Истоки постмодерна как социокультурной трансформации: контркультура 1960 - начала 1970-х годов

Тарасов Алексей Николаевич кандидат философских наук доцент, кафедра философии, социологии и теологии, Липецкий государственный педагогический университет имени П.П. Семенова-Тян-Шанского 398020, Россия, Липецкая область, г. Липецк, ул. Ленина, 42 Tarasov Aleksei Nikolaevich PhD in Philosophy Docent, the department of Philosophy, Sociology and Theology, Lipetsk State Pedagogical P. Semenov-Tyan-Shansky University 398020, Russia, Lipetskaya oblast', g. Lipetsk, ul. Lenina, 42 alexei1997@yandex.ru Другие публикации этого автора

В исследованиях последних лет, посвящённых анализу современной культуры стран евроатлантической цивилизации, много говорится о её переходном характере ^{[1, с. 135; 2; 4, с. 79; 5]}. Уточним, что под понятием «евроатлантическая цивилизация» мы понимаем близкие в социально-экономическом и культурном развитии страны Западной Европы, США, Канаду и Австралию. Переходный характер культуры этих стран указанной цивилизации подразумевает выход к новой мировоззренческой парадигме. Однако ни один переход не может осуществиться мгновенно – необходимо время. Именно период этого времени обозначается переходным. В нашей терминологии период смены одной культурной эпохи другой обозначается понятием «социокультурная трансформация», которую следует отличать от близкого по значению «кризис культуры». Если кризис культуры изменяет какой-то структурный элемент в системе культуры, то социокультурная трансформация приводит к качественным и более масштабным изменениям, выводя всю систему культуры (все её структурные элементы) к новой мировоззренческой парадигме. Безусловно, этот переход проявляется во всех сферах культуры. В этой связи, континуум европейской (а позднее – евроатлантической) культуры может быть рассмотрен как смена социокультурных трансформаций и периодов поступательного развития (такие периоды поступательного развития определяются нами понятием «культур-система»).

Следовательно, в континууме европейской (евроатлантической) культуры могут быть определены 3 эпохи социокультурных трансформаций и 3 культур-системы: поздний эллинизм – как переход от античной культур-системе к средневековой, Возрождение и Реформация – как переход от средневековой культур-системы к новоевропейской, а также авангард и постмодерн – как современная социокультурная трансформация, означающая переход от новоевропейской культур-системы к следующей. В результате, динамика европейской (евроатлантической) культуры может быть представлена следующим образом (Таблица 1):

Таблица 1. Этапы социокультурных трансформаций

в континууме европейской культуры

В настоящей работе рассмотрим процесс утверждения культуры постмодерна, которая, по нашему мнению, выступает завершением современной социокультурной трансформации, начавшейся ещё с последней трети XIX века – с культуры авангарда.

Вопрос об истоках, т.е. тех теоретических, философских и культурных основаниях, которые повлияли на становление постмодерна, к настоящему времени получил определённое разрешение в культурфилософской литературе. В частности, среди философско-теоретических оснований называются: постструктурализм, постфрейдизм, культурфилософская система Ф. Ницше, теория деконструкции. Помимо этого, социокультурными основаниями постмодерна выступили: массовая и молодёжная культуры второй половины XX века. Одним из истоков постмодерна, вопрос о значении которого в становлении современного этапа социокультурной трансформации к настоящему времени недостаточно разработан, является контркультура 1960 – начала 1970-х годов. Проанализируем её влияние на утверждение постмодерна как социокультурной трансформации.

Обращение к контркультуре не случайно именно в связи с кризисным состоянием новоевропейской культур-системы, и именно в таком контексте, думается, возможно прояснить действительный статус феномена контркультуры, что представляет собой проблему: есть ли контркультура «знак» обновления европейской культуры; или же она есть начало чего-то иного, прежде не существовавшего? С одной стороны, контркультура начиналась с критики и полного отрицания европейской культуры, но, с другой стороны, контркультура выступает чем-то новым только «на выходе», только вследствие своей эклектичности и синкретизма, «на входе» же вся контркультура состоит из традиций весьма древних – пасторализма, анархизма, романтического мироощущения богемы, из азиатских религиозных и мистических учений, из мудрости американских индейцев, из нигилизма и дадаизма начала столетия.

Необходимо учитывать и то, что новые ценностные ориентации, сформировавшие контркультуру выросли из революционных событий 1968 год. Эти ориентации во многом задали схему так называемой постмодернистской мировоззренческой парадигмы. Однако не забыта ещё трактовка контркультуры попытки отрицать самоё культуру, основывающуюся на разуме, на науке, на социальных нормах и ценностях. Удостовериться же в принадлежности контркультурного комплекса к миру культуры (не антикультуры) можно через установление «меры символичности» контркультурных явлений, через выяснение символической природы контркультуры.

Символизм контркультуры как комплексного явления социальной действительности второй половины XX века можно рассмотреть в нескольких аспектах и прежде всего – в аспекте отношения самой контркультуры к символу, а также в аспекте символического содержания (смысла) контркультурного протеста. Оставляя в стороне такую составляющую контркультурного комплекса как профессионализированное «антитрадиционное» художественное творчество, формы и содержание которого соответствуют идеалам контркультуры (сложилось так, что исследование этих проблем стало прерогативой эстетики и искусствоведения), попытаемся, во-первых, выявить статус символа в контркультурном мироощущении, как оно выражено в работах теоретиков контркультуры – произведениях, представляющих собой и артикулирование контркультурных ориентаций, и своеобразное их обоснование. Во-вторых, попытаемся зафиксировать «объективное» отношение обыденно-практического сознания контркультуры к символизму, вернее, к «состоянию символизма» той культуры, которая подвергается «тотальному отрицанию». В-третьих, попробуем найти те означающие контркультуры, поняв смысл которых можно было бы сказать что-то определенное о символическом значении контркультурной практики.

Как известно, главный объект контркультурной критики – технически ориентированная культура индустриального общества, определяемая контркультурой как враждебная человеческой природе. Западная цивилизация трактуется теоретиками контркультуры в метафорически-символическом смысле – как результат противоборства на «онтологическом уровне» двух инстинктивных, заданных природой изначально, влечений человеческого тела: Эроса (стремления к жизни) и Танатоса (влечения к смерти), между которыми «по природе» должно быть гармоническое равновесие.

Возникновение в сознании рациональных компонентов, вопреки, быть может, желанию людей сопровождались, с точки зрения контркультуры, «забвением» способности к трансценденции. А иудейско-христианская традиция, на которой строилась вся европейская культура, лишь «развила» те элементы сознания, в которых отсутствовало непосредственное чувственно-эмоциональное восприятие. Наука – «воплощение западной цивилизации» – полностью использовала рациональность как «средство защиты от страха смерти» и постепенно стала формой противопоставления человека природе. Долгое время процесс развития общества по пути преобладающего возрастания научного мышления оценивался как прогрессивный, и лишь в XX веке люди ощутили его последствия: почувствовали себя лишенными «трансцендентных сил разума» и природной чувственности. Но именно это и привело к «автоматизации личности», к превращению её в «биокомпьютер», в объект управления, что, в свою очередь, отразилось на культуре урбанистско-индустриальной цивилизации, которую Роззак называет «самой болезнью», а не способом лечения невроза, возникшего вследствие «страха Смерти». Современная культура «токсична», она разрушает целостность сущности человека как части Природы, поскольку она – выражение аккумулированного «опыта борьбы с инстинктом Смерти».

Теоретики контркультуры полагают, что трансценденция покинула сознание. Поэтому у людей осталось лишь «одномерно-плоскостное видение», в то время как реальная действительность продолжает быть «многомерной», и в ней по-прежнему «есть место» и для радостного единения в общении с природой, и для свободы, и для праздника, и для сердечной дружбы, для бескорыстной взаимопомощи и любви; но гиперрационалистичная культура и техногенная цивилизация изъяли эти пласты человеческой жизни из действительности – человек видит в мире одну плоскость, одно измерение... Противопоставление «сил рациональности» Природе в XX веке выразилось в том, что получившие статус объективности, независимости от создавшего их человека, техника и социальные институты, нормы и ценности не только подчинили себе человека, но всё более становятся опасными образованиями, угрожающими как духовному, так и физическому существованию человека: бытие человека перестаёт быть человеческим…

Предлагаемый контркультурой выход из создавшегося кризисного состояния – «революция сознания», расширение границ сознания и возвращение его утраченной «многомерности» – может рассматриваться как призыв не столько заменить, сколько дополнить логико-дискурсивное мышление, изменив к нему отношение.

Понимая, что для современного человека невозможен возврат к примитивно-первобытным структурам сознания, к его «нерасчлененности», «методом вживания в символы», который вернул бы сознанию основу его былой целостности, является «революционный мистицизм». Последний раскрывается в «Старом Гнозисе» – способности непосредственного восприятия мира в целом, в котором «не-бытие» обладает таким же онтологическим статусом, как и бытие. Как отмечает В.Н. Леонтьева «само же это измерение рассматривается теоретиком контркультуры как смысловая ось «многомерной действительности», вписаться в которую может лишь тот, кто преодолел «одномерно-плоскостное видение». То есть, чтобы понимать мир не односторонне и не в тех оценках, какими наделило его рационально-техническое сознание, человек должен уметь создавать в себе собственные символические смыслы, «перешагивающие» не только через институциализированные стандарты поведения в «большом обществе», но и через структуру стабильной «санкционируемой цивилизацией» повседневной реальности» ^{[3, с. 182]}.

В концепции контркультуры в неявной форме присутствует идея символической и культуротворческой природы человека: человеку изначально была присуща способность к угадыванию-утверждению символов Природы, утрата которой обернулась для него самого утратой целостности его сущности. Поэтому человеку, согласно идеям контркультуры, предстоит возвращение собственной целостности, предстоит воссоединение со своей «забытой» символической природой – путем воссоздания трансцендентных символов.

Нужно отметить, что сама концепция контркультуры, оформившаяся на рубеже 1960-1970-х годов, была очень тесно связана с идеями, настроениями, ожиданиями обыденного сознания, и не случайно её внимание оказалось сосредоточенным на проблемах проявления противоречия между «токсичной культурой» так называемого «большого общества» («общества организаций») и повседневной жизнью людей, их бытовой обыденностью, которая и порождает альтернативные состояния сознания. И не случайно в теоретическом пласте контркультурного сознания (в «классической» концепции) главный акцент был сделан не на вопросе «почему так произошло?», а на вопросах «как должно быть?» и «что надо делать?», то есть в концепции контркультуры доминировали аксиологический и праксиологический аспекты отношения человека к миру, и сама концепция может быть оценена как «практическая философия жизни», в которой жизнь тождественна повседневности. Практика же контркультуры имеет своей конечной целью создание такой новой повседневной реальности, в которой утверждались бы «новые ценности». И практика, и теория контркультуры предлагают систему ценностей и ориентации, в основе которой – требование установления «новых отношений» между людьми и «нового отношения» человека к самому себе: вместо системы идей «индивидуализм – эгоизм – манипуляция – изоляция – власть» контркультура предложила другую: «общинность – взаимопомощь – заботливость – защита природы».

Почему же «старая» – институционально закрепленная и стабильная – повседневность стала объектом контркультурного отрицания?

Дело в том, что даже в тех социальных организмах послевоенной Европы, которым удалось избежать превращения своих культуротворческих систем в «моно-тотальные», повседневность продолжала терять свое «генетически обусловленное» свойство – быть источником смыслов, оформленных остенсивно. По мере проникновения в каждодневную жизнь достижений профессиональной Культуры (в том числе, науки и техники) повседневность наполнилась знаками, функционально совпадающими с императивами, следование которым не требует личностного напряжения. После Второй мировой войны в культуре техногенной цивилизации раскрылась тенденция, обозначившаяся еще в начале века и связанная, в конечном счете, с развитием массового производства, которое, с одной стороны, значительно повысило комфортабельность человеческого повседневного бытия, с другой – опять же по мере совершенствования технико-технологической базы, массовое производство оказалось способным воспроизводить такие элементы быта, которые унифицировали бытовую среду и самоё повседневность индивидуальной человеческой жизни. К резким формам противоречия между индивидуальным и социальным содержанием жизнедеятельности «добавилась» амбивалентность повседневности, причем, амбивалентность явная, переживаемая, пробуждающая чувство неудовлетворенности ею и рождающая возможность стремления к иным (альтернативным) формам самоосуществления. И дело не в том, что осознаваемой причиной неудовлетворенности была укоренившаяся модель обыденности «жить как все», скорее, наоборот, эта модель была явно прослеживаемой нормой в системе культуры, которая строилась естественно-историческим образом, когда повседневность, будучи важным модусом культуры находилась в действительном единстве, во взаимоопределяемости и взаимодополняемости, со своей «диалектической противоположностью» – специализированной деятельностью и её результатами, то есть с Культурой с большой буквы. Сама же повседневность, была синтезом своего непосредственного содержания (воспроизводства человеческой жизни) и культурного (символического) смысла, возникшего на этой основе, обособленного от неё и растворенного в ней одновременно: крестьянская семья еще в начале ХХ века, обедая, утоляла голод – совершала тем самым акт простейшего биологического самовоспроизводства, но крестное знамение, которое предваряло трапезу и было её естественной и каждому члену семьи понятной и необходимой составной частью, говорило и том, что процесс принятия пищи, равно как и другие формы поддержания жизни, связан с духовным единением людей, живущих и трудящихся вместе, связан с традицией, их объединяющей, с верой в высший, сакральный смысл человеческого бытия.

Итак, характерной особенностью состояния евроатлантической культуры во второй половине XX века стало смещение акцентов в традиционном и сущностном для системы культуры взаимодействии профессиональной и институциализированной Культуры с повседневным, обыденно-бытовым пластом культуры. Стихийный поток культуротворчества как бы вообще перестал существовать: человек в середине ХХ века в своей повседневной жизни оказался поставленным в ситуацию «вне потребности» и прочтения/постижения, и утверждения личностных культурных смыслов. Абсурдность индивидуального бытия предстала как некая данная в повседневности реальность – для «обычного человека».

Другими словами, равновесное когда-то соотношение целенаправленного и стихийного потоков создания, утверждения, хранения и трансляции культурных смыслов оказалось нарушенным, и это может быть понято как нарушение меры институциализации культуры: в условиях технизированной и тиражируемой цивилизации, посредством массового производства остенсивные формы культуры теряют связь с «опытом реальной жизни» институциализируясь, превращаясь в имиджи, в стандарты моды, в то время как императивные формы начинают занимать в системе культуры доминирующее положение, подчиняя себе не только остенсивные, но и аксиологические формы – рефлексивные и связанные с опытом выбора. Как следствие этого, повседневность оказывается «обессмысленной» – населенной знаками, смысл которых далек и неясен, главное же – нет необходимости выяснять этот смысл: содержание «производимого Культурой» таково, что достаточно принять «ценности престижа», достаточно следовать стереотипам и имиджам, которые функционально становятся равными императивам. Но именно последнее представляется не только универсальным, но для огромного большинства людей, не связанных с профессиональной Культурой, единственным способом осуществить свои сущностные культуротворческие силы.

Таким образом, зафиксирована уникальная тенденция: развитие цивилизации индустриального, техногенного типа, «по идее» облегчая проникновение науки и искусства как форм Культуры в обыденную, повседневную жизнь, превращает повседневность из модуса культуры в её отрицание, – и человек, оказываясь погруженным в такую повседневность, действительно лишен способности и прочтения, и утверждения культурных смыслов и символов своей причастности к высшему – человеческому, историческому, природному. Именно такая повседневность и привела к возникновению контркультурных ориентаций: ответом на вызов такой повседневности и стала контркультура 1960-х – начала 1970-х гг. Поэтому «контркультура» – это не только противоположность «технически ориентированной культуре», но отрицание культуры, которая не позволяет человеческому бытию стать бытием-в-культуре. Отсюда – стремление контркультуры к созданию иной, «новой» повседневности, в которую были бы «возвращены» когда-то населявшие её символы.

«Новая повседневность» контркультуры принципиально строилась без «четкого плана», пытаясь восстановить не только целостность сознания и целостность «природы человека», но единство знака и смысла, которое утрачено «старой культурой» в результате повседневного семиотического отчуждения, и которое, если разделять точку зрения контркультуры, именно в символе имеет форму слитности, нерасчленимости.

Уточним, вся система контркультурных ценностей продиктована признанием «собственно человеческого» лишь в том, что отмежевано от «социального». Поскольку свою конечную задачу контркультура видит в «возвращении человеку его изначальной, природной целостности», «революция сознания» предполагает реабилитацию телесности. Поэтому на первый план выдвигаются чувственные удовольствия, причем, приоритет отдаётся «наименее социализированным» ощущениям – вкусу, обонянию, осязанию: ведь зрение и слух несут на себе печать слишком долгого и сильного воздействия «умерщвляющей» культуры. Состояние экстаза как «освобождения сознания», как полного раскрепощения чувственности, как субъективного переживания слияния своего «Я» с Космосом, как растворение, утрата «Я» – стало считаться самоценностью» На первом этапе развития контркультуры эта идея в наиболее выпуклом, доведенном до культа, виде провозглашалась приверженцами «наркотических озарений», которые признавали главным средством контркультурного выпада против «общества организаций» употребление наркотиков. Однако эволюция контркультуры отвергла такую трактовку экстаза: современные альтернативные стили жизни практически отказались даже от мысли о наркотиках, не говоря уже о каком-то действительном их культивировании.

Несмотря на то, что в ранней контркультуре удельный вес «телесного мистицизма» был действительно велик, думается, нельзя сводить смысл экстаза к максимализации лишь телесного удовольствия: как раз наоборот, экстаз-озарение выступает способом возвращения личности её гармонии со своим физическим носителем – телом. Это есть способ снятия противоречия между духовной и физической «частями» человека, которые «обособились» вследствие «технократизации повседневности». Экстаз необходим для овладения «трансцендентными силами сознания», для великого «Духовного Возрождения».

Главным ценностным ориентиром в аксиологии контркультуры является идея самоосуществления человека, и определяющее значение в процессе самопостижения и самовыражения личности имеет в контркультуре творчество.

Итак, способность к трансценденции есть условие подлинной повседневности индивидуального бытия, и «выход» за пределы индивидуально-данного и отчужденно-обыденного возможен через творчество (его ипостаси в практике контркультуры: общение, самовыражение, воображение и фантазия) и экстаз (который есть и форма и одновременно цель творчества). Представляется, что именно творчество и экстаз в их содержательном единстве и можно квалифицировать как «знаки» контркультуры, как те формы самоосуществления и самоопределения, которые оказываются невозможными без личностного усилия, противополагающего контркультурные ценности обыденно-повседневно­го бытия «нормам и ценностям» размеренно-упорядоченной повседневности техногенной цивилизации, такого усилия не требующим.

Но именно в этом и снимается антитеза «культура – контркультура»: контркультурные ориентации возвращают «законный статус» первичности остенсивным формам утверждения и трансляции культурных смыслов, что позволяет надеяться на относительно «благополучное» воспроизводство личности, способной к «универсальной деятельности», а не «одномерного человека» – по крайней мере, на то, что приоритет «новых ценностных ориентаций» поможет новым поколениям, заброшенным во всё ещё техногенную цивилизацию, адаптироваться к ней с наименьшими потерями своего сущностного культуротворческого потенциала. И эта возможность предстаёт в большей мере не как желаемая, а как действительная благодаря тому, что контркультура возвращает повседневности её культуротворческое измерение, признавая за каждым днем каждого индивида право на «преступание» обыденности и институционально закрепленной нормы «старых ценностей» – в творческом экстазе, действительно сближая жизнь и Культуру.

Сама же контркультура с её ощущением целостности человека и его бытия-в-культуре, в которое «введена Природа», вполне может символизировать «конец Нового времени» и переход к иным, ненормативным ценностным системам, в которых «норма» – лишь «моя самодостаточность», «мое на то добро»; контркультура, по сути сливаясь с культурой, в экстазе творит свою повседневность, всегда имея в виду нечто трансцендентное – абсолютное, превосходящее реальность «здесь и сейчас» символов, как бы они ни были адекватны «многомерной действительности».

Таким образом, контркультуре удалось, во-первых, оформить – неинституциализированные в «старой культуре» смыслы самовыражения, любви, искренней дружбы, заботы и взаимопонимания, защиты природы и, отчасти, возродить смысл общинности; во-вторых, в рамках коммунитарного движения возвратить повседневности ее культуротворческий статус. Будучи порождением тех же культуротворческих процессов, которые катализировали возникновение и упрочение тоталитарных обществ, контркультура означала в корне противоположное: если моно-тотальные системы культуротворчества – производные от Культуры, подчиненной политической идеологии и институциализированной силе как «объективациям» императивно аффирмируемых смыслов «порядка», «всеобщего блага», «прогресса человечества» и т. п., то контркультура предъявила удавшуюся, в целом, попытку преодолеть культуротворческий кризис «изнутри» системной целостности. И несмотря на то, что «артикуляция» контркультурных идей была осуществлена самыми настоящими идеологами (прежде всего, Ч. Рейчем и Т. Роззаком), сами эти идеи были производными от «стихии революционного действия», от иного – в сравнении со «старой культурой» – ощущения жизни, от иначе – в сравнении с ней же – обустраиваемой повседневности.

Кроме того, необходимо отметить, что, если моно-тотальные системы культуротворчества, «обофициалив» вытеснение остенсивных форм и стихийно (свободно) формирующихся смыслов на периферию культурной деятельности, лишь закрепляли деструктивные тенденции в культуротворческих процессах, то контркультура стимулировала поиск нового, иного типа целостности культуротворческих систем, переход к которым и составляет, на наш взгляд, содержание переживаемой ныне эпохи постмодерна.

Таким образом, постмодерн – это переходная эпоха, которая и есть «постсовременность», а осознание невозможности продолжать культуротворческие процессы по «новоевропейскому лекалу» – это и есть «постмодернизм». При этом, контркультура 1960 – начала 1970-х годов выступила необходимым фоном, социокультурным основанием для утверждения постмодерна.