Сложность адаптации иммигрантов новой волны из Европы в Нью-Йорке на рубеже XIX-XX вв. (социально-экономический и психологический аспекты)

Жилина Евгения Владимировна аспирант, кафедра Кафедра новой и новейшей истории стран Европы и Америки, Московский государственный университет 119192, Россия, г. Москва, ул. Ломоносовский Проспект, 27, оф. 4 Zhilina Evgeniya Vladimirovna PhD Candidate, Section of Modern and Contemporary History of European Countries and America, History Department, Lomonosov Moscow State University 119192, Russia, g. Moscow, ul. Lomonosovskii Prospekt, 27, of. 4 jane.zhilina@mail.ru Другие публикации этого автора

Нью-Йорк, крупнейший американский мегаполис, переживал после окончания Гражданской войны 1861-1865 гг. период невиданного роста, как экономического, так и демографического. Схожая ситуация наблюдалась во всех промышленных центрах Америки, где городское население увеличивалось стремительными темпами. Однако в Нью-Йорке перемены в жизни горожан ощущались наиболее явно, поскольку город вошел в десятку самых густонаселенных агломераций мира. Здесь особенно быстро росли небоскребы, бесперебойно работал метрополитен, Пятое Авеню было застроено самыми дорогими торговыми центрами, на Бродвее шли красочные мюзиклы. Горожанам становились доступны новые технологические изобретения, развивающаяся инфраструктура делала их местожительство все более удобным, а большое количество вакансий притягивало миллионы искателей лучшей жизни. Однако главной особенностью Нью-Йорка была не только огромная численность, но и невероятная для того времени плотность населения, превышавшая в начале ХХ столетия 10 тыс. чел. на кв.км. ^{[28, c. 406]}. Скопление огромного числа людей, среди которых были выходцы со всего света с разным культурным и интеллектуальным багажом, диктовало специфические условия их жизни и обусловливало комплекс проблем для адаптации. Подобные трансформации становились катализатором роста характерных проблем для больших городов, в первую очередь, усиления деструктивного поведения.

В современной литературе поведение, направленное на причинения вреда себе и окружающим, получило название «деструктивного». Считается, что оно является своеобразным способом приспособиться к стрессогенному ритму жизни в многомилионных городах, оказывавшему нередко неблагоприятное воздействие на эмоциональное и физическое состояние новоиспеченных граждан ^{[9, c. 173-174]}. Подобная асоциальность, как правило, приводящая к эндогенной депрессии, подразделяется на девиантное поведение, когда человек пренебрегает какими-либо социальными нормами, и на делинквентное, которое уже является преступным и противозаконным.

Как считал немецкий социолог Эрих Фромм, перенаселенность, отсутствие личного пространства и невозможность людям укрыться от нежелательного общения на фоне повальной нищеты обычно провоцирует стрессовые ситуации и агрессивность ^{[10, c. 102]}. Таким образом, девиантные поступки во многом определяются социо-культурными факторами, а общественная среда провоцирует индивида на деструктивное поведение.

Данная проблема до настоящего времени не рассматривалась в отечественной историографии, а существующие работы о проблемах больших городов были написаны по большей части социологами и психологами, дающими теоретическую картину происходящего. В данной статье мы поставили целью раскрыть причину процесса обострения социальных проблем, в первую очередь, преступности в контексте быстрого городского роста и резкого увеличения плотности населения быстро растущего города-миллионника Нью-Йорка, уделив особое внимание психологическим аспектам проблемы. Объектом исследования в данном случае выступают изменения в американском обществе конца XIX-начала XX вв., а предметом – факторы усиления социальных девиаций среди жителей крупных мегаполисов США.

Итак, на рубеже ХΙХ-ХХ вв. США столкнулись с процессом ускоренной урбанизации. Причина тому – явная нехватка рабочих рук, поскольку многие отрасли бурно развивавшейся промышленности требовали большого числа работников, как квалифицированных, так и неквалифицированных. Расположенные по большей части в крупных городах, индустриальные предприятия магнитом притягивали население из сельской глубинки и из-за границы. Если в начале XIX в. они составляли 3,45 %, в 1850 г.– 15%, то в 1890 г. – 29,2 % (18,2 млн от 62,6 млн чел.) ^{[20, c. 646]}. В канун Первой Мировой войны их численность достигала – 40 % ^{[22, c. 396]}. Одним из ключевых факторов такого интенсивного роста городского населения стала миграция, как внутренняя, так и внешняя. В шести штатах (Массачусетсе, Нью-Йорке, Нью-Джерси, Пенсильвании, Огайо, Иллинойсе), где находились крупнейшие города страны, людской прирост обеспечили люди, которые приехали из сельской глубинки и из-за границы. В общей сложности, здесь обосновались 71 % иммигрантов, прибывших в страну на рубеже ХΙХ-ХХ вв. ^{[20, c. 650]}

Население городов развитого в промышленном отношении Северо-Востока в основном подпитывалось внешней миграцией, которая обеспечивала до 60 % прироста ^{[16, c. 227]}. Так, к 1890 г. в Чикаго доля иммигрантов из Европы сравнялась с коренным населением, в Филадельфии составила четверть, в Бостоне – треть, а в Нью-Йорке – пятую часть горожан ^{[28, c. 398]}. Такой наплыв «живой силы» объяснялся экономическими перспективами, которые манили искателей лучшей доли со всего мира. Особенно приоритетным для «чужаков» из Европы считался Нью-Йорк, являвшийся не только одним из финансовых центров мира, но и производителем 10 % общенациональной продукции. Город стал перевалочным пунктом для большинства иммигрантов, которые постепенно расселялись по всей территории страны. Экономический подъем Нью-Йорка был связан также со строительством самого протяженного на северо-востоке Эри-канала, который, в совокупности с распространением железнодорожного сообщения, дал толчок развитию торговли и промышленности, а также способствовал накоплению капиталов. Ввиду этого население росло впечатляющими темпами, о чем свидетельствуют статистические данные, приведенные в таблице №1.

Таблица №1

Население города Нью-Йорк с 1860 по 1910 гг. (в тыс. чел.) ^[15].

Как следует из вышеприведенных данных, население города в течение полувека, с 1860 по 1910 гг., увеличилось вдвое. Значительную роль в этом играла иммиграция из стран Юго-Восточной Европы, так как начавшаяся индустриальная модернизация требовала огромного числа рабочих рук. Этнокультурный облик Нью-Йорка уподоблялся пестрому многонациональному одеялу, состоящему из выходцев со всего света. Так, среди прибывших иностранцев уроженцы из Российской империи составляли 20,5 %, итальянцы – 17,3 %, немцы – 16 %, ирландцы – 13,5 %; австрийские немцы – 9 %, англичане – 5,4 %, выходцы из Канады – 4,5 %, венгры – 3,5 %; шведы – 2 %; прочие – 8 % ^{[29, c. 406]}. Из всего городского населения, численность которого превышала 4 млн чел. в начале XX в., 0,5 млн составляли итальянцы, 150 тыс. – венгры, 100 тыс. – австрийцы, 150 тыс. – немцы, 75 тыс. – чехи, 60 тыс. – поляки, 40 тыс. – словаки, 50 тыс. – греки, 25 тыс. – армяне и сирийцы, 25 тыс. – ирландцы, причем о последних современники сообщали, что британские корабли набирали их по работным домам и затем отправляли в США ^{[13, c. 383]}. Подавляющее большинство приезжих относились к беднейшим слоям населения, которые порой не умели читать и писать даже на родном языке. Они надеялись, что новое пристанище будет к ним гостеприимно, но этим надеждам часто не суждено было сбыться. Низкий социальный статус, усиленный осознанием собственной никчемности и ненужности, толкал людей на скользкий путь, поэтому многие из них подчас заканчивали жизнь в тюрьме.

Конечно, на асоциальные поступки людей провоцировала, в первую очередь, нищета, но определенную роль играла и специфическая атмосфера мегаполиса. Во-первых, крупные города, основанные на дифференциации социальных функций, обусловливали потребность жителей в постоянном взаимодействии, но само общение носило поверхностный, формальный и анонимный характер. Личные связи (семейные, соседские, дружеские) в городской среде распадались, социальная сплоченность и социальный контроль ослабевали, и, как следствие всему этому, следовал рост социальной дезорганизации, с одной стороны, и сегментация личности, с другой ^[4].

Кроме того, в городе существовало многообразие форм и стилей жизни, что вело к формированию толерантного отношения к поведению людей, зачастую нарушавших традиционные нормы морали и этики. Высокая плотность городского населения, невозможность за время недолгого общения составить объективное представление о человеке, живущем буквально за стеной, обусловило такие криминологические последствия, как рост числа насильственных преступлений, ведь применить насилие против незнакомого человека считалось психологически более легкой задачей, чем в отношении близкого круга общения.

Не вызывает сомнения, что морально-психологическое состояние новых жителей Нью-Йорка, вне зависимости от того, прибыли ли они из внутренних областей страны или из-за океана, оставляло желать лучшего из-за неустроенности, бедности и высокого уровня присущего им постоянного стресса. Немецкий социолог Г. Зиммель, свидетель ускоренной урбанизации во всем западном мире, равно в Старом и Новом Свете, отмечал, что высокая интенсивность информационного общения, быстрый темп и многообразие деятельности на фоне скученности проживания меняли человека изнутри как личность, обусловливая всевозможные психосоматические расстройства, депрессии и неврозы ^[5]. Ему вторил американский социолог С. Милгрэм, предложивший использовать в данной ситуации понятие психологической «перегрузки», обусловленной большим числом людей, сжатым пространством и социальной разнородностью ^{[7, c. 171]}. По его мнению, поведение человека в большинстве ситуаций повседневной жизни является следствием адаптации к окружающей действительности, требующей серьезного пересмотра взглядов на жизнь. Постоянное психоэмоциональное напряжение, сопутствовавшее адаптации новых жителей, как выявили позднейшие исследования по геоурбанистике, зачастую заканчивалось ментальными расстройствами ^{[30, c. 206]}. В такой обстановке нередкими были случаи появления у них агрессии по отношению не только к совершенно посторонним людям, но даже к членам семьи, толкая на необдуманные и криминальные поступки. В данном случае деструктивное поведение индивидуума выступало вынужденным адаптационным механизмом, который предопределял поведенческие стереотипы жизни в большом городе ^{[8, c. 53]}.

Ситуация усугублялась крайней бедностью, так как новоприбывшие не имели в большинстве своем, ни образования, ни квалификации, отчего испытывали сложности с трудоустройством. На них активно наживались работодатели и арендодатели, в результате чего даже те гроши, нечеловеческим трудом зарабатываемые на фабриках и заводах, приходилось отдавать за аренду жалких комнатушек в многоквартирных домах. Учитывая факт, что изрядное число мигрантов прибывало в Новый свет в одиночку, не имея родственных и дружеских связей в мегаполисе, их личности максимально индивидуализировались или, используя современную терминологию, «атомизировались» от своих близких и коллег по профессии. Человек оказывался один лицом к лицу с окружающим миром, показателем чего становилось специфическое девиантное поведение, вызванное постоянным стрессом, нищетой и необходимостью найти себя в новой стране. Нельзя забывать, что среди американцев нищета, ассоциируемая с леностью и бездельем, традиционно рассматривалась как позорный и крайне унизительный удел, поэтому негативное к себе отношение ощущали на себе все группы иммигрантов ^{[2, c. 88]}.

Важно отметить, что представители разных национальностей часто селились в этнических гетто, чтобы хоть как-то облегчить свою участь, но фактически это мало им помогало в удовлетворении даже базовых физиологических потребностей, так как земляки были по большей части такими же бедными и неустроенными изгоями в целом материально благополучном обществе.

По мнению Зиммеля, только внимание окружающих лиц позволяло жителю большого города осознать собственную самоценность, в то время как в устоявшемся мире маленького городка или сельской местности это было ненужно: там человек всегда оставался на виду и имел прочные социальные связи. Ситуация в городе усугублялась тяжелыми условиями труда в промышленности: работа от 12 до 17 часов, повальные болезни типа туберкулеза у работников текстильной промышленности, респираторных заболеваний у рабочих металлургических предприятий из-за насыщенной тяжелыми металлами пыли и т.д. ^{[28, c. 392]}. Многие рабочие калечились и даже лишались жизни на производстве. Статистика наглядно отображала плачевную ситуацию в плане безопасности: в последнее десятилетие XIX в. на угольных шахтах и каменоломнях пострадало около 10 тыс. чел., при этом в последующие пятнадцать лет уровень травматизма стабильно рос, поскольку с 1900 по 1915 гг. в среднем погибало до 2 тыс. чел. в год ^{[24, c. 607]}.

Оторванность от традиционного образа жизни провоцировала, по мнению Зиммеля, еще одно качество – бесчувственное равнодушие, замкнутость и обособленность людей ^[5]. Его мысли полностью разделял американский социолог Л. Вирт, считавший, что из-за ослабления родственных уз, исчезновения добрососедских отношений усиливалось отчуждение и апатия, обусловливающие разложение понятий об адекватном поведении. Вслед за французским социологом Эмилем Дюркгеймом, это явление стали называть «аномией», имея в виду не только распад привычных рамок обычаев и законов, но и потерю авторитета властных структур. Кроме того, сами мигранты имели смутное представление о содержательной части американского права, даже в тех случаях, когда речь шла о тяжких преступлениях.

Показательно, что ни в одном из пяти боро города число уголовных преступлений, совершенных коренными жителями, не превышало половины дел. Единственное исключение представлял населенный во многом российскими евреями район Ист-Сайда, где количество нарушений закона среди приезжих не превышало 4 %. Между тем среди европейских евреев уровень преступности оценивался в 20 %, а итальянцев – в 50 %. Евреи и итальянцы в основном были замечены властями в таких преступлениях против собственности, как воровство и грабежи, среди них отмечались и такие правонарушения, как «торговля белыми рабами», по большей части проститутками. Греки были уличены в экономических правонарушениях, как торговля без лицензии алкоголя, трактуемых не иначе как прямое неуважение правил принявшей их стороны ^{[27, c. 742]}.

В начале ХХ в. число преступников среди мигрантов в суммарном отношении было больше, чем среди коренных нью-йоркцев, а именно 31 % правонарушений ^{[27, c. 754]}. В мегаполисе, по свидетельству современников, иммигранты из Австрии, Польши и Италии, среди которых был наименьший уровень грамотности, чаще других национальных меньшинств были замешаны в криминальной деятельности ^{[26, c. 209]}. Тем не менее, сама по себе преступность определялась, конечно, не банальным незнанием языка, а, прежде всего, отсутствием социальной опоры в незнакомом городе с неизвестными и кажущимися враждебными правилами жизни.

В 1880-е гг. в среде американских общественных деятелей появилось мнение, что преступность порождается отчужденностью в неблагоприятной городской среде скученного новоприбывшего населения, не верящего в пользу от добропорядочного исполнения законов ^{[27, c. 754]}. И действительно, многие социальные формы девиации возникали из-за профессиональной неустроенности и психологической надломленности мигрантов, хотя их действия квалифицировались как противозаконные деяния. Так, в 1890-е гг. до 65 % преступлений, согласно данным полицейской статистики, приходилось на мелкие правонарушения (бродяжничество, драки и проч.), и лишь 13 % – на тяжкие (грабежи и убийства) ^{[27, c. 763]}. Таким образом, чаще всего за решеткой оказывались нарушители общественного спокойствия, которые не могли вписаться в новые, обозначенные городом правовые рамки.

При распаде социальных связей, которые отражались на всех сферах бытия человека, преступность являлась естественной точкой объединения разобщенных лиц в некие сообщества, где можно было найти помощь и защиту. Речь шла по сути о формировании разнообразных этнических банд и шаек, которые образовывались именно на американской почве, но имели региональную специфику. Например, итальянцы принесли с родины (Сицилии и Неаполя) привычки к криминальной самоорганизации, где традиции преступных сообществ весьма развиты. В американских городах они начали образовывать влиятельные диаспоры, которые во многом квалифицировались как преступные сообщества. Хотя расцвет знаменитой итальянской мафии пришелся на 1920-е гг., ее возникновение пришлось на конец ХΙХ в., когда в Нью-Йорке была собрана первая бандитская группировка, известная под названием “Five Points”. Эта самая влиятельная банда Нью-Йорка была организована выходцем из южной Италии Полом Келли, чье настоящее имя было Паоло Ваккарелли. В свою банду он набирал молодых людей из бедных итальянских иммигрантских кварталов Нижнего Манхэттена. Они занимались организацией борделей, азартными играми и не волновались возможным арестом, так как покровителями Келли заседали в штат-квартире демократов в Таммани-холл ^{[18, c. 19]}.

Естественно, что восприятие мигрантов коренными жителями американских городов было сугубо негативным, при этом уровень их криминогенности варьировался от этноса к этносу. Так, немцы и англичане, традиционно относящиеся к добропорядочной «старой» иммиграции, воспринимались позитивно, в то время как итальянцы, евреи и греки – сугубо как поголовные преступники или, как минимум, лица, предрасположенные к нарушению закона из-за своего происхождения ^{[12, c. 124]}. Современники неоднократно делились страхами по поводу политических пристрастий новоявленных горожан, которые плохо вписывались в общепринятую шкалу идеологических ценностей. Так, коренных американцев беспокоил факт распространения среди них идей анархизма и социализма, провоцирующих появление в Америке практики политического терроризма ^[1]. Подобные убеждения имели под собой реальную почву, поскольку среди известных американских анархистов, было много иммигрантов или их потомков в первом поколении (например, Леон Чолгош, Эмма Гольдман, Александр Беркман и проч.)

Другой распространенной среди мигрантов формой девиации стал уход от реальности с помощью психотропных средств, во многом связанный с неспособностью перестроить сознание для соответствия реалиям быстрой и напряженной городской жизни. Алкоголизация и наркомания среди них сопровождалась криминогенностью, которая сама взращивала одно из правонарушений – нелицензионную продажу спиртных напитков ^{[19, c. 170]}. Некоторые западные социологи связывают тот факт, что люди вне дома пили больше и чаще с высокой концентрацией работников на промышленных предприятиях и сокращением домашнего производства спиртных напитков ^{[6, c. 150]}. Для бедняков, живущих в крошечных темных комнатах, растущие как грибы после дождя «салуны» были не просто заведением, где употребляли алкогольные напитки, а местом застолья, куда утомленные работой люди приходили отдохнуть и обменяться последними новостями. Не случайно, их называли «клубами для бедняков», которые для некоторых из них практически заменяли дом. Неудивительно, что такие места пользовались огромной популярностью, превращая людей в горьких пьяниц ^{[25, c. 230]}. Алкогольная зависимость не являлась причиной бедности, а, скорее, наоборот, выступала следствием жизни, полной лишений и без перспективы на светлое будущее.

Вместе с китайцами в США проникло и пагубное пристрастие к курению опиума. Так, на главной улицей китайского квартала, так называемом «Чайнатауне», где располагались десятки домов, особенно на Мотт-стрит, в подвалах и на чердаках располагались опиумные курильни в большом количестве ^{[11, c. 147]}. Употребление морфия внутривенным способом распространилось только после Гражданской войны и было присуще той части проживавших в Нью-Йорке горожан, которые после переезда в мегаполис испытывали трудности с социальной адаптацией ^{[23, c. 1294]}. Наркотизация становилась симптомом культурного кризиса для человека с индивидуалистическим подходом к жизни и самому себе. Наркотики разрушали общественно-политические ценности, которыми гордилась Америка.

Статистика начала ХХ в. свидетельствовала о росте числа наркозависимых: если в 1890-е гг. число наркоманов приближалось к 5 на 1 тыс., то к 1910 г. увеличилось вдвое (10 на 1 тыс. чел.). Употребление наркотиков переходило преимущественно от белых женщин «среднего» класса, пользовавшихся морфием и его производными по рецептам врачей, к представителям беднейших слоев населения, в том числе мигрантам ^{[18, c. 3]}. Феномен подражания потребительским пристрастиям высших слоев, в том числе и вредным привычкам, был описан многими социологами, например, французским ученым П. Бурдье и американцем Т. Вебленом ^{[14, 3]}. По их мнению, навязывание «низшим слоям варварства» можно увидеть именно со стороны «праздного класса» ^[3] и употребление наркотиков не становилась исключением. Только к 1914 г. властям удалось ограничить доступ к психоактивным веществам, в том числе лекарственным, с помощью антиопиумного законодательства ^[21].

Таким образом, психическое состояние мигрантов, как внутренних, так и прибывших из-за границы, нередко не выдерживало смены обстановки и атмосферу постоянной нужды в крупных американских городах. Отрыв от привычных социальных связей они пытались компенсировать различными формами девиаций. Первыми в ряду пагубных пристрастий числилось выстраивание околокриминальных социальных связей на этнической основе. Асоциальное поведение считалось неправомочным и подпадало в разряд разного рода преступлений. Еще одним реальным способом приспособиться к ритму жизни огромного города, являлся уход от реальности с помощью алкоголя и наркотиков. Большая часть социальных девиаций была обусловлена не только нищетой, но и рядом факторов, связанных с психологическим восприятием новой городской реальности. Сложности с адаптацией, необходимость выстраивания новых связей в подчас враждебной среде, языковая и культурная обособленность, отсутствие выраженных перспектив в будущем, совершенно непривычный ритм и образ жизни провоцировали новоприбывших горожан разрастающегося Нью-Йорка на деструктивное поведение.