил до 1835 года. Начиная с этого времени до 1838 г., Мехти служит на Кавказе, так что можно предположить их встречу и на Кавказе во время первой ссылки поэта. «Сообщения Мехти-Ассана скорее всего послужили Лермонтову для создания... его поэмы... "Хаджи Абрек"», – утверждал исследователь И. К. Ениколопов ^{[9, с. 54]}.

Несомненно, с поэтом был близок и Шах-Вали. Не предположить этого просто невозможно, если учесть плюс к сказанному еще и другой факт: Шах-Вали, как и Аммалат-Бек, приходился племянником владетелю Дагестана – кумыкскому шамхалу и жил в Буйнаке – в ауле Аммалат-Бека. Поэт страстно любит Кавказ, посвятил ему уже несколько произведений, жаждет познаний об этом крае – и вдруг он не сближается с горцами, пришедшими в Россию, что называется, из самого пекла Кавказской войны. Справедливо, на наш взгляд, допустить эту мысль. Именно в эти годы Лермонтов создает и свои замечательные иллюстрации к любимому произведению – «Аммалат-Беку» А. А. Бестужева-Марлинского. С большой долей вероятности, Михаил общался с родственником Аммалат-Бека, поделился впечатлениями…

В 1838 г. Шах-Вали служит в лейб-гвардейском полку, впоследствии переводится на Кавказ, где вместе со своим старшим братом шамхалом Тарковским Абу-Муслим-Ханом борется против Шамиля. Его имя неоднократно фигурирует в военной хронике. Возможно, в эти годы Шах-Вали встретился с Лермонтовым, который тоже участвовал в боях против имама. В 1851 г. Шах-Вали погиб в Буйнаке при нападении на его дом Хаджи-Мурата.

И. К. Ениколопов, А. В. Попов, В. А. Мануйлов, И. Л. Андроников, Р. Ф. Юсуфов, Б. И. Гаджиев вполне оправданно считают, что сюжет «Хаджи Абрека» сообщен поэту именно этими кумыками. Прототип одного из героев поэмы – известный чеченский наездник Бей-Булат Таймазов – был кровником мирного кумыкского князя Салат-Герея. Он убил отца этого князя и носил его оружие. Спустя 10 лет, канлы встретились на узкой тропинке. По обычаям горцев чеченец должен был уступить дорогу старшему Салат-Герею. Бей-Булат этого не сделал. Князь предложил ему посторониться, на что наездник вызывающе ответил: «Я убил отца твоего, и тебе грозит то же самое». Салат-Гирей выстрелил в упор и убил Бей-Булата. Так бесславно кончил свою жизнь известный наездник. Весть о его смерти широко распространилась на Кавказе. «В поэме Лермонтова сохранено имя героя, – утверждает А. В. Попов, – подчеркнуты мотивы кровной мести, показана гибель Бей-Булата в поединке. Поэма Лермонтова тесно связана с Дагестаном: Леила и её старик-отец – лезгины (дагестанцы – Э. Х., И. А.). Все это с достаточной убедительностью свидетельствует о том, что сюжет «Хаджи Абрека» сообщен Лермонтову его товарищами по школе Мехти Ассан-Ханом и Шах-Вали. Оба они, как мы говорили выше, были родом из Дагестана» ^{[17, с. 20]}.

Эти дагестанцы, очевидно, рассказали Лермонтову о Бей-Булате, о его кончине потому, что события, связанные с чеченцем, коснулись и их семьи. После долголетней борьбы Бей-Булат решил перейти к русским. Переговоры велись через шамхала Тарковского, отца обучающихся в юнкерской школе дагестанцев. Через три года, в 1831 г., Бей-Булат был убит, а поэма написана в 1833 г. По всей вероятности, источники были преподнесены М. Лермонтову как раз перед работой над поэмой.

У Пушкина Бей-Булат изображен с симпатией, а Лермонтов показал его в весьма неприглядном виде. Объяснить это можно, прежде всего, тем, что конец наездника был, действительно, недостойным имени настоящего горца, и об этом ему, надо полагать, сообщили дагестанцы. Кроме того, Шах-Вали и Гасан-Хан должны были питать к Бей-Булату неприязнь: он совершал дерзкие нападения и на владения шамхала Тарковского, придерживающегося русской «ориентации». Факт изображения Лермонтовым Бей-Булата как злодея тоже является косвенным доказательством того, что сюжет поэмы сообщен поэту вышеназванными дагестанцами.

Другим существенным недостатком статьи Хубиева является то, что он в исследовании игнорирует кавказские события времен Лермонтова. Вместе с тем известно, что в кавказских произведениях поэт непременно откликался на «свежие» известия. Вряд ли поэт стал современные ему события, описанные в «Хаджи Абреке», переносить в Джамагат, вымерший еще до рождения поэта.

Между тем в эти годы центр ожесточенных боев переносится в Дагестан и Чечню. Сам Бей-Булат был непосредственным образом связан с Дагестаном. Впервые о нем, вероятно, Лермонтов слышал тоже в связи с дагестанскими событиями: в 1825 г. он штурмует крепости Амир-Аджи-Юрт и Герзель-аул. Кстати, убийство генералов Грекова и Лисаневича часто связывалось с именем Бей-Булата. Дагестанцы «составляли его оплот и надежду». В донесении Ермолова от 31 мая 1826 г. говорилось, что роль Бей-Булата в Чечне кончена и что, хорошо сознавая это, он отправился искать счастья в Дагестан.

Как полагает Б. Гаджиев, прототип лермонтовского Бей-Булата должен был ехать именно через Чиркей. Это были годы переговоров через шамхала Тарковского, и его сыновья могли рассказать Лермонтову о поездке Бей-Булата через Чиркей, описанный еще Бестужевым-Марлинским.

Можно ли считать случайным, что действие «Хаджи Абрека» еще в XIX веке связывали именно с селением Чиркей. Так, военный историк, писатель и знаток истории Кавказа В. А. Потто в свое время заметил, что только про этот аул и мог написать Лермонтов в своем «Хаджи Абреке».

А. Попов указывает: «У апшеронцев, что известно в истории кавказских войн, имя чиркеевского именитого старшины Джемала ассоциировалось с названием воспетого Лермонтовым в «Хаджи Абреке» аула Джемат» ^{[17, с. 150]}. Лермонтов мог слышать об известном старшине Джемале.

Сошлемся и на раскритикованных М. Хубиевым авторов. Краевед В. М. Сысоев «склонен считать, что если Лермонтов в поэме «Хаджи Абрек» что-нибудь и заимствовал, то только одно название аула: описание же его не подходит к карачаевскому месту» ^{[25, с. 114]}. «Захватив с собою томик лермонтовских произведений, – говорит писатель Иван Атмакин, – я много раз перечитывал дорогой «Хаджи Абрек», стараясь в описании природы, в действиях героев найти какой-нибудь намек на Карачай. Но, кроме одноименного названия аула, ничто об этом в поэме не говорило» ^{[4, с. 84]}. «Другие исследователи (например, И. Е. Мысовский), отрицая распространенное мнение о том, что аул, воспетый в «Хаджи Абреке», находится близ Теберды, полагают, что поэма описывает жизнь лезгин» ^{[25, с. 114]}.

Мы видим, что к Джамагату лермонтовский Джемат не подходит, и, вероятнее всего, действия, легшие в основу поэмы, развернулись в Дагестане. Однако в Стране гор нет аула с таким названием. Любопытную мысль по этому поводу высказывает Б. Гаджиев: «Зато есть общее для дагестанцев слово, оставшееся от арабов, – это «джамаат». Что обозначает «сельская сходка» ^{[6, с. 109]}. Джамаат вершил аульскими делами.

Слово «джамаат» могло сопутствовать названию села. Например, могли говорить: «джамаат Чиркея решил…», «джамаат Чиркея отказал...» и т. д. Вполне возможно, что Лермонтов, который часто слышал от дагестанцев это слово или читал, взял его в качестве названия аула, совершенно не задумываясь над тем, существует такой аул или нет. «Слово «джамаат» (Джамат, Джемат) взято и как название села, и как звучная и очень удобная рифма» ^{[6, с. 110]}. В «Хаджи Абреке» Лермонтов не придерживался исторической точности, ведь поэма как литературный жанр не предусматривает точность, скрупулезность, документальность изложения, потому такое отступление вполне возможно.

В аварской «Песне об Али-молодце» есть строки, подтверждающие мысль Б. Гаджиева:

...– Скажи мне, что слышно в родимом селе,

Какою молвою живет джамаат?

– Я нового слова тебе не принес,

Все живы-здоровы в селенье родном.

Одною молвою живет джамаат,

Не рад я тебе эту весть сообщить ^{[8, с. 176]}.

На первый взгляд, вызывает сомнение замечание поэта о Дагестане как о «дальней родине» Леилы. При внимательном прочтении поэмы оказывается, что и это замечание не противоречит дагестанской версии. Леилу похитил чеченец Бей-Булат. Он мог её увезти, разумеется, только к себе, в Чечню. Там её и находит Хаджи Абрек. В Чечне его вопрос, не грустила ли Леила о своей родине ­ Дагестане, вполне объясним. Разумно и толкование слова «дальняя». Да, Чечня и Дагестан ­ соседи. Однако, прежде всего, на это определение надо смотреть глазами Лермонтова, глазами человека, живущего в 1820–1830-х гг., когда основным средством передвижения были воловьи арбы, когда между областями Кавказа не было того общения, которое мы наблюдаем в XXI в. По этой причине в то время было вполне естественным отдельные области Дагестана и Чечни называть «дальними». Кстати, Лермонтов уже будучи прекрасным знатоком Кавказа, находясь в Чечне в 1840 г., Ичкерию назовет далекой страной: «Из гор Ичкерии далекой...» («Валерик»). Кроме того, это излюбленный эпитет молодого Лермонтова: его можно встретить в самых разных произведениях («Кавказ! Далекая страна», «Герои дальней...», «Далекая святая земля» и др.).

Таким образом, правильнее будет местом действия «Хаджи Абрека» считать Дагестан. При этом отметим, что произведения не сугубо исторического жанра не совсем правомерно жестко связывать с каким-либо конкретным населенным пунктом, ибо в них особенно сильно проявляется художественное обобщение. Будем помнить и о том, что во всяком литературном произведении всегда есть место художественному вымыслу.

Поэма «Хаджи Абрек» еще раз показывает, что поэт уже в юные годы проявлял глубокий и всесторонний интерес к быту и фольклору горцев. Чутьем гениального художника он верно улавливал особенности жизни горцев, специфику народной словесности. Несмотря на это, связь «Хаджи Абрека» с горским фольклором до сих пор остается малоизученной, а те, кто изучал, допускали досадную субъективность, а иногда и просто мистификацию.

Так, черкесский писатель Юрий Кази-Бек, написавший в 1896 г. рассказ «Хаджи-Абрек», в примечании к своему рассказу указал, что Михаил Юрьевич использовал при создании поэмы рассказ учителя Кази-Бека – Хаджи-Омара. Как мог Лермонтов встретиться с Хаджи-Омаром, когда и где, Юрий Кази-Бек не дает ответа. Поэма написана в 1833 г. До этого, как мы знаем, Лермонтов трижды был на Кавказе. Тогда ему было соответственно 4, 6 и 11 лет. Как справедливо указывает Л. П. Семенов, уже «поэтому примечание Ю. Кази-Бека является если не мистификацией, то во всяком случае – легендой».

В 1941 году появляется книга Л. П. Семенова «Лермонтов и фольклор Кавказа» ^[19], но о «Хаджи Абреке» в ней ничего существенного не сказано.

В 1960 году выходит другая работа Л. П. Семенова «Мотивы горского фольклора и быта в поэме Лермонтова «Хаджи Абрек»» ^[20]. Это первая специальная работа по изучению фольклорных связей данного произведения.

Хотя работа названа «Мотивы горского фольклора...», Семенов, сопоставляя общие фольклорные и этнографические данные, почему-то пытается доказать, что в поэме «Хаджи Абрек» отразилась жизнь кабардинцев, черкесов, шапсугов и т. д., но не говорит ни слова о Дагестане. Между тем мы видели, что поэма имеет отношение прежде всего к Стране гор. Фольклорные и бытовые данные ученым рассматриваются без учета места действия и истоков поэмы. Кроме того, Семенов (и не только он) не учитывает того факта, что северокавказские народы испокон веков живут в тесном общении, в связи с этим, в их фольклоре и быте больше объединяющего, чем разъединяющего. Нельзя, игнорируя исторические события эпохи, географию и биографические факты из жизни писателей, на основании общих и расплывчатых фольклорно-бытовых данных делать выводы о связи произведения с тем или иным конкретным народом. Постараемся доказать справедливость наших суждений, рассматривая доводы Л. Семенова.

Говоря об обычае кровомщения, отображенном М. Ю. Лермонтовым в поэме, Семенов цитирует из сборника адатов Ф. Леонтовича: «Право мести практикуется не только по убийству, но и по другим, в особенности личным преступлениям. Месть носила у черкесов строгий родовой характер. Лишь одно кровное родство обязывало мстить за обиду родича, и родичи же убийцы подвергались мести» ^{[20, с. 20]}. Зададимся вопросом: «Разве у одних черксов был обычай кровной мести?» Приведем небольшую цитату из того же сборника Леонтовича: у кумыков и чеченцев «за убийство денежных штрафов почти вовсе не существует, но убийца отмщается смертию» ^{[12, с. 265]}.

Далее Л. П. Семенов рассматривает абречество и приводит выдержку из сборника Леонтовича: «Абрек – изгой, исключенный из семьи и рода... Абреком делается по преимуществу убийца, от которого отказался род, не платя за него «цену крови», и вообще не брал убийцу под свою защиту. По черкесским обычаям убийца в таком положении должен был уходить из своего рода в горы и другие места и скрываться здесь, ведя жизнь бездомного и безродного бродяги – абрека, пока не находил для себя в чужом роде защитника-кунака, являвшегося посредником в деле примирения абрека с родом убитого» ^{[20, с. 23]}.

Из цитаты видно, что черкесский абрек совсем не похож на лермонтовского. Во-первых, Хаджи Абрек до развязки поэмы еще не убийца, а наоборот, пострадавший:

... Давно

Тому назад имел я брата;

И он, – так было суждено, –

Погиб от пули Бей-Булата ^{[10, I, с. 425]}.

Во-вторых, по Семенову, черкесский абрек должен «уходить из своего рода в горы и другие места и скрываться...», а лермонтовский, напротив, ищет убийцу.

Приведем цитаты о дагестанском обычае абречества из того же сборника Ф. Леонтовича: «Абреков не должно смешивать с кровоместниками. Первые в течение данного ими зарока не щадят никого и ничего, последние изливают свое мщение только против известных лиц» ^{[12, с. 259]}. Теперь нам понятно, почему Хаджи Абрек ищет месть поужаснее, нечто более тяжкое и мучительное, почему при встрече не убивает Бей- Булата, а «не щадя никого и ничего», убивает Леилу, хотя месть, как правило, на женщину не распространяется (здесь, возможно, есть и влияние пушкинского «Выстрела»).

Следующий обычай – умыкание девиц. Приводится цитата из работы о карачаевцах. Стоит напомнить о степени распространенности этого обычая в прошлом у различных народов Кавказа (да и не только; например, читаем об «умыкании» невест в русском былинном эпосе).

Не лучше обстоят дела и в фольклорном сопоставлении. В начале поэмы Лермонтов описывает горе «лезгинца дряхлого, седого»; который лишился детей (сыновья пали на поле брани, дочери – похищены) и на старости лет остался «один, как голый пень среди долин».

Речь идет о «лезгинце» (распространенном названии в XIX в. дагестанцев), и казалось бы здесь уже дело ясное: надо говорить прежде всего о дагестанском фольклоре. А Л. Семенов пишет: «Монолог старика – одинокого, опозоренного, не имеющего возможности смыть с себя оскорбление, – очень близок по содержанию и настроению к адыгейской старинной песне под заглавием: «Сетования старика на свою судьбу». В этой песне выражены переживания старого горца, когда-то славного воина, счастливого-отца, а теперь – одинокого и немощного, скитающегося на чужбине» ^{[20, с. 23]}. Знаток Кавказа, прекрасный лермонтовед не нашел таких песен у самих дагестанцев: на самом деле их у нас много. Вот одна из них – кумыкская «Песня старых джигитов»:

Жизнь прошла, а когда-то мы были и сами

У почтенных отцов, матерей сыновьями.

Тех, кто нас обижал неприветливым словом,

Повергали во прах в поединке суровом.

Мы удачу встречали, скакали мы смело,

И быстрее, чем мы, наша слава летела.

Наша грозная сталь над полями звенела,

Души недругов мы вышибали из тела.

Что же смелых джигитов осилить сумело?

Бедность черная сделала черное дело,

А потом одиночество нас одолело ^{[23, с. 119]}.

В фольклоре кумыков есть специальный цикл песен, посвященный таким мотивам – «ойлу йырлар» («песни-раздумья», «печальные песни») ^{[23, с. 119–129]}. Подобные песни, как и в фольклоре многих народов Кавказа, имеют в Дагестане широкое распространение.

Далее из образа «девы рая» (гурии), данной в поэме, Л. Семенов делает вывод о близости поэмы с одной шапсугской песней. Гурии – образ мусульманской религии – имеют широкое распространение на всем мусульманском Востоке. В фольклоре дагестанцев, принявших ислам раньше других народов Северного Кавказа, «девы рая», разумеется, тоже имеются.

Мотив отсечения головы, описанный в «Хаджи Абреке», Л. Семенов находит в черкесских преданиях и приводит сказание о Дохшуко Бгуншокове. И этот мотив не чужд Дагестану. Так, например, в популярном кумыкском «Йыре об Айгази» смертельно раненный враг предлагает герою после смерти отсечь ему голову, проколоть губу, привязать к седлу и повезти в подарок старой матери Айгази. Герой йыра так и поступает. Этот же обычай встречается и в других песнях.

Следующий образ, о котором говорит Л. Семенов, – конь: «К лермонтовским кавказским поэмам близко кабардинское «Сказание об Андемиркане». Трудно представить горца любой области Кавказа без коня, и естественно, что конь в устном народном творчестве горцев занимает почетное место (подмечено еще А. С. Пушкиным отношение горца к коню и гениально изложено в «Кавказском пленнике»). Не является исключением и Дагестан.

Интересно обращение Хаджи Абрека к своему коню:

Скачи, мой конь! Пугливым оком

Зачем глядишь перед собой?.. ^{[10, I, с. 427]}

В упомянутой песне об Айгази враг героя так обращается к коню:

Эй, проклятый, чего испугался,

Испугу зачем предаешься...

(подстрочник осуществлен А. А. Аджиевым).

Разговаривает с конем и сам Айгази. Этот мотив – своего рода фольклорное «общее место» в песнях кумыков (и не только)…

Вспомним разговор Леилы и Хаджи Абрека. В этой лаконичной картине выражены все противоречивые чувства, «душевные движения» горца, пришедшего совершить долгожданное мщение: убить предмет любви Бей-Булата. В начале горец хочет убедиться, насколько любима Леила Бей-Булатом, и как бы мимоходом говорит о несчастьях отца. Из разговора Хаджи Абрек выясняет: Леила любит отца, но больше – Бей-Булата; и почувствовал он это из слов героини: «Я счастлива». «Значит, любишь и любима», – думает дагестанец, и мрачно шепчет: «Тем хуже!» Он пленен очарованием горянки, в душе его борются противоречивые чувства, что психологически тонко и верно передано автором:

Сидит пришелец за столом.

Чихирь с серебряным пшеном

Пред ним не тронуты доселе

Стоят! Он странен, в самом деле!

Как на челе его крутом

Блуждают, движутся морщины!^{[10, I, с. 423]}

Хотя горец мчался сюда для исполнения заветного мщения, сейчас он, видимо, предпочел бы видеть Леилу пленницей и увезти её, живую, назло своему врагу, на радость старику отцу. Однако очаровательная «лезгинка», сама не зная того, убеждает Хаджи Абрека в правильности принятого им решения. Он спрашивает:

«... когда-нибудь

О смерти мысль не приходила

Тебя встревожить? отвечай».

Леила:«Нет! Что мне хладная могила?

Я на земле нашла свой рай»^{[10, I, с. 424]}.

«Тем хуже!» – подумал Хаджи Абрек, а мы домысливаем. – Неужели они так любят друг друга, что Леилой забыты даже святая святых – Родина!»

Хаджи Абрек:«Еще вопрос: ты не грустила

О дальней родине своей,

О светлом небе Дагестана?»

Леила:«... Отечества для сердца нет!..

Поверь мне – счастье только там,

Где любят нас, где верят нам!» ^{[10, I, с. 424]}

«Кощунство! Её можно убить даже за одно это!» И он прямо говорит о своем намерении. Леила в ужасе. Она плачет, просит, молит:

«Оставь мне жизнь! оставь мне младость!» ^{[10, I, с. 426]}

Горец неумолим: он тверд в своем решении (хотя оно ему и нелегко далось). Как трогателен на его фоне мрачности, непреклонности нежный, будто сотканный из кружева, образ Леилы. Хотя появляется она на короткое время в поэме, образ цельный и запоминающийся. Как странно, но мы непередаваемо чувствуем, насколько она счастлива. Не пуатильно, не мозаично (каждое ее слово, движение души понятно и по-своему оправданно), с любовью «лепит» автор ее образ. В отличие от предыдущих произведений («Прощанье», «Измаил-Бей»), тема любви и долга в «Хаджи Абреке» осложнена мотивом кровной мести.

В заключение Л. П. Семенов пишет о том, что в поэму внесено очень большое количество мотивов, характерных для быта и народной поэзии родственных черкесских племен – шапсугов, кабардинцев и адыгейцев. Мы же, привлекая факты из биографии писателя, исторические, географические данные, фольклорный материал скажем: «В поэму внесено очень большое количество мотивов, характерных для фольклора и этнографии кавказских народов: дагестанцев, чеченцев, адыгов и других».

Таким образом, наш интерес к произведению вызван не только красотой слога, романтическими всплесками, но более восхищением мудростью автора. В этой юношеской поэме не по годам зрелому автору удалось вместить многое… Поражают важные по сей день современные темы, затронутые в «Хаджи Абреке»: мира и войны, чести и достоинства, морали и благородства, любви и прощения и др. Поэт, наблюдая, вслушиваясь, понимая (но не всегда принимая – осуждение обычая кровомщения), постигал чужую культуру, призывал произведениями прислушаться к ней и уважать, и тем самым звал к диалогу (может быть, сменить «вненаходимость» (М. Бахтин) «внутринаходимостью» (З. Казбекова)).

Таким образом, Михаил Юрьевич Лермонтов в произведении не только правдиво изобразил события, быт горцев, их нравы и обычаи, не только использовал горский фольклор, но сумел создать психологически верные и реальные образы дагестанцев. Фольклорные «вкрапления» служат выражению душевного склада героев. Особенности, которые свойственны горцам, находят воплощение в их языке, близком по своему характеру к языку фольклора.

Заметим, идея долга в поэме носит действенный характер: носитель чести, патриот одерживает победу над Леилой, забывшей родину во имя земных радостей. Не исключая и это произведение, мы убеждаемся, насколько М. Ю. Лермонтова волнуют проблемы эпохи. Включая фольклор, национальный колорит, меняя место действия произведений, героев, он постоянно в диалоге с современным ему поколением, чаще – в полемике. Не навязывая свою точку зрения на события, он как эмпат, у которого превалирует аффилиация: возникает естественное желание высказать, выплеснуть то, что чувствует… Мы надолго погружаемся в «авторский мир», оставляя в нем какую-то частицу своей души. Инонациональные «инстилляции» гармоничны в произведении: поэт смог постичь этнодуховность. Именно в этом проявилась высота его таланта. Пребывание на Кавказе дало автору богатый фактический материал. Будучи уже сложившимся поэтом, Лермонтов снова увидел все то, что столь дорого было ему с детства.